Вызволение из шахты. Отрывок из повести

    
    Вход в шахту мне указали посеребренные лунным светом рельсы. То, что издали при дневном свете казалось нишей в горе, было сложным сооружением. В горный рельеф врезаны ворота. Чуть поодаль над ними возвышается две квадратные башни. От одной из них скатывается вниз, под обрыв лоток с транспортерной лентой. В этом замесе горных лабиринтов и проложенных в каменную утробу ходов мне предстояло разобраться почти в потемках.
  Мне не пришлось тревожить ворота. Их левая половина была изуродована мародерами. Они сохранили каркас, но отодрали облицовку. Словно пушечные ядра прошлись по ней. Правая половина когда-то слетела с одной петли и грузно осела на грунт. С ней лучше не связываться. Рухнет и накроет. Благодаря левой половине, открытой всем ветрам, голос из шахты прорвался наружу.
  Я опять услышал его и шагнул внутрь, в запахи едкой пыли и сырости со сложным коктейлем мазута и гари. Его то усиливали, то ослабляли сквозняки. Слабый свет, ударивший снизу, прошелся по ржавым конструкциям в виде балок, перегородок, стянутых кое-где металлической сеткой, обозначил шахту обветшалого лифта и погас.
  Мой фонарик осветил отдельные фрагменты большого зала. Обозначил рельсы, уходящие влево к другим, наглухо закрытым воротам. Выхватил справа большой проем полупустого помещения, отданного транспортеру. А в центре угадывались конструкции лифта. Одного взгляда на них, истерзанных, ободранных, изъеденных ржавчиной, было достаточно, чтобы понять: ночную экскурсию пора заканчивать. Тут при дневном свете черт ногу сломит, а ночью - рога и хребет обломает.
  "Эй!" - прозвучало снизу и размножилось у меня над головой в бесформенное "э".
  Я пошарил по потолку. Луч фонарика прошелся по потолочным балкам, мертвым глазницам прожекторов, ржавой клетке лифта. Что-то белое шевельнулось вверху за опорой, я не разглядел, и мне стало не по себе. Я не верил в привидения. Но ветерок захолодил испарину на лбу. Бросало то в пот, то в холод. Вот так подкрадывается страх. Он ничего хорошего не сулит, подталкивает ко всяким предчувствиям. А там откроется другая грань - разбалансировка психики. До той черты я еще не дошел, хотя и доверился чувству. Пока страх предупредил меня об опасности. Этому чувству я всегда доверял.
  А может быть, напрасны страхи? Нас часто пугает неизвестность. Не она ли, если взглянуть философски на ситуацию, позвала меня в дорогу, растревожила душу? Так стоит ли отступать?
  Я опять скользнул фонариком по верху. Его слабый лучик высветил конец веревки на поперечной балке. Именно она, покачиваясь, белела в сумраке и напугала меня. Я продвинулся поближе, дотронувшись до липкой от влаги и сыпучей от ржавчины, сетки лифта, и вскинул фонарик повыше.
  Теперь веревка предстала во всей красе, как змея, скатанная в кружок. Это был добротный моток, очень длинный, с запасом. Веревкой была обмотана балка. Лишний моток аккуратно уложен на поперечных конструкциях, обозначавших потолок лифтовой шахты. Я присмотрелся к размахрившемуся концу веревки. Вероятнее всего, она оборвалась под тяжестью владельца, но, несмотря на покачивание, не сейчас. Ее шевелили сквозняки, идущие из глубин шахты.
  Я прошелся взглядом по ребрам шахты, скользнул лучом вниз. Из самой бездны, как мне показалось, мелькнул слабый свет и погас. Возможно, это был отблеск от моего луча.
  Посередине шахты свисали тросы, шланги, кабели. Но сама клеть лифта не просматривалась ни сверху, ни снизу. Конструкция лифтовой шахты из мощных опор и более слабых боковых поперечин наращивалась, как я предположил, снизу вверх по частям, из сварных блоков, которые скреплялись мощными болтами, ножка к ножке, в четыре отверстия. В принципе эта конструкция при определенной страховке допускала лазанье по ее ребрам, если, конечно, иметь под рукой страховочный пояс и в особо трудных проемах цепляться за крепежную веревку.
  Это исследование, проведенное любопытства ради, повергло меня в шок. Не осознавая того, я обдумывал свой спуск туда, в неизвестность, в темноту, чтобы отыскать попавшего в беду человека. Нет, нет и еще раз нет. Один я ничего не смогу. Нужно привести на помощь людей.
