Начало см.http://www.proza.ru/2010/01/12/788
http://www.proza.ru/2010/01/12/1661
http://www.proza.ru/2010/01/15/114
http://www.proza.ru/2010/01/16/328
http://proza.ru/2010/01/17/130
http://proza.ru/2010/01/17/1543
http://proza.ru/2010/01/19/104
2
Мутный рассвет ещё только набирал силу; по замусоренной платформе слонялись по-утреннему хмурые люди, то и дело чей-нибудь рот судорожно разевался в мучительном зевке. Рано приехала, и Лариски нигде не видно. Тамара потыркала в кнопки мобильника – сигнал не проходит, значит, едет в метро. Она выбрала лавочку почище и села лицом к выходу из метрошной утробы. Будем ждать.
Ага, вот и Лариска вылетает. Да не одна, верный муж сумку волочёт. Вот телок, как привязанный за Лариской таскается везде. Словно нитка за иголкой. Не ценит своего супруга Лариска. Или она уже поплакалась ему в жилетку, и теперь под конвоем ходит? Что там у неё стряслось, каким таким макаром? Вроде не собиралась пускаться в авантюры.
- Я тут! – Тамара помахала им рукой. – Билеты уже взяла. Привет, Володя. Не лень тебе было в такую рань тащиться? Или с нами надумал ехать, на подмогу и для компании?
- Здравствуй, Тома. Да я бы не прочь, триста лет за городом не был: Ларису с места не сдвинешь. Раньше ездила со мной, все пригороды облазили, а теперь!
- Когда это было, Володенька? Триста лет назад, чего вспоминать. Я тогда влюблённая была. В тебя. Терпеть не могу поездки, я ж классическая домоседка… А тогда таскалась везде, чтоб только с тобой быть. Теперь-то чего? – Лариса говорила отрывисто, кидала фразы, чуть задыхаясь.
- Ага, теперь уже не хочешь со мной быть? – шутливо-разочарованно протянул Володя.
- Не-а. Теперь только и думаю, куда бы от тебя скрыться. Хоть ненадолго.
- Вот, Тома, слышала, что моя супруга изрекает? Хоть бы соврала, что ли.
Хм, странно разговаривают. Шутят, подкалывают друг друга? Или у них объяснение какое было?
- Семейная жизнь, друзья мои, утомляет, это точно, – примирительно отозвалась Тамара. – Надо отдыхать друг от друга! Я так не нарадуюсь, что мой Игорь вечно в разъездах.
- Ах, вот вы какие! Жестокосердные вы дамы…
- Самодостаточные… – припечатала Лариса. – Ну ладно, Володя, сумку доставил, можешь обратно ехать.
- А может, в самом деле с вами прокатиться? Погуляю там, воздухом подышу…
- Ага, а потом ещё на ночлег на базу попросишься? В командировку всем семейством, с супругами и детьми. Работнички такие… Мы работать едем, понимаешь ты это? При чём тут прогулки? – Лариса была раздражена.
- Да нет, Володя, действительно, – поспешила разрядить обстановку Тамара, – это бессмысленно. Там от станции дорога по глухому лесу, а сама база забором обнесена, охрана с собаками, вход по пропускам. Кто тебя пустит? И даль такая – три часа в электричке. Овчинка выделки не стоит. Природа поближе есть.
- Конечно! Глупость несусветная… Иди, милый, иди. – Лариса развернула мужа к метро. – «Жди меня, и я вернусь, только очень жди». Больше от тебя ничего не требуется. Пока!
Она чмокнула Володю в не побритую с утра колючую щёку и через пару минут с облегчением увидела сквозь стекло, как он садится в вагон метро.
- Уф! Спровадили, слава Богу. Дай сигарету.
- Он что, действительно собирался с нами тащиться?
- А кто его знает? С него станется.
- Ты ему, часом, лишнего не наболтала?
Лариса отрицательно помотала головой.
- Может, он чует что-нибудь?
- Не знаю… – Лариса задумалась тревожно. – Может, и чует, а я не заметила. Как-то я мало на него внимания обращала эти дни. Знаешь, уже даже и привыкла ездить. Даже не верится, что в первый раз как на Северный полюс собиралась.
