Утренняя овсянка.
С комком.
Что-то знакомое!
Комочек.... Вспоминаю своё раннее.
"Приходит" Детский сад и я сам, в пору, ещё, младших групп.
Детский садик для меня получался от роно.
Для несведущих, роно - районный отдел народного образования. В те времена мама,
как работник народного образования (работа в школе) имела такие,
учительские блага.
Место, в расположенном неподалеку садике Уралгеологии, таким образом, мне было уготовано
изначально, волею судьбы.
Комнату группы по мере перехода во всё более старшие уровни
всегда, иконо-значимо сопровождала лучезарная ленинская улыбка.
"Ленин и Собака", "Ленин и Надежда Константиновна", "Ленин и ходаки",
"Ленин и Дети".
Уже, Просто, "Ильич с Красным Бантом". Этот лукавый Ленинский прищур хранится в моей памяти пожизненно.
- Погодите у меня, с****и дети!...Будет вам!
В свою очередь, парадную стенку кабинета директора садика, венчал очкастый портрет другого,
не менее мощного теоретика и практика в кителе - Макаренко.
Вся советская педагогика черпала свои силы и методики, исключительно, в его трудах.
Так, что садиковская мелюзга и я в том числе, похоже, прогнозировались в потенциальные колонисты.
Сам садик был ничего себе. Большие, светлые и просторные помещения в двухэтажном кирпиче.
Ковры. Непременный щегол в клетке, аквариум. Дважды в неделю, штатный, очень серьёзный муз работник. Очки, строгий, тёмный костюм, родинка, толстенная папка нот с детским "Сегодня мамин праздник, сегодня мамин день...".
Нянечки и воспитательницы, натруженные руки которых приятно пахли ванилью и вазелином.
Утренний запах горелого молока, каши и какао. Ободряющий "морозый" дух хлорки от непросохших, сырых лестниц.
Всё как у людей.
Манка на завтрак. С противными комочками, которые, все мы, люто ненавидели.
Приходилось, скривившись, сдвигать их ложкой на край тарелки. Комочки, настырно ползли обратно
битва за пространство на белом, фарфоровом поле тарелки продолжалась.
Рядом в кружке, коварно подёргивалось противной пенкой молоко. Приходилось "дежурить" и по пенке, сдвигая и выбрасывая эту гадость каждые три минуты.
Моей первой, главной подружкой была Ритка. Никаких Маргарит! Хватало уже одного того,
что моя мама - Маргарита. Ритка и всё тут!
ОНА, пожалуй, единственная из девчонок, умела стоя, по-мальчишачьи писять в нашем общем туалете, чем приводила мальчиковую половину свидетелей её таланта в оторопелый ступор. Чуть расставив ноги, она повторяла свой коронный номер, обводя торжествующим взглядом второсортных недоумков и маменькиных сынков.
А ещё Ритка умела свистеть и не боялась насекомых. В счастливую летнюю пору от нас в ужасе разбегались жуки и червяки. Во всей округе не оставалось в покое ни одного приличного, не вывороченного камня или кирпича. Поднималось всё, что таило под собой мелкую живность. и будь ты хоть последняя мокрица или слизняк, хоть жужелица, гигантский усатый древоточец или жук-плавунец с мощными челюстями, не спасало ни что! Бедное насекомое доживало свои часы в спичечном коробке. Коробок заныкивался в карман или под подушку на тихий час.
Коробок служил источником некой, вселенской музыки. Закатив глаза можно было до бесконечности слушать Симфонии Жуковского-Червяковского. И никому не давать. Ловите себе, собирайте и слушайте, только, сами!
По заведённому раз и навсегда расписанию, жизнь в садике перетекала изо дня в день. Утренняя зарядка под бубен. Смиренная очередь-причащение к противной ложке рыбьего жира с круто посоленной корочкой чёрного хлеба. Вручи этой очереди, хоть верёвки, пингвинье, покорное стояние не протеряло бы в своей обречённости. Один, как все - все, как один! Где-же прятались будущие вожаки-Спартаки и диссиденты-Буковские?
Далее, Тихий час, когда нас было не уторкать. Потом, наоборот - затяжное пробуждение и одевание. Одевался я, почему-то, всегда не так. Не в том порядке. Людмила Яковлевна сердилась и в сердцах называло это моё одевание "татарским". Уж, до сих пор, не знаю, что такое, одеваться по-татарски, может, имелись в виду элементы моего басурманского происхождения, только меня эта классификация, не смотря ня ругательную окраску, ничуть не задевало.
Я был весть в себе и процессе. Одеваюсь - же! Так или иначе, Дело идёт! В те поры не было колготок. Их ещё не придумали. Так, что и мальчики и девочки, на равных, носили простые чулки. На чём держались чулки? И здесь, все было одинаково бесполо. На что-то, вроде, лифчика. Так и называлось - лифчик. Нехитрая такая штука с резинками и застёжками, которые вечно перекручивались.