  Я повернул назад, когда опять услышал зов о помощи в виде протяжного "а-а-а!" из глубины шахты. Человек погибал в темноте, тишине и одиночестве. Его жизнь, вполне возможно, отсчитывала последние секунды и минуты. Вмешательство вызванных на помощь людей, скорее всего, будет запоздалым. Проблема гибнущего человека стала моей проблемой совести. Я выключил фонарик, чтобы поберечь пальчиковые аккумуляторы и обдумать ситуацию в темноте.
  В этом был свой резон. Мне случалось отдыхать в одном заводском профилактории, где назначалось незатейливое, но эффективное лечение для измученных суетой мегаполиса и стрессами горожан. Отдыхающего помещали в глухой, изолированный шкаф. В полной тишине и темноте человек, как оказывалось, проводил лучшие минуты своей жизни. Он ощущал свое полное одиночество, полную оторванность от всего мира и таким образом очищал душу от накопившейся скверны. Выходил присмиревшим и задумчивым. Говорят, что наибольший очищающий эффект для легких, для души, для самочувствия в целом дают заброшенные соляные шахты. Там воздух чище, среда благодатнее. Не был, не знаю. Тем не менее и в этом, в общем-то бедственном, почти безнадежном положении я постарался увидеть некоторый плюс.
  Я настолько присмотрелся к темным закоулкам, что, находясь в полной темноте, представлял, что, где и как расположено. Полазить по склизким, проржавевшим трубам и балкам шахты, конечно, не в удовольствие. Но я бы рискнул. Днем, когда ворота нараспашку и света больше. Луна и звезды, как бы я ни нахваливал их перед приходом сюда, для моей рискованной авантюры не годились. Нужен дневной свет - вот весь мой сказ. Без хорошего освещения я рискую сломать себе шею.
  Я понимал, что надо уходить из шахты, дождаться рассвета. Это лучшее, что можно было придумать в этой ситуации. Мысль о незнакомом мне человеке удерживала меня. Ему было труднее, чем мне. Он в отличие от меня, действительно, отчаялся, если взывает
о помощи, зная, что никого нет поблизости. А, может, наоборот, верит, что те двое в лодке вернутся, обнаружив пропажу? Или в их интересах было оставить его здесь? Тогда тем более все это сверх любопытно и медлить нельзя. Надо вызволять бедолагу.
  Каким-то источником света здесь, на заброшенном руднике, без лампочек и прожекторов, пользовались бродяги. Дневной свет, проникающий через дырявую крышу, разбитые окна и ворота, - для них, как и для меня, слабое подспорье. Он поможет оглядеться и отличить одну стену от другой. А для лазанья по этой клети нужно дополнительное освещение.
   Я включил фонарик и обшарил углы. Прямо у входа, за бетонным косяком с массивными петлями ворот, я обнаружил свалку из закаменевшей от пыли телогрейки, нескольких брезентовых роб и покореженного инструмента проходчика. Кайло, лопата, металлические штыри и кувалда, другие проржавевшие и изгнившие штуковины были навалены так, что беспорядка в них я не заметил. Они здесь для отвода глаз. Я приподнял торчащий из мусорной груды черенок лопаты и нащупал в глубине округлый предмет со стеклянными боками. Вытащил керосиновую лампу, а потом извлек и вторую. В них обнадеживающе булькало. Уже кое-что.
  Как бы расчетливо я ни развешивал эти гирлянды в стволе лифтовой шахты, они уверенности мне не прибавят. Одно дело - лезть туда по проторенному маршруту с одной лампой, другое - терзаться неизвестностью и тыкаться по стенкам, как слепой кутенок, развешивая их по сотне на каждом шагу.
  Я вспомнил, что припас в дорогу новую стеариновую свечу и поспешил в вагончик. Уже светало. Звезды поблекли. Над каменистыми осыпями со стороны рудника угадывался в чахоточном румянце рассвет. Со стороны реки накапливался молочный туман. А сюда, до пригорка, он пока не дотягивался. Слабо пахло сыростью. Она еще не обволакивала до озноба. Земля медленно остывала, храня тепло предыдущего дня и резкий запах пыли. Ночь на этом переходе тьмы и света не утратила торжественности и очарования. В этом созерцании красоты я черпал уверенность и поддержку. Еще не все потеряно, пока есть надежда. Я помогу попавшему в беду парню.
