Сейчас, по прошествии времени, и в более трезвом рассуждении, я начинаю сомневаться – не было ли это сном? Но, тогда, когда на коже еще оставалось ощущение от прикосновения шершавой ладони Порфирия, сомнений не было и в помине. Голос его звучал в моей голове как набат: « Урезонь! Урезонь! Урезонь! Бом! Бом!...». Понятно – сон с меня как водой смыло. Сначала я сел на ложе, потом, встал и прошелся вокруг него. Мысли жужжали в голове как пчелы, и одна громче других – я рехнулся.
Ночь была теплая, но к утру посвежело. От леса потянуло хвойной свежестью и грибной прелью. Этот запах всегда успокаивал меня, и сейчас мои мысли пришли в порядок. Я начал рассуждать более или менее здраво. Мне и раньше приходилось видеть сны пугающие своей отчетливостью и реальностью. Что же это, как не один из них. Человек проводит во сне треть своей жизни. И, с большой уверенностью можно сказать, пребывая во сне, он отсутствует в месте, которое принято называть реальностью. Сон – наша иная реальность. Он – отдых не только телу, но и духу. Многие во сне летают; я, чаще, во сне падаю, но не разбиваюсь. Иногда мы помним сны всю жизнь, иногда забываем, чуть проснувшись, и можем вспомнить лишь в другом сне. Это некая игра, в которой даны подсказки. Кому-то таких подсказок дано с лишком, и такого индивида называют провидцем. Я думаю – он тоже часть игры, именно та, которая должна поддержать интерес к ней. Трудно сохранять интерес, если всегда проигрываешь. Но и те случаи, когда память фиксирует сон, он все-же недостаточно отчетлив и понятен. Другое дело, если видение пришло к нам до полного забытья, и лишь на входе в него. Когда сознание еще не вполне трансформировалось, и не свыклось с потерей притяжения. Вот тогда-то, видения и кажутся явными, и оседают в подкорке надолго; смешиваются с реальными воспоминаниями, и всплывают в одном с ними ряду.
Я хотел сейчас же бежать в лагерь ореховцев, и там, при всех, разоблачить профессора. Я уже видел, как трясу спаниеля одной рукой, а кучерявого другой; как громоподобным голосом повествую о лжи и корыстности этих негодяев; как привожу неопровержимые… Стоп! Что я предъявлю в доказательство их вины? Мой сон? Выступая от имени Порфирия, я рисковал возбудить к своей (… и так не очень популярной особе) мало недоверие, но, пожалуй, и сделаться посмешищем. А уж этот штамп не стереть вовеки. В какой-то момент я малодушно решил убить профессора, и, даже, начал вырабатывать план. Но остатки разума видимо еще теплились в моей поврежденной голове, и я отказался от этой опасной авантюры. Профессора нужно подловить на лжи, подумалось мне, но как сделать это, тогда я еще не знал.
На рассвете пришла Валентина Леонтьевна. Она принесла крынку свежего молока. Что это была за женщина. Я восхищался ей и доверял ей безгранично.
- Волотьк, - буркнула баба Валя, подавая мне крынку, - профессор то чистый вурдалак. Фира его не любил. Ты ему не поддавайся, серый он с нутра; все наврал, мне Фира говорил, он его наскрозь видел.
- Баб Валь, я знаю, ко мне сейчас Порфирий приходил, молодой.
- Не потек ты мозгом то, как Фира? Аль, правда!?
Валентина Леонтьевна пристально посмотрела на меня, как бывало смотрела в мои стародавние приезды к Порфирию. Этот взгляд рентгеновским лучом проникал в самые тайные мои мысли.
- Аль, правда? Милок. А ты не бойся, Фирушка мой беззлобный. Не любил он тебя, да и за что бы. Но прилепился ты к нему, вот и вышло – наследник. За тобой и мы пойдем. Ты похож на него молодого; тогда лютое время было, а Фира все шагал, шагал и шагал, так и ушагал от смертушки. С ним и я спасалася. Да-а-а-а, - протяжно прогудела баба Валя, - лихие времена.
Все время разговора она стояла положа руки на грудь. Каменное, ничего не выражающее лицо, казалось в предрассветных сумерках свинцовой маской. Но, когда воспоминания захватили ее, лицо оттеплело, и складочки, рассекающие лицо от скулы до подбородка, разглаживались. А может это первые лучи солнца раскрасили его живыми красками. Но, я думаю, тут виновато нечто потаенное, спрятанное в дальнем ящичке, который и забыт уж был давно, а теперь, вдруг, открылся. Так было со мной однажды, когда я вернулся в дом моего детства. Там давно уже жили чужие люди, но, слава богу, семья бедная; они ничего не поменяли, даже не тронули наш ветхий сарайчик. Я, словно сомнамбула бродил по дому, потом вышел во дворик, и узнавал: ветхий заборчик вокруг огорода, и старый вяз у фасада, накрывавший весь дом густой тенью, и даже склад старых досок, на которых сиживал будучи трехлетком. Но и это все не то. Настоящий шок случился со мной, когда зашел я в тот старый дровяной сарайчик. Там, на чердаке, нашел я ящик со своими игрушками. Пластмассовый пистонный пистолет, в который нужно было вкладывать рулончик, пахнущий серой и папиросной бумагой, и жестяной грузовичок с хромированной радиаторной решеткой и бравурным названием «Волгарь». Жестяной совочек и ведерко, заяц из какой то материи, без глаза и порванным ухом. Все это было в пыли, но для меня не было дороже сокровища, и я почувствовал как сладкий ком сдавил мое горло, и слезы, непрошенные и легкие потекли из моих глаз.