Полдник - святое! В полдник к чаю, можно было получить твёрдо каменную, даже по меркам наших молодых зубов конфету "Пилот". На синей обёртке краснел аэроплан И-16 с неведомым нам советским летчиком, улетающим на выполнение ответственного стратосферного задания. А прочность конфеты олицетворяла самую серьёзность. Будет врагу на орехи! Мало не покажется!
Твёрдость и неколебимость воспитывалась и гранитными, нерастворимыми в чае, пряниками. Современный натренированный каратист, запустив таковой мятный пряничек в лоб, запросто мог-бы убить любого, будь он, хоть сам, Валуев - "Каменная башка".
Наше с Риткой соседство за столом и в кроватях подкреплялось самой братской приязнью, общими "секретиками" и восхитительными фантазиями на прогулках. Если пролетал кукурузник АН-2, а раньше, этот случалось довольно часто, в нём, обязательно, сидели наши с Риткой знакомые! Летели ОНИ очень далеко и, подняв с земли камень, как по рации, с экипажем можно было переговорить, передать сердечный привет в Арктику или что-нибудь такое! Вот так, просто.
Все лётчики местных и дальних рейсов были нашими друзьями!
Весёлая и лёгкая детская дружба цвела и кустилась!
Зимой это было, просто, классикой. Пока наша воспитательница, Людмила Яковлевна, судачила с коллегой про драп, габардин и своё женское, семейное, мы успевали, в считанные минуты, как две лайки, сорвавшиеся с цепи, перепахать все сугробы, сорок раз съехать и взбежать на горку, промочить все носки в валенках и орать, что-то, наперебой, с отвисшими до пояса соплями. Снег из варежек, в виду бесполезности, можно было, уже, и не пытаться вытряхивать. Румяные, с блестящими глазами, в сумерках встречали мы родителей.
Отца, нередко по пути с работы, забиравшего меня, такая моя отвязаность очень сердила и огорчала. Получая меня "из рук" Людмилы Яковлевны он в сердцах, с силой, большей, чем требовалось, сбивал с меня, налипший, мокрый снег, удивлялся пару, валившему от меня, как от коня и никак не мог заставить мой "вечный дрыгатель", хоть на минуту остановиться.
Дальше, с десяток кварталов я тащился на буксире отцовской руки, занудно перебирая ногами. Это было уже не так интересно.
Позже, дома, мы оказывались в мамином хозяйстве. Правда, сначала, в замёрзший дом из поленницы, расположенной неподалеку, у сарая, приносились холодные, запорошенные снегом, дрова и растапливалась печь. С появлением первых признаков огня, можно было разоблачаться. Готовить на керосинке еду.
Доставалось родителям.
Протопить, Наносить воды, Приготовить. Постирать, подшить, погладить в неблагоустроенной коммуналке ...
... Крепись геолог,
Держись геолог,
Ты ветра и солнца брат!... ,- пела Ирина Бржевская из радиоточки на стенке
и мы держались и крепились, что было сил!
Наконец, в тазике с содой, помыта посуда, в печке догорают угольки.
Всё совсем-совсем просто. Нет никаких ни радиоприёмников с антеннами - метёлками, ни телевизоров. Весь этот "жир" нарастёт попозже.
Гасим свет и сидим у огня, рядышком, не в силах оторваться от неземного, гипнотического зрелища. Щёлкают - стреляют угольки, замирающее пламя трепещет фиолетовым.
Обветренное лицо горит, глаза блестят, клонит ко сну. Разбирает истома. За окном черное небо и, лишь, ослепительно яркий полумесяц оставляет светлую, косую полоску на полу.
Так ясно, только, в морозную ночь! Наш дом несётся в звёздах, на краю вселенной.
Потрескивают, согреваясь ненадолго, стены. Под утро опять, до белого, проморозит углы.
Не хочется укладываться. Вечно бы так сидеть! Вместе! Дома! У печки! С мамой и папой!
Скоро уляжемся и, минут через пять, на полу начнется мышиная возня. Но я её не услышу.
Усну. Зимой дети засыпают быстро.
==================
Ритку я встретил на факультетской столовой, через двадцать лет. Долго присматривался к тому,
как она приближалась с подносом к кассе. Рассматривала на свет мутный стакан с компотом.
С мучительным женским сомнением, вымеряя, ставила на поднос тарелки. Глаза! Те-же глаза, шустрые бусинки!
Сомневался, но, набравшись решимости, подошел поближе и представился.
Узнала влёт! Завиляли лайки хвостиками! Обрадовались! За разговором проглотили обед.
Хоть сто лет пройди, человек остаётся тот-же!
Училась в Ленинграде. Перевелась на родину.
Теперь здесь.
Смотрю на неё и мы... опять валяемся, промокшие, в снегу и радость, только....
Что с нас взять...
Ну, дети...!