  Роясь в вещмешке, я наткнулся на две алюминиевые банки с пепси-колой, опорожнил их со страстностью человека, пропитанного пылью до утробного скрипа, и скинул себе под ноги. Извлеченная из вещмешка стеариновая свеча имела вид плачевный, переломилась на половине. Я совершенно не представлял, каким образом она послужит мне. Подсвечников в шахте не держали. А ронять стеариновые капли на ржавые перекладины и закреплять их там - нелепо. Фонарик при спуске по стволу шахты гораздо надежнее. Опять заминка, опять лихорадочный поиск выхода из обстоятельств.
  Взгляд упал на опорожненную банку. Чем ни светильник при некоторой доли воображения? Вырезать в ней окошко и вставить свечной огарок. Я разломил половинку свечи еще на половинку. Она неплохо помещалась в банке через вспоротую перочинным ножом боковину. Окошко мне показалось маловатым, и я расширил его до верха. Зажженная свеча коптила, слабо держалась у основания и сильно грела стенки импровизированного светильника. Для транспортировки он не годился, а в экстремальных обстоятельствах, для которых его готовил, мог подвести.
  Нужда, как я слышал, вострит ум, пробуждает смекалку. В середине я пробил дно и вставил кусок алюминиевой проволоки, на которую наколол свечу. А сверху, после некоторого поиска симметрии, нацепил проволочную дужку. Второй светильник был сработан быстрее. Я поспешил к руднику.
  Погода менялась. Вопреки рассвету, сгущалась мгла. Небо затягивалось черными облаками. Усиливался ветер. На его порывы скрипом и стуком откликались жестяные покрытия на воротах и крыше, бесхозный металл на водонапорной башне, на изъеденных ржавчиной установках, других промышленных причудах на руднике, назначение которых мне было неведомо. Как паруса бригантины, хлопала транспортерная лента. Когда я входил в шахту, лента содрогалась, выбивая пыль.
  Казалось, что все мрачное, потаенное ожило, видя мою решимость и сознавая свое бессилие в решающий час. Вот когда я на какое-то мгновение поверил в темные, потусторонние силы, и, пропитанный утренней сыростью, сам содрогнулся в ознобе. Шагнув за ворота, я немного успокоился. В предбаннике шахте казалось теплее и уютнее. Из ее чрева не доносилось ни звука, ни отблеска. После бессонной ночи и нервного напряжения, я чувствовал апатию и терял уверенность, то ли я делаю. Не привиделось ли мне, не придумалось ли?
  Это мы выясним, когда прибавим света. Я зажег керосиновые лампы и настроил их на яркий и ровный свет. Кое-чему я все-таки научился в этом берложьем поселке, коротая вечера одиночества при светильнике из прошлого века. Свет позволял ориентироваться в окружающем пространстве. Я слазил наверх и осмотрел веревку. Проблема возникла из-за того, что ее не меняли. Ее конец был привязан к одной балке, а перекинут на другую, о которую всякий раз при натяжении терся. Вот и измочалилась. На самом деле она еще могла послужить.
  Я основательно закрепил веревку, понимая, что от прочности узла зависит не только моя жизнь. На всякий случай после узла я оставил кусок веревки с некоторым запасом. А затем, прежде чем спустить ее в ствол лифтовой шахты на всю длину, привязал к концу зажженную керосиновую лампу. Это был самый мощный прожектор в радиусе нескольких десятков километров, с которым трудно конкурировать моим баночным светильникам. Вторую лампу я подвесил на сетку у самой кромки земли, у жерла шахты. Пока этого света мне хватало, чтобы ориентироваться в пространстве ржавых и скользких каркасов. Свет от спущенной вниз керосиновой лампы был слаб и призрачен. Он служил мне ориентиром.
  Куртку я скинул, переложив в нее из разгрузочного жилета сверток с бутербродом и пакет с комплектом для выживания. Два глубоких боковых кармана я освободил для моих светильников. Моток своей веревки, как и фляжку, я поместил на поясе. Цилиндрическое тело фонарика, похожего на крупный карандаш, я закрепил скотчем на руке. Я не взглянул на часы. Время в моем понимании давно остановилось. В выщербленный проем шахты заглядывал рассвет. Этого ощущения времени мне было достаточно.
