Ехал в деревню я со многими пересадками поездом, и только прилёг отдохнуть, как тут же «провалился» в сон. Снился опять мой сержант Шмаков, живой, просил у меня, чтобы передал родным, что он своей деревни Износково не посрамил. Он из-под Курска был, недалеко от его села городок небольшой Льгов. Ещё у него говор был особенный такой, что-то украинское в нём чудилось. А потом взрыв, и я проснулся на утро следующего дня. Отец с матерью были на работе, сестра Наталья дала мне поесть, а Люба была в школе. Наверняка Лена на ферме была, коров своих доила, и я решил вечером к неё пойти. Одевшись, пошёл в автомастерские, а там уже Шпака нет, зимой от недолеченных ран умер. Новый неизвестный механик ко мне отнёсся недружелюбно, на мой вопрос о работе ответил, что подумает, и я пошёл слоняться по селу. По дороге редко ездили грузовики, обдавали пылью, и выхлопными газами. Я зашёл в райком партии в райцентре, и спросил о работе. Там была очередная суета в конце квартала, никто не мог мне помочь, и я механически пошёл в село Лысово, благо было недалеко. Возле запруды я увидел ферму, кое-как отстроенный длинный сарай, крытый камышом и соломой, с узкими окнами, где не везде были стёкла. Рядом со входом стояла подвода с большими жестяными бидонами. Конюх возился с лошадью. Я зашёл в двери. Сразу шибануло в нос запахами навоза, парного молока, прелой соломы. Я знал, что здесь работают доярки, среди них Елена. Услышав недалеко, как позванивали струйки молока, брызжущие о дно ведра, направился туда. У незнакомой мне доярки спросил, где Лена, и та показала мне кивком головы в другой конец сарая. Свету было мало, и я с трудом разглядел вдали согнутую фигурку доярки. Не глядя на меня, сидящая Лена сказала:
-Забери полное ведро, да неси аккуратней.-
Молча подняв ведро, я понёс молоко к выходу. Конюх забрал у меня ведро, спросил, кто я такой буду. Я ответил, что пришёл к доярке Лене, на что он пробормотал что-то в пышные усы и, перелив молоко в бидон, молча протянул мне ведро. Я понёс порожнее ведро обратно, а Лена доила уже другую корову рядом с прежней.
-Здравствуй, Лена,- произнёс я нарочито бодрым голосом, поставив ведро. Она устало посмотрела на меня, и бесцветным голосом ответила:
-Здравствуй, и ты, Митя. Как там в городе, все девки твои?-
И, показав кивком головы на какой-то свёрток в углу, добавила:
-А вот твой пацан, посмотри и уходи, мне ещё четыре коровы доить.-
Я не знал, что мне возразить на её неласковые слова, медленно пошёл в угол. Наклонившись, увидал завёрнутого в тряпки спящего сосунка, в котором ничего похожего на меня не заметил, осторожно поднял похожего на маленького монгола ребёнка, прижал к себе, как это делали испокон веку бабы, баюкая и рассматривая. Здоровый малыш спокойно спал, видно, был накормлен и чист. Я почувствовал себя здесь лишним, с Леной встречаться больше не хотелось. Осторожно положив свёрток с ребёнком в угол на тряпки, я потоптался немного возле Лены, но не дождавшись от неё слов, вышел из сарая. Воздух был пронзительно свеж после духоты коровника, и я побрёл в контору колхоза. Там никого не было, председатель был в бригадах, агроном в поле. Только незнакомый безрукий старик спросил, чего мне надо. Я ответил, что ищу председателя, и старик обнадёжил, что к вечеру тот обязательно будет. Ждать не хотелось, и я пошёл назад, в свою деревню. Домой не возвращаясь, зашёл в правление нашего колхоза. И застал председателя, который узнал и предложил мне присесть. Упомянув безвременную смерть Шпака, он попросил меня поработать пока трактористом, так как прежний, напившись, выпал из кабины, и теперь нетрудоспособен. Председатель послал меня к механику, и дал мне для него записку, где обо всём распорядился. Я был рад оказаться при деле, так как мой отец не любил праздности, и вечно дома чем-то занимался: то в огороде ковырялся, то с пчёлами возился. Недавно он покрыл крышу камышом, сам выкопал погреб. На меня, слоняющегося от нечего делать по двору, смотрел неодобрительно, но ничего не говорил. Раньше он редко взрывался, но тогда мне от него доставалось на орехи. А после войны он со мной ещё не ссорился, а только смотрел на меня, не мигая, когда ему было что-то поперёк. Но мне ссоры с ним были не нужны, мне ещё учиться два года оставалось в институте, а от кого поддержку получишь, как не от родных.
Прийдя к механику автопарка, передал ему записку председателя. И вскоре был у трактора. Ну и агрегат мне попался! По привычке осмотрев его, составил в уме опись дефектов. Это всё я мог устранить своими силами. И тут же принялся за работу. Но через час пришлось пошабашить, так как солнце уже катилось баиньки.
Вернувшись домой, застал всех в сборе. И даже больше, чем всех: в доме сидела на лавке Лена с ребёнком, напротив за столом сидели отец с матерью. Ната и пацанка Люба делали вид, что чем-то занимаются, но сами с интересом прислушивались к перепалке между Леной и отцом. Мать редко тихим голосом вставляла умиротворяющие замечания. Речь шла, конечно, обо мне: Лена горько сетовала, какой я подлый, сделал ей ребёнка и теперь бросил, отец отвечал, что она тоже должна была головой думать, не маленькая. Я молча думал, что же мне теперь делать, семейный совет – дело хорошее, но жить с Леной дальше я не собирался, меня манил город, его нарядные женщины, которые знали себе цену. Отец глядел мне прямо в глаза, и его взгляд мне сказал всё, что он обо мне думает: и то, как я в школе от него отказывался, когда его посадили, и дальше, я писал только маме, о нём ни слова в письмах. Я его вычеркнул из своей жизни: он был правильный – а его посадили. А я воевал, у меня награды. А где хоть одна у отца? Отец говорил, что его по заданию райкома партии оставили на оккупированной территории, так как он когда-то был в плену у немцев, немного разговаривал на их языке. Но кто это подтвердит, ведь столько погибло, архив райкомовский сгорел, по его же словам. Вот как они выжили: у всех семей кто-то погибал, а они все вчетвером живы, и отец, и мать, и две сестры? И почему Натку не угнали в Германию, ведь её возраста многих забирали, облавами вылавливали, и отправляли? Это всё не давало мне покоя, я не верил: я там воевал, голодал, холодал, даже контузию получил. А мои все целы, невредимы. Я, правда, тоже, но это к делу не относится. А Лена – моё дело, она покричит, покричит, да и отстанет. И я начал юлить, как говаривал мой отец, когда я пытался избегнуть заслуженного, по его мнению, наказания. Лену успокаивал, говорил, что я ещё учусь, вот уже два года осталось до конца учёбы, а тогда посмотрим…