Тамара не узнавала подругу. Лариса была словно в лихорадке – собранная в нервный комок, готовая к чему-то неведомому и грубовато-решительная. Слова вылетали из неё короткими, рублеными кусками.
- Что-то ты, Лариска, не в своей тарелке. Что там у тебя случилось с поваром?
- Случилась… случка. Я с ним ночь провела. Смотри – поезд едет, – Лариса отбросила недокуренную сигарету и подхватила сумку. – Пошли скорей.
Тамара так и чувствовала, что от Ларисы бьёт злой и сильной энергией, потоки которой завихряются вокруг неё, буквально отшвыривая окружающих. В вагон она влетела беспрепятственно, Тамара едва успевала за ней. Устроились в закутке для инвалидов, и даже в вагоне вокруг них образовалась приятная пустота. Тамара огляделась.
- Смотри-ка, народу гораздо меньше, чем в прошлый раз. Красота.
- Потому что эта электричка раньше идёт, – пояснила Лариса, заталкивая сумку под сиденье. – Позже такая же толпа будет, как и тогда.
- Да уж, раненько мы нынче с места тронулись, я едва глаза продрала. Чего это тебя ни свет, ни заря понесло?
- А, не утерпела. Хотела скорей свалить, от мужа подальше.
Тамара внимательно вгляделась в Ларису и вздохнула.
- Лариска, ты, голуба, не дёргайся. Спокуха. Не держи в себе, расскажи – может, полегчает. Обсудим положение.
- А нечего рассказывать, Тамар. Я не помню ничего.
- Как не помнишь? – Тамара непонимающе вытаращилась, и её утренняя заторможенность взбесила Ларису.
- Да, да, – раздражённо подтвердила она. – Не «не хочу помнить» – это ты у нас мастерица на такое беспамятство – а вот не помню, и всё тут.
- Пьяная, что ли, была? – Тамара понизила голос.
Лариса страдальчески сморщилась и даже застонала:
- Ох, боже ты мой, какие слова… Так тебе, Никитина, и надо… – и сжав зубы, ударила сама себя по лбу. – В стельку напилась. До полного беспамятства.
- Ну ты даёшь, – растерялась Тамара. – Как это тебя угораздило?
- Понимаешь… – Она поглядела в окно, помолчала, с трудом собираясь для связных речей. – Я там обнаружила, что кое-какие материалы напрасно сослала… Ещё в первый приезд, с Гагариным. Побежала выяснять, куда он это всё дел… стала нервничать, перебирать всё по новой… часть потащила назад… По лестницам этим дурацким – туда-сюда, туда-сюда… Взмокла, как мышь. Жажда одолела. Во рту – песчаные барханы. И ведь нет, чтобы спокойно прерваться, пойти чайку попить… Нет! Я, идиотка, в туалете воды холодной, ледяной, прямо из-под крана нахлебалась… А к вечеру чувствую – горло дерёт как наждаком, вся полыхаю… Меня досада взяла – приехала! Чтобы заболеть! Что ж, думаю, такое принять срочно, чтоб в норму придти?.. А нам с тобой, Тамара, такое средство с Риги известно. Помнишь, как я там всех перепугала? Приехали на три дня, а у меня температура сорок…
- Ну ещё бы! Конечно, помню! Я ж тебя и лечила. Стакан коньяка – и на следующий день как огурчик была.
- М-да, чудесное, можно сказать, исцеление… Коньяка у них там навалом, я и решила – повторю эксперимент. Как свернула труды свои тяжкие, пришла в коттедж – а там пусто, никого нет. На камине бутылки, коньяк початый. Хватаю рюмку – хлобысть в горло. Никакого воздействия. А у меня тот рижский стакан перед глазами стоит. Мало, думаю! Надо ещё пару рюмок. Залпом, как водку.
- О, русские варвары… Коньяк – стаканАми! Залпом!