  В остановившемся времени и застывшем пространстве двигался только я, уподобившись ленивцу. Нервное возбуждение жило во мне при подготовке к спуску. Теперь волнение сменилось апатией. Предстояла нудная и методичная работа перебираться с балки на балку, по возможности без эмоций и спешки. Я в очередной раз двинулся в неизвестность, темноту. Конечным пунктом моего рискованного предприятия должен стать горизонтальный створ шахты, в котором скрывался некто, нуждающийся в помощи. У этого незнакомца хватило сил спуститься туда тем же манером, каким воспользовался я. Потом что-то произошло. Видимо, веревка оборвалась, и он, получив травму, обездвижел и обессилел.
  Когда свет на головой стал неразличим, я зажег свой светильник. Огарок свечи, в четвертинку, освещал стенку из серой массы пустой породы, ржавые трубы перекрытий, с которых непрерывно капала вода. Ее отблески тоже давали свет. Я не доверял ладоням и захватывал скользкие балки и трубы при спуск всей рукой, прижимаясь к ним на сгибе. Представляю, каким чумазым вылезу, если повезет. Я утешал себя тем, что спуститься с дерева значительно труднее, чем подняться на него. Так что с самого начала я делал трудную работу, а подъем будет легче. Самое легкое ждет впереди. Эта утешительная мысль развеселила меня. Ничего себе утешение!
  Я не имел представления о глубине шахты. Сколько еще отмерять? На десятки или сотни метров вести счет? Казалось, что я окунулся в вечность и достиг преисподни. Опять навалилась тьма. Керосиновая лампа внизу маячила слабым отсветом, а моя консервная банка со свечным огарком растаяла высоко в поднебесье. Я зажег светильник. Он дарил уют и успокоение. Задремать бы под него по-стариковски, обвязавшись страховочной веревкой, перевести дыхание. Я бы смог. И в этом есть потребность.
  Сырость и клубящийся столб пыли давно придавили легкие. Нехорошее противоречивое ощущение стянутости и одновременно - разрыва изнутри угнетало меня. Нужна привычка и особый повод, чтобы оказаться в подобных обстоятельствах. Я сам их выбрал. Вспомнились путь сюда, тайга, речка, ночь. Все прежние неудобства и страхи были ничтожными, выдуманными. Их не могло быть в такой шири, в таких красках, запахах и звуках. Там тоже была неизвестность. Но сейчас она, загнанная в замкнутое пространство, страшнее.
  Под эти рассуждения теплился огонек в банке, от которого я не мог оторваться. Я напрасно терял время. Отдыхать еще рано. Мало времени мне отмеряла свеча. Надо было торопиться. Сырость на металле, капли, методично бьющие по голове, плечам, возвращали меня к действительности. Хотелось свежего воздуха, простора. Надо вырваться из этого каменного мешка. А какая свежесть, какой простор на реке!
  Стоп! Мысль о реке была спасительной и обнадеживающей. От реки к руднику я поднимался по холмистой круче. Наверно, это метров 30-50. Шахта не может быть слишком глубокой при таком близком соседстве с рекой. Рискованно пробивать горизонтальный ствол ниже уровня реки. Стало быть, мне немного осталось. Я двинулся дальше.
  После очередного шага на доли мгновения я потерял опору, повиснув на балке, как на турнике. Я пытался нащупать носком кроссовок стену, но она пропадала. Бездна пожирала меня. Это казалось настолько нереальным, нелепым, что я, вопреки здравому смыслу, продолжал барахтаться на обессиленных руках. Одна, левая выпрямилась в локте. На другой я еще держался, с ужасом чувствуя, как соскользнет ладонь с жирной, пропитанной водой и ржавчиной трубы. И тут я вспомнил о веревке с подвязанной на ней лампой. По возможности я прижимал веревку к себе при спуске и в последний момент упустил ее. Она болталась на середине шахты, обвивая черные и сомнительные по надежности тросы и кабели.
  Я решился на отчаянный шаг, разжал руку и уже в падении, ухватился за веревку. Сначала я почувствовал ее ладонями. Они взывыли от боли, заискрились и задымили. Так мне показалось. А потом заскрипели кроссовки. Я зажал веревку еще и ими. Меня раскачало, как язык колокола. Звоном отозвались и ребра, и спина, и затылок, и локти. Лампа внизу заиграла, вильнула и погасла. Под звуки металла и разбитого стекла вспыхнула веревка, роняя горящие капли в бездну. А я влетел в темное пространство и, не выпуская веревки, распластался на твердой земле. Что она была твердой, в этом не было сомнения. Приложился, что надо. Я попал в горизонтальный створ. Двери лифтовой шахты были растворены, поэтому и не было опоры. Лежа на спине, я подтянул к себе веревку, смахнул с нее огонь и погрузился во тьму.
