Я гостем вошёл в пронизанный солнцем полумрак узкого коридора Сэмплиер-Холла и ощутил однажды и навсегда запомнившийся неповторимый аромат этого дома – смесь лаванды, чернил, табака, едких кислот, растёртой в руках полыни и сушёных яблок. Лестница полукругом вела наверх, оставляя внизу только службы, пустующие в этом доме, и выводила в широкий холл, устланный старым, но прочным паласом цвета красного вина. Отсюда ещё один коридор уводил в жилую часть дома – спальни, гостиную, кабинет и маленькую, без окон, курительную. Другой через короткую лестницу вёл на «женскую половину», где много лет никто не бывал, где никому не разрешалось бывать, и где таились жуткие воспоминания о семейной трагедии Холмсов, отравившей жизнь, по крайней мере, троим моим знакомым. Ещё непосредственно из холла открывались двери в оружейную, в библиотеку и на застеклённую веранду, где Холмс имел привычку спать, думать, читать или ставить вонючие эксперименты со своими химикалиями. Гостевых комнат не предполагалось – в Сэмплиер-холле очень редко принимали гостей. Мне довелось однажды жить в комнате управляющего, другой раз – в оружейной, третий имел место сейчас.
- Мы вас устроим на этот раз в моём кабинете, - привычно угадывая мои мысли по каким-то одному ему заметным признакам, сказал Холмс. Варенье, кстати сказать, он безжалостно бросил на произвол судьбы вместе с ситцевым фартуком.
Я припомнил, что кабинет его является смежным со спальней и, кажется, даже лишён дверей. Это не совсем устраивало меня, учитывая настоящую миссию, но я не стал спорить, неожиданно поймав себя на том, что за год успел сильно соскучиться не только по своей возлюбленной, но и по этому эксцентричному пропитанному ядовитым сарказмом, во всех отношениях нестандартному типу.
Исподтишка я разглядывал его, убеждаясь, что деревенская жизнь пошла на пользу его здоровью: он сделался не таким болезненно-худым, как обычно, загорел и даже несколько раздался в плечах, а в движениях, и прежде отличавшихся кошачьей плавностью, появилась теперь ещё и какая-то изысканная лень, которая ему очень шла. Кроме того, он носил теперь длинные волосы до плеч, и из-за них в его сугубо английском облике появилось вдруг что-то латиноамериканское.
Я шёл за ним, гадая, как повлияла смена обстановки на Рону, как вдруг неожиданно увидел её, сидящей в настежь открытой библиотеке с книгой. Она забралась с ногами в кресло, тёмные пряди прямых волос падали ей на лицо, и она придерживала их у виска свободной рукой, держа в другой увесистый том в переплёте из телячьей кожи – издание явно старое и дорогое. На ней был серо-коричневый брючный костюм для гольфа, но модернизированный к более широкому употреблению и сшитый, видимо, по её собственному специальному заказу, на ногах – мягкие мокасины. Услышав наши шаги, она подняла голову, и мы встретились глазами.
Первые слова при встрече, первое выражение, появившееся на лице, даже сам взгляд – могут сказать о многом. Я не ожидал увидеть её прямо сейчас, и я растерялся. Но она растерялась ещё больше. Показалось ли мне или и в самом деле мелькнуло в её серых глазах чувство вины? Но, во всяком случае, оправилась от неожиданности и заговорила она первой:
- Господи, Джон! Откуда ты только взялся?!
- Я…приехал погостить…, - пробормотал я неожиданно не своим, хриплым голосом.
Сбоку от меня словно лёгким сквозняком пахнуло. Я скосил взгляд и увидел, что Холмс испарился.
- Но на чём же ты приехал, если сегодня нет дилижанса? Они ходят из Фулворта через день, по чётным числам.
- Так сегодня и есть двенадцатое, - растерялся я.
- Тринадцатое, а не двенадцатое.
- Да нет, ты ошибаешься. И потом, я не один с этим дилижансом приехал. Полковник Шеппард с дочерью, потом этот…Дегар…
Вот у меня и сорвалось с губ его имя. Но Рона не обратила на него внимания, озадаченно сдвигая тонкие брови:
- Джон! И Пьер, и полковник приехали точно, дилижансом, но вчера. Так как же ты говоришь, что… Джон, милый, что с тобой?