- Уж и не знаю, как они эту гадость смакуют… Подумала: напёрстками потреблять – не будет терапевтического эффекта. Стала наливать – дверь отворяется, входят Зинаида и Алексей. Здрасте-здрасте, что это вы тут делаете? Я им: простудилась, горло болит, толкую с воодушевлением про рижское чудотворное воскрешение. Он: вы не тот коньяк пьёте, это плохой, сейчас хорошего вам принесу. Приносит какие-то бутылки. Наливает мне. Сам садится с рюмашкой. Зинаида покрутилась на кухне и ушла… Вот и всё.
Лариса замолчала, уставившись в пол. Тамара разглядывала её со смешанным чувством жалости и досады: не по-ни-ма-ю! Никакой осторожности. Никаких тормозов. Безудержность дурацкая, как в двадцать лет. Поиск острых ощущений… с такими-то рисками!
- Так что же? – решилась она нарушить паузу. – Так всю ночь коньяки и дегустировали, что ли?
- Да нет… – хмуро возвратилась к действительности Лариса. – Дегустация закончилась довольно быстро… Взяла я и вырубилась – внезапно… Помню, в ажитацию вошла, кричу ему: «Мне вас жалко! – Почему?! – Вы готовить не любите!» Руками размахиваю, даже на ноги вскочила… Его, видно, за живое взяло: «Да вы знаете, как я получил эту работу?!»
- Ну-ну, интересно, и как?
- Мне самой интересно… Но этого я уже не узнала. Провал. Обрыв. Как корова языком слизнула. Стёрли. Информация удалена…
- Ну так… я не пойму… – Тамара оглянулась и замялась, подыскивая слова. – Почему ты решила, что...
- Потому что, – нетерпеливо пояснила Лариса, – очнулась я у себя наверху, в постели с ним. Уже окна серели.
- Понятно… – протянула Тамара. Пошлая история. Что Никитина так изводится? Было б из-за чего или кого. Простой и незамысловатый мужичок с известным набором ценностей: деньги, выпивка и тёлка. Забыть как дурной сон, приснившийся под утро в душной комнате.
- Ларис, – сказала она мягко, – это, считай, несчастный случай. Как всё равно споткнулась и коленку рассадила. С каждым может быть.
- Несчастный случай? – Лариса взглянула Тамаре в глаза. Отпускает, значит, грехи добрая понимающая Тамара… Может, на этом и закончить исповедь? На исповеди надо всё говорить… Лариса вздохнула:
- Нет, Тамара… Этот казус можно было бы к несчастным случаям отнести… если бы я, оклемавшись, сказала… как порядочная дама: «Подите, сударь, прочь!» А я не сказала… Наоборот… Дело у него не заладилось – кинулась ему помогать… по возможности, невзирая на своё ничтожное состояние…
Тамара молча покачала головой: вот, значит, как… Лариска в своём репертуаре. Жалостливая наша. Ещё позора с ней не оберёшься.
- А попасться-то вы хоть не попались, никому? Никто не застукал, не просёк?
- Не знаю… – в Ларисином голосе зазвенели слёзы отчаяния. – Я там расстеналась, понимаешь ли… а окна открыты… Он мне всё говорил: тише, тише…
Тамара тяжело вздохнула и отвела глаза. Пакость… с этим… никакой брезгливости. Экие мы горячие и страстные…
- Значит, удовольствие-таки получила?
- Да ну, Тома… я больше для него старалась. Чтоб он в себе уверенность почувствовал…
Тамара возмущённо фыркнула и передёрнулась, подняв брови: «уму непостижимо». Помолчала.
- Лариска, а последствий-то… не предвидится? Так сказать, медицинских?
- Да вроде. Боялась залёта. Но всего двое суток сердце не на месте было. А потом хлынуло… перекрестилась даже. Хотя… в нашем возрасте, да в замужнем положении – это не катастрофа. А инфекции… он же повар, их вроде проверяют… Из медицинских последствий вот только это…
Лариса показала левую ладонь. «Холм Венеры» был весь пёстро разукрашен в мертвенные сине-зелёно-жёлтые разводы. Тамара склонилась ближе:
- Что это?!
- Остаток синяка. Утром, когда он уже ушёл, обнаружила. Половина ладони в отёке была, палец весь синий, не пошевелить. Хорошо ещё, что рука левая.