  Перевести бы дыхание, но, видно, не судьба. Кто-то тронул меня за плечо и дыхнул в ухо крепким самосадом:
  - С приземлением, бизнесмен.
  Это был голос Ивана. Я включил фонарик. В отличие от меня этот источник света уверенно пережил все катаклизмы и надежно излучал еще и тепло. Под его лучиком, в серых, неотрегулированных кругах и разводах света жмурилась изъеденная морщинами, пылью и ржавчиной мордочка Ивана.
  - Ну и видок у тебя!
  - На себя посмотри. Грязный, как черт из преисподни.
  - Скажешь тоже. Черт, он снизу, а я сверху.
  - Знаю, слышал как ты спускался, в час по чайной ложке.
  - А почему не подал голоса.
  - Боялся спугнуть. Сиганул бы вверх или, чего доброго, памперсы нарушил. Вообще ты как, жив?
  Я выключил фонарик. Поднялся, боль детонировала во всем теле. Вроде цел. Боясь шагнуть к краю бездны, я включил свет и обшарил стены, пол. Иван, беспомощный и съежившийся, лежал у стены, опираясь на вещмешок.
  - Что случилось?
  - Веревка подвела. Сорвался тут, прямо на кромке, при подъеме. Выкарабкался все же. Нога, будь она неладна. Ударился сильно, распорол.
  - Давай посмотрю.
  - Не надо, пустое. Я сделал, что мог. Жгутом перетянул, потом перевязал. Все по науке, как учили. Выбираться надо. Вот о чем я думаю.
  - А как? - я выключил фонарик, сберегая энергию. В темноте, как я открыл сегодня, думается лучше.
  - У тебя курево есть? С ним лучше думается.
  - Я не курю.
  - А я все искурил, пока думал.
  - Ну и надумал? У тебя времени больше было. Небось всю жизнь сразу вспомнил.
  - Нет. Так не бывает. Сразу, когда смерть дыхнет, не вспоминается. Только по частям и по разным темам. Главное - веревка есть. С ней ты сможешь.
  - А ты?
  - А мне сложнее. У меня нога. По перекладинам не поскачешь.
  - А если набраться сил и вдвоем? Я могу подтолкнуть.
  - Глухой номер. Силенок не хватит. Не у тебя, так у меня. Считай, целый день без жратвы и питья. На табаке держался.
  Я отстегнул фляжку и вместе с пачкой галет, извлеченной из жилета, бутербродами в темноте протянул Ивану. Он нащупал, зашуршал и забулькал. Я ждал, пока он насытится. Долго ждать не пришлось.
  - Опять проблема, - он повеселел. - Тяжелее стал.
  - Знаешь, Иван, вес для нас не проблема. У меня есть надежная веревка. Обвяжем тебя ей, а, как парашютная стропа, сработает эта веревка. На ней подтяну вверх.
  - Смотри, кабы вниз не сигануть на парашюте.
  - А глубоко?
  - Немного осталось, метров пятнадцать.
  - А сколько над головой?
  - Около сорока.
  - Справимся. Ты сиди у края, ножками болтай, меня дожидайся. Два раза дерну, значит, готовность номер один. Три раза дерну после этого, значит начался подъем. Тут уж не ногу, а лоб береги. Договорились?  Если по какой-то причине сразу подъема не будет, то все повторится по той же схеме - два и три.
  Я зажег фонарик и сбросил моток шнура к ногам. Задача не из простых: обвязаться так, чтобы ничего не перетянуть и не повредить.
  - Погоди-ка, бизнесмен. Поищи там дощечку крепкую. Тут недалеко под ногами, приметная. Я на нее сяду, как на качели. Так и обвяжем.
  Я шагнул вглубь прохода.               
    Меня беспокоил фонарик. Сегодня ему пришлось много поработать. Его силенки были на исходе. Предстояло еще выкарабкиваться отсюда. Нужен был запас света. Я вспомнил, что не использовал половину свечки в два огарка. Мои фонари из консервных банок там, наверху, уже отгорели. Один еще мог пригодиться на обратном, узнанном маршруте. Одного огрызка свечи ему хватит.  А другой я зажег сейчас.