«Спокойно! Спокойно! – одёрнул я сам себя, ощущая нечто вроде того, что почувствовал, вернувшись в своё селение, Рип Ван Винкль. – Не надо никого пугать. Сначала самому во всём разобраться…»
- Ох, чёрт! – ненатурально рассмеялся я. – Ну конечно, сегодня тринадцатое. Мы говорим с тобой о разных вещах. И всё дело в том, что, как все женщины, ты перебиваешь, не дослушав. С твоим новым обоже я действительно был в одном поезде, только они все сошли в Фулворте, а я – в Чичестере и потом ехал через Уартинг.
- Да ведь это лишний крюк. Зачем же?
- Затем, что проспал свою станцию. Вот у меня и перепутались числа.
- Засоня! – с видимым облегчением засмеялась она. – И сейчас ещё не проснулся, как следует – во всяком случае, вид у тебя сонный. Хочешь прилечь?
Я хотел. Дурнота снова накатила на меня, хотелось закрыть глаза. Но ещё больше того хотелось остаться одному. Чтобы переварить всё услышанное: и помолвку, и тринадцатое число. А Рона мой выпад в сторону Дегара пропустила мимо ушей. Нарочно? Или, действительно, не заметила?
- Пойдём, - позвала она. – Гостевые долго открывать и ещё дольше вычищать. Мы тебя устроим у Холмса в кабинете, ладно?
- Ладно, - сказал я. Отец и дочь, похоже, мыслили синхронно.
Мы прошли в кабинет, тоже пропахший не столько книгами, сколько яблоками.
- Окна можно открыть – будет казаться просторнее, - сказала Рона. Она, оказывается, помнила, что я недолюбливаю тесных и тёмных помещений.
- Спасибо. Я и вправду лучше открою.
- Подожди, я тебе постелю. Мы прислуги не держим, кроме Марты, но она…
- Я знаю, - перебил я. Марта Готлиб – домоправительница и экономка Сэмплиер-Холла – навещала в летнее время свою родню в Вестфалии, и Холмсу приходилось обходиться без неё, только глухонемая девочка из деревни приходила через день мыть полы в жилом крыле.
Рона стелила мне постель, а я любовался её стройной фигурой и тонкими, но отнюдь не изнеженными руками. За этот год в её детском формирующемся облике нескладного подростка появились девичья грация и завершённость, да и черты худого заострённого лица чуть заметно сгладились – в них проступила нежность. Возможно, мой взгляд был предвзятым, но Дегара можно было понять.
- Что это за Дегар? – неожиданно для самого себя вслух спросил я.
Рона выпрямилась и внимательно посмотрела на меня долгим взглядом. После чего ответила самым дружелюбным тоном:
- Пьер Дегар – здешний врач. Мой очень хороший знакомый.
- Он, кажется, собирается на тебе жениться? – в моём голосе против моего желания зазвучали сварливые нотки, за которые я готов был сам себя возненавидеть.
- Собирается, - спокойно подтвердила Рона.
- И ты согласна?
Рона неопределённо повела плечом.
- Ты не хочешь мне ответить? – настойчиво добивался я. – Почему?
- Ложись, Джон, отдохни, - тихо сказала она, уводя глаза. – Лучше тебе сейчас отдохнуть.
Я послушно лёг, и она выскользнула из комнаты.
Между тем раннее утро сделалось уже поздним, начиналась жара и та особенная тишина, которая становится после полудня нестерпимой и только к пяти часам разрешается, переходя в чудесный тёплый вечер. От этой ли тишины или от чего-то ещё у меня тонко звенело в ушах. «Что же со мною произошло? – мучительно думал я, уткнувшись лицом в подушку. – Выходит, я целые сутки пролежал где-то без сознания? Или я делал что-то, но события выпали у меня из памяти? Меня одурманили? Зачем? Чтобы обобрать? Но кто и когда? Одни вопросы – никаких ответов. И кстати, могло ли так быть, что я пролежал все эти сутки в двух шагах от тропинки, никем не замеченный? А впрочем… Там густая поросль, а по тропинке ходят только из Сэмплиер-Холла к бухте. Свободно могли вчера и не ходить».
Мысли начали путаться. Я засыпал. Гудение пчёл словно сделалось громче, я услышал в нём повторяющиеся такты диковинной мелодии, а потом вдруг оказалось, что это скрипка, и играет на ней Рона, вся в чёрном, словно в трауре. И снова мучительная головная боль.