- Дрались, что ли?
- Понятия не имею.
- А ты у него-то спрашивала?
- Так не у кого было. Я его больше не видела… Утром он уехал в город – на отдых, что ли, или на какой-то приём ответственный… его, кажется, вместе с Платоном увезли. А на следующий день я чувствую, что простуда моя никуда не делась… Договорилась, да и уехала тоже.
- Да-а, Лариска… Считай, легко отделалась… Надо тебе в руки себя взять. Не вздумай с супругом откровенничать.
- Да ну что ты, зачем… Чтоб и ему кисло было, ни за что, ни про что?
- То-то. Экий он у тебя заботливый, так к тебе привязан…
- «Заботливый»! «Привязан»! Это я к нему привязана. Завязана. Морским узлом. Кандалами прикована. Взята в плен. Как рабыня… После работы идёшь домой, думаешь, ну, хоть сейчас о своём подумать. Так нет! Звонит: «я тебя встречу». Кравченко ядовито этак замечает: «муж нашу Лариску так и пасёт!»
- «Любов», значит!
- Не зна-а-аю, Тома, насчёт любви. Это только со стороны очень трогательная картинка: такая привязанность! Муж нуждается в ежедневном, ежечасном общении с женой! Встречает с работы! А для чего? Воспользоваться мною, как неким приёмником чего бы то ни было, без разбора. Вываливает на меня всё, что его занимает – от принципиальных споров с шефом до подробностей очередного служебного сабантуя. Все мелочи своего существования. Про своё самочувствие. Про погоду – как она на него действует. Кого встретил, пока полдня врозь были, о чём и с кем говорил. Как и про что подумал. Как всегда, о себе, о себе и ещё раз о себе. Вставить хоть слово о своём мне удаётся с большим трудом и без всякого отклика – он полон самим собою! Я вот – не могу и не стану изливать на него все свои думы и переживания, и мне нужен «зазор», нужно место и время для себя и своих мыслей и чувств – в одиночестве! Я не «гружу» его этим, потому что знаю – не поможет он мне ничем. Да и есть такие тайники души у каждого, которые никому не откроешь, нельзя! Непорядочно это, некрасиво, для мужчины – тем более, не по-мужски, так слабаки себя ведут. Не могу я тащить-волочить на себе все его комплексы. Это раньше, в наши первые годы, я могла часами слушать его, вникать, переживать, пытаться помочь советом и делом. А теперь… А-а-а! Завыть хочется. А нельзя – обидится. Я верчусь, терплю, отбиваюсь, как могу, ищу поводы – «мне надо стирать, разбирать шкаф, хлопотать по хозяйству, сходить в магазин». Он хочет превратить мою жизнь в существование-служение, служение себе, ему одному! Неврастеник типичный: всё, всё у него чрезмерно, всё чересчур – либо возмущается и обличает, либо обожает, навалившись, как подушка душителя!
- Ну ты устрашающие прямо картинки рисуешь… М-да, во всём и всегда нужна эллинская мера. В любви тоже.
- Да какая это любовь? Одно стремление поглотить, съесть, пожрать. Хочет слопать меня без остатка. Это эгоизм и насилие. – Лариса секунду поколебалась и полезла в сумку. – Вот, сейчас тебе покажу…
Она, нервно дёргая какой-то потайной, внутренний кармашек на молнии, вытащила листок бумаги, сложенный вдвое.
- Он ведь у меня графоман. Без конца какие-то стихи кропает. Пишет на клочках, потом мучает: «послушай». Я его стихов не понимаю… Я и вообще к стихам сто лет как охладела, а его вирши меня в какую-то тупость вгоняют. И хотела бы похвалить, а не найду, за что. Всё такое обобщённое, восторженное, философское… Мужское. На рифмы иногда вообще не обращает внимания, никакой отделки… Читает вслух, а у меня в ушах только бу-бу-бу, концов не могу никогда поймать. Иногда выхватишь что-нибудь внятное, переспрашиваешь – он начинает прозой объяснять свои поэзы. От этого только в тоску впасть можно…
- Разве стихи объяснишь? – согласилась Тамара. – Это всё равно, что юмор пояснять – чем больше стараешься, тем несмешнее делается.