    Огонек полыхнул, затрепетал на сквозняках, вырвал серые, в водяных потеках стены. Я прикрыл его ладонью, рискуя остаться без огня. Шахта хорошо продувалась. Ее пронзали невидимые мне шурфы, тоннели, проходы. Замкнутое пространство было не таким уж удручающее замкнутым. Судя по сквознякам, я находился в старом и дырявом склоне горы, вглубь которого попал самым проверенным, хотя и самым длинным путем. Длинным он был по времени, потому, что я его не знал и полз медленно, как ленивец в самый зной. Есть маршруты и покороче и поопаснее. Просто я их не знаю.
    Замкнутое пространство, в серых и черных тенях, блестках водяных капель, различимом шуме подземной реки, шорохах струящейся по стенкам тоннеля породы и методичных ударах капель, притягивало к себе, как живое существо. В его шлепках, вздохах и шуршании я не чувствовал угрозы. По началу я боялся всего этого, потому что ничего не знал. А теперь освоился. Будь я в настоящей, угольной шахте, тогда сотни метров породы давили бы на психику. А когда знаешь, что счет идет на десятки метров, легче на душе. До поверхности рукой подать. Самоуспокоение, конечно, призрачное. Много ли земли нужно, чтобы накрыть меня сверхом? Самообман, как самовнушение, помогал укрепиться духом. Паниковать мне нельзя. Ивана надо спасать. Он на меня надеется.   
    Я опустился на корточки, осветил попеременно пол, стены, попытался заглянуть вперед. Это был грубо вырытый и неблагоустроенный тоннель. По нему не шли рельсы, не тянулись провода и кабели. Он не был укреплен железобетонными сваями и каркасами. Находиться в нем было небезопасно. Подгнившие деревянные подпорки из столбов и досок выпирали с боков и потолка. Все было вкривь и вкось, очень ненадежно. Осторожничал я не напрасно. Не впишись я в поворот или в габариты тоннеля, столкновение могло окончиться плачевно. Грохотом и клубами пыли дело бы не закончилось. Тех немногих метров породы мне бы хватило. Я бы надолго затерялся в груде обломков.
    Иван верно сориентировал меня на поиск досочки. Их тут, бесхозных, выбитых из-под столбов, вымытых влажными струйками земли, много раскидано под ногами. Я выбрал поновее и посуше.
    Я еще раз обвел слабеньким комочком огня контуры тоннеля. С какой целью он был вырыт? Куда он ведет? На поиск этих ответов ни времени, ни огарка свечи не оставалось. Пора поворачивать назад.
    Иван ждал меня в той же позе подкошенного, усталого человека. Это ожидание далось ему нелегко. По испарине, легкому ознобу я догадался, что он держится из последних сил. Надо скорее вызволять его отсюда.
    Раненая нога не давала ему покоя. Он отыскал место посуше у стены, на углу, почти на самом сквозняке. Хотя и посуше, но прохладнее. Воздушные потоки слизывали со стен и испаряли влагу, отгоняя ее вглубь тоннеля. Иван опирался на вещмешок, служивший ему в какой-то мере подстилкой. Сначала мне показалось, что он из-за сохранения какой-то тайны жмется к нему, чтобы не упустить из рук. Каменное основание под ним тепла не излучало. В сырости, холоде и темноте, обездвиженный, он все же сохранял присутствие духа и встретил меня молча, без нервозности и упреков. Это я оценил. А ведь мог бы спросить, почему я так долго и вообще. Я и впрямь подзадержался, увлекшись исследованием подземных глубин.
    Я приладил свечной огарок на выступ, счистил перочинным ножиком приставший к пальцам воск и облепил им остатки свечи. Недолго ей гореть. Со мной было несколько плах. Я захватил их на удачу. Иван сам должен был подобрать себе подходящую.
    - А вот это умственно. Без дров я тут совсем захирею. Сам не рискнул слазить вглубь. Сыро, зад от холода и так, как каменный, да и потеряться боялся. Иногда забывался, задремывал. Куда ползти спросонья, шут разберет. А тут, на краю, вроде как при деле. 
    Он ощупал и выбрал подходящую, на свой вкус. Хищно сверкнула финка. Иван торопливо срезал выступы и острые кромки, подровнял и скруглил углы. А стружку скатал в комок.
    - Сырая, стерва, дымить будет.
    А потом, уже менее терпеливо и даже капризно, прилаживал сиденье, обвязывал себя шнуром. Я помогал ему, заслуживая вместо благодарности попреки за недогадливость и нерасторопность. Особенно досталось мне на орехи, когда попытался ножичком проделать на плашке выемку под веревку.
    - Да иди ты... Осторожно, раззява. Повредишь веревку, размахрится и на тот свет прогон выпишешь. Я сам.      
    Мы посидели на дорожку у края бездны, свесив туда ноги. Иван был экипирован по полной схеме. Он походил на полуразмотанный кокон. Я весь моток шнура потратил на его обвязку. Дощечка под ним сковывала движение. Я сам постарался, привязал ее седалищу намертво. Вместе мы подвязали опаленный конец веревки, на которой ему предстояло взмыть вверх. При такой экипировки Иван почти обездвижел и вынужден был сидеть на краю, когда качели взмахнут вверх. Это было самое удобное положение для транспортировки. Вопрос лишь в том, удержится ли он, пока я доберусь до верха. Вещмешок за его плечами перевешивал его в глубину тоннеля. Я не интересовался, что в вещмешке. Тяжеловат и хорош, как противовес на краю пропасти.
    - Курить хочется, - пожаловался Иван.
    - Хорошо, у меня будет дополнительный стимул вытащить тебя отсюда.
    - Чего?
    - Ладно, проехали. Не скучай.
    Я выделил Ивану несколько спичек из своего отощавшего коробка, поправил фонарь на рукаве. Липкая лента-скотч скрутилась и ослабла. Фонарь едва держался на ленте. Все это сползало, как нарукавная повязка. Я надеялся, что фонарь не подведет.
    Свечной огарок давно прогорел. Все это время Иван настругивал в потемках лучину. Сырые стружки и щепки были его единственной и последней надеждой добыть свет и обогреться.
    - Ты осторожнее с костром, не задохнись, - предупредил его я.
    - Да иди ты...
    У нас у обоих нервы были на пределе. Мы поднадоели друг другу. Сказывались бессонница, усталость, томительное ожидание неизвестности. Ивану хотелось, чтобы я двигал. А я не решался. У меня мурашки пробегали по коже от одной мысли опять лезть в темноту, к ржавым балкам, перекладинам. Их поверхность была скользкой от влаги и сыпучей от ветхости.
    - Слышь, Иван. Неужели ты таким макаром лазил сюда, обезьяной по арматуре?
    - Что я идиот? Вниз я, как на канате, по веревке, до узла. Он тоннель обозначал. Все было по науке. В плотных рукавицах, страховался ногами. А назад меня друзья-товарищи вытягивали.
    - А что ж на этот раз?
    - Жадность подвела. Хотел тут еще немного покопаться и сам выбраться.
    - Ладно, Иван, до встречи на верху, не на небесах.
    - Да иди ты...
    Меня немного разозлило, что рисковал сейчас, расплачиваясь за чужую глупость и жадность. В другой ситуации я бы опять вспылил, и дело дошло бы до серьезного конфликта, грубой словесной перепалки, а то и рукоприкладства. Я не узнавал себя. Нынче я был тих, апатичен. Нервы ли мои иссякли, другим ли стал, я не вспылил, а молча, подсвечивая фонариком, стал выбираться. Труден был первый шаг. С карниза, повиснув над пропастью, я уцепился за балку и подтянулся, как на турнике. А дальше мое тело попало в хитросплетение каркасов, балок, перекладин, в которых легче удержаться.
    Я мысленно поделил маршрут на отрезки. Преодолев первый, я нащупал банку с выгоревшим огарком и подвергся искушению затеплить свечу. Огонек света бы не прибавил, но и не помешал бы. Моя душа нуждалась в тепле и уюте. Я решил, что расслабляться рано. Я пользовался фонариком в самом начале, чтобы надежнее зацепиться за перекладину. А, выйдя на маршрут, действовал почти в полной темноте, ощупью. Конструкции опор, лифтовой клетки были однотипны и хорошо узнаваемы на ощупь. Мои глаза привыкли к темноте. Свет от свечи, как яркий импульс в ночи, мог бы травмировать их, ослепить. Пришлось бы пережидать, восстанавливать зрение.
    Абсолютной темноты в шахте не было. День был в самом разгаре. Сверху угадывались потоки дневного света. Они добросовестно тянулись в мою преисподню, но были слабы. В этом был стимул - тянуться вверх, к свету. Оставлять внизу свет, зажженный светильник с последней свечой, было неразумно.