- Я пыталась его просить оставлять их для меня – самой прочитать, разобраться, вникнуть. А я, говорит, их куда-то засунул. Или даже выбросил. Я про себя думаю: ну, и слава богу. Стыжусь я этого его стихоплётства… Редко-редко иногда скажу: вот это неплохо, оставь. Но если не отнять тут же – потеряет. Поскольку ко мне его стихи чаще всего не имеют отношения – восторги любви в прошлом – я как-то равнодушна: это, милый, твоё дело… А тут весной он мне подарил маленькое стихотворение. Вот, видишь, с собой таскаю, храню, можно сказать, у сердца.
Тамара взяла листок и вчиталась в круглые, почти детские, буквы:
И понял я, что даже в целом мире
Ты для меня – единственный покой.
Как нет Луны второй среди ночной пустыни,
Так ты из сотен звёзд – одна лишь – спутник мой.
И нет разлуки дольше для меня,
Чем дни, похожие на годы, – без тебя.
И нет часов, которые уйдут
Беспамятно в терпении разлук.
И, если счастье – быть твоей судьбой,
То вспомни, милая, что этот жребий – мой.
- Ну что же, неплохо… Весьма для тебя лестно. Разве это не любовь?..
- Нет! – Лариса вырвала листок. – Где тут я-то? Если это любовь, то не ко мне, а к себе только. Всё моё достоинство в том, что я – его «покой». «Судьба» его, и чтоб не смела этого забывать! Это к кому угодно можно было бы обратить.
- По-моему, ты не права, – не согласилась Тамара. – На тебя не угодишь. Ей пишут, что она единственная, а она недовольна!
- Ну ладно, стихи – дело тонкое, неоднозначное, – Лариса убрала своё сокровище обратно. – Стихи тебя не убеждают. Тогда другое. Ты знаешь, как мы с ним спим?
- Как? – подняла бровь Тамара. – Что-то особенное изобрели?
- Тьфу, я не про это! В самом прямом, бытовом смысле.
- А что такое?
- Диван у нас, двуспальный. Широкий. Хоть втроём ложись. И вот я замечаю, что всё время носом в мягкий валик упираюсь, аж даже просыпаюсь иногда среди ночи от такого неудобства, задыхаюсь. Поворачиваюсь на другой бок – нос к носу с ним. Воздух друг у друга отнимаем, перекачиваем туда-сюда. Да в чём дело, думаю? Может, диван узковат? Или я такая толстая стала, так разъелась, что не помещаюсь на своей половине?
- Ну не настолько же! – утешила Тамара, оглядывая подругу.
- Мне тоже так показалось – не настолько же! А тут как-то встала я пораньше, а Володя спит. Поглядела я на эту картину и всё поняла. Он две трети дивана занимает.
- Как это? Почему? У него же фигура хорошая – высокий, стройный, – не понимала Тамара.
- Он зигзагом спит! – голос Ларисы сорвался на истерический фальцет. – Попу отклячивает к краю, коленки согнутые – уже на моей половине, а голову норовит на моей подушке уложить! Мне остаётся полоска полметра шириной, а с его края – свободного пространства сантиметров тридцать, а то и все сорок. Он меня зажимает к барьеру, прессует!
- Забавно, – покачала головой Тамара. – Наглядно очень.
- Ещё бы! Показательно – это ведь неосознанно, инстинктивно…
- Да-а, достал тебя, я вижу, муженёк. Раскипятилась ты не на шутку. Да только у кого этого нет? Не одно, так другое. Одни мужья пьют, другие кобелируют, третьи за копейку удавятся… А это так, пустяки, по большому счёту.
Тамара помолчала, бросив на Ларису пару испытующих взглядов, раскрыла рот, закрыла и, наконец, решилась:
- Ты смотри, не проморгай своего Володю. А то его Алка уведёт.
- Какая Алка? – изумилась Лариса. – Комаровская? При чём здесь Алка?
- А ты не знаешь? Она по нему вздыхала больше года, ждала-надеялась… пока ты ему не подвернулась.
- Странно, – медленно протянула Лариса, – что-то уж больно незаметно она «вздыхала». Володя, по-моему, ни сном, ни духом.
- А я не удивляюсь. Мне она тоже никогда ничего не говорила. Только разве я слепая? Там такая гордыня… что ты! Чтоб Комаровская на шею мужику вешалась? Чтоб дала понять? Она только выжидает, когда на неё, распрекрасную, сами обратят внимание, оценят ея высокую душу и падут перед ней на колени.
- Моя, выходит, противоположность, – заключила Лариса. – Ин-те-рес-но… Как у неё сил-то хватает годами тайно вздыхать и ждать? Это ж как надо себя высоко ставить-ценить…
- А то. Да и есть за что ценить, согласись. Алка натура неординарная, художественная. К тому же надёжная, как банк швейцарский. Преданная, верная. Цельная натура, на мелочи не разменивается.
- Не то, что некоторые, хочешь ты сказать?
- Ничего я не хочу сказать, – уклонилась Тамара, – тебе видней, как жить, твоё дело, а только смотри, Никитина, пробросаешься. Будешь потом локти кусать.
Лариса откинулась на спинку сиденья и рассеянно уставилась в окошко. Вот так новость. Ей никогда не приходила в голову мысль, что на её – её! – Володю может кто-то претендовать. И кто! Комаровская! Эта надменная пупсиха! Глупости какие. Никогда у неё ничего не выйдет. Это только Тамара считает её образцом альтруизма. Она готова быть преданной? И «всё сделать» для любимого? Но что она готова отдать любимому? Только то, что хочет отдать сама, считает нужным отдать – а не то, что нужно мужчине, ибо им, на самом-то деле, она не интересуется. Для Комаровской главное достоинство мужчины – способен ли он оценить её, Аллу, замечательно возвышенную и неповторимую…
Встревоженные мысли теснились и разбегались, как тараканы. Она пыталась представить их вместе – Володю и Комаровскую, и чувствовала, как её захлёстывает возмущение и негодование. Уж пусть бы кто-нибудь другой, но эта высокомерная дрянь! С такой даже говорить невозможно – так высоко задран нос. И с чего бы? Как вообще можно думать, будто ты лучше, достойнее кого-то? Где мерила, образцы, покажите мне их! Мерзкая старая дева! Впрочем, что это она? Почему – «дева»? Она же вроде замужем, или была замужем. Может, странное это замужество за какой-то, по словам Тамары – Лариса его не видела никогда – бледной молью, Смирновым, было предпринято с единственной целью – избавиться от клейма «старой девы»? То-то она и фамилию поспешила сменить, неизвестно зачем, а ведь так носится со своей «высокой» родословной! С Ларисой у неё отношения как-то сразу не задались… Может, вот и разгадка?
Лариса обернулась к Тамаре:
- Тамара, так выходит, я её «предмет» увела? Не зная, не ведая… Лишила женского «щастия»? То-то она не упускает случая мне своё «фэ» показать!
- Брось, ты тут ни в чём не виновата. В конце концов, у неё целый год был, чтобы расставить-раскинуть сети, привлечь-заманить. Володя в них не поспешил, так какой с тебя спрос? А то, что она к тебе уж больно строга – это ясно. Но и Алку понять можно – как с неё требовать объективности в отношении тебя…
Лариса снова помолчала, обратившись к окну, и вдруг заулыбалась:
- Ну спасибо тебе, Тамара, за ценную информацию.
- Примешь меры?
- Ещё чего! Ни боже мой. Я в Володе ни капли не сомневаюсь. Алке тут ничего не светит. Она себе ищет верного рыцаря всю жизнь, а он желает, чтоб ему самому верно служили. У них бы нашла коса на камень. Я о другом… камне – ты у меня камень с души сняла. Тяжкое многолетнее недоумение. Никогда понять не могла – и за что Комаровская меня так не любит, так презирает? Так и ищет повода подколоть, унизить. Столько лет я мучилась: неужели я чем-то так плоха? Такое ничтожество? А ларчик-то, оказывается, просто открывался. Любовь исключает объективность. Прости ей Бог.
- Ой, – Тамара схватилась за куртку, – вибрА зудит… куда ж я мобилу-то сунула?
Она заполошно пошарила по карманам, вытащила трубку, запутавшуюся в складках, глянула на дисплей:
- Танька прорезалась… В суши-бар намылилась со своей компашкой…
Тамара отбила ответ и спрятала трубку.
- Отпустила? Она у тебя по суши-барам ходит? Ты хоть знаешь, с кем?
- Да знаю. Это всё фанаты анимэшные. Славные ребятишки… У них там мероприятия всякие, концерты, карнавалы… Я ей ничего не запрещаю. Запреты только разжигают аппетит. Она у меня разумная.
- Отошла она от больницы? Что за диагноз-то поставили?
- Дискинезия… Всё проверили, прощупали, просветили. Представляешь, до слёз ребёнка довели.
- Чем?!
- Пришла врачиха, меня вон выставила… Спрашивает у Таньки: с какого возраста живёшь?
- Гинеколог, что ли?
- Ну да. Танька удивилась, говорит: «С рождения…» Та ей как-то там объяснила, что в виду имеет. Танька говорит: ничего такого никогда и не было, а врачиха не верит!
- То есть как не верит? А осмотры на что?
- Не знаю, – Тамара пожала плечами, – кажется, и у девочек есть шанс неприятности заиметь. И вот эта врачиха давай Таньку уламывать: колись, дескать, не бойся, я маме ничего не скажу… До слёз дело дошло.
- Ничего себе врачи! Татьяне всего четырнадцать!
- Лариса, всё теперь поменялось… У них, у нынешних, это всё раньше. С двенадцати, с тринадцати. Это в наше время мы до двадцати не знали «подробностей процесса», у Мопассана вычитывали. Помню, в десятом классе, в шестнадцать то есть лет, мы с девчонками пересказывали какие-то любовные романы, с боем добытые, вроде тех, что сейчас потоком штампуют. И вот рассказчица наша, Вика, тощенькая такая была, бледная, конопатая, вислоносая… дошла до того места, где герои «решились на преступную связь». Запнулась и – молчит. И девчонки все понимают, что там у героев произошло, но тоже молчат. Никто слов подобрать не может, и все ждут – как Вика выкручиваться будет? Вика покраснела так, что веснушек не видно стало, голову наклонила, в пол глядит и – сиплым шёпотом: «ну, потом они СТАЛИ БЛИЗКИ…» И скорее дальше сюжет забарабанила.
- О, нынешние нашли бы ТАКИЕ слова!
- Разумеется. Так бы и выскочило – трахнулись, переспали, перепихнулись…
- Или просто мат… У нас на соседней улице вуз, студентки через наш двор табунами ходят. Акустика – как в концертном зале, но они этого не знают. Поглядишь вниз – девочки-цветочки идут, а послушаешь: мат-перемат.
- Да это у них просто «вводные слова».
- Конечно… слова – не столь важно, хотя мне, например, слух царапает сильно. И «знание процесса» – это одно, а вот практиковать это «знание»… Зачем? В двенадцать лет? У них же всё чисто механически. Так сказать, для тренировки.
- А с какого возраста, Лариса, ты бы одобрила? Может, возраст тут не при чём?
Они уставились друг на друга; Лариса сникла и усмехнулась.
- Тамара, я понимаю, о чём ты думаешь… Наш разговор принял забавный оборот: кому бы говорить такие вещи, но не мне… Верно?
- Лариса, – твёрдо и устало, с небольшой ноткой раздражения отвечала Тамара, – давай закроем эту тему. Нечего тут мусолить. Я считаю, тебе следует искренне забыть об этой истории. Держись так, словно ничего не было. Будешь почаще себе это повторять – и сама вскоре поверишь… Я что-то сильно недоспала, вздремну, пожалуй, пока время есть. И тебе советую.
Тамара устроилась поудобнее, подложила под ухо свой «эритроцит», привалившись головой в угол, и закрыла глаза.
(Продолжение см.http://www.proza.ru/2010/01/22/64)