    Я опять полез, как ленивец с обглоданной ветки к густой зелени. Я и впрямь уподобился ему, передвигался медленно, сонно, иногда как бы проваливаясь во тьму и забытье. Заученные, привычные движения следовали помимо моей воли. Я много и охотно думал о теплом душе, чистой постели, горячей еде. Все это я бы еще охотнее променял на глоток чистого воздуха и охапку сена в сарае. Лишь бы меня не трогали. А уж я бы дорвался до сна, я бы показал, как нужно спать на зависть всем.
    Когда под ногой звякнула керосиновая лампа, я понял, что победил, добрался. Даже более того - чуть-чуть перебрал, пролез выше, чем нужно. Это меня немного испугало. Я сделал сложную работу в полудреме, словно задремал в автобусе и очнулся на конечной станции. А ведь я рисковал, мог бы сорваться и погибнуть. Но все-таки я выжил. Сквозь дырявую крышу, разбитые окна тянулся ко мне солнечный свет. Он грел меня и не мог согреть. Меня бил озноб.
    Я по-обезьяньи перебрался к створкам лифта, шагнул на самую кромку, как на порог новой жизни. Клеть шахты осталась позади. Я выбрался. Я опять на большой земле. Как непривычно, заваливаясь вперед, вышагивать по твердому, пыльному полу, размахивать руками, разгоняя пылинки в лучиках света, и не цепляться при этом за скользкий и холодный металл.
    Я ослаб и вымотался. Больше всего хотелось спать. А еще предстояло вытянуть Иван из глубины. Физически я не был способен на это. Я едва держался на ногах и, как пьяный, плохо соображал, где нахожусь и что нужно делать. В последнее время мне сильно досталось. Я пока держался благодаря тем нервам, которые собирался подлечить на вольном воздухе, среди тайги. Я осязал их, как мачта - канатные растяжки. Может быть, это и есть осязаемое чувство долга?
    Больше всего я надеялся, что кто-то выполнит основную работу за меня. Где те друзья-приятели Ивана? Пора бы им озадачиться исчезновением товарища. Или у них в тайге всегда так - спасайся кто может?
    Когда мои обиды и стенания пошли на убыль, я огляделся. Я увидел туго привязанный конец веревки. Закрепить ее сил хватило. Где найти силы, чтобы отвязать? Будь я в хорошей физической силе, я бы не осилил подъем Ивана. Надо искать разумное техническое решение.
    Человечество давно решило эту проблему. Такие понятия, как рычаги, шкивы, лебедки, не удерживались в моем замутненном бессонницей и усталостью сознании. Я полез наверх, все же отвязал и размотал веревку, надеясь, что сверху будет видно, как действовать. Шкивы и свисавшие с них вниз, в темноту ржавые, размахрившиеся тросы, а также мотки кабеля не прояснили ситуацию. Попади веревка под эти шкивы, ее измочалит быстрее, чем он успеет показать мне кончик. Электромотор с валиком-барабаном и колодезный коловорот пришлись бы кстати. Много чего полезного наизобреталось за те столетия, когда человек вышел из подобных пещер на равнину, но как ни крути, в итоге надеется приходится на свои руки.
     Я сполз вниз, волоча за собой веревку, заглянул в соседнее помещение, в сумраке которого маячили пыльная транспортерная лента, виднелись рельсы и ржавая, очень массивная вагонетка. Для страховки человеческой души, ожидающей своей судьбы в преисподне, на конце этой веревки, я закрепил веревку на одной из опор, а сам шагнул в захламленное помещение. Вагонетка, застопоренная тормозным башмаком, стояла на рельсах, шедших под уклон, и была доверху нагружена камнями. Рельсы выводили к другим, боковым воротам. Я прошелся туда. Шаги гулко отдавались под потолком, как в храме. Иногда, отклоняясь от рельсового пути, я увязал в залежах песка и пыли, но в целом здесь было пусто. Я распахнул створки ворот, обдавших меня пылью.
    Осенний день угасал, но был еще в силе. Я ударился о стену света, окунулся в запахи увядающей зелени, в свежесть сырого воздуха, и остро почувствовал, как много потерял, блуждая по чреву рудника. Хорошо на воле. Правда, долго не прошагаешь. Я стоял на краю обрыва. Рельсы упирались в металлический щиток. Специальное приспособление принимало вагонетку. Она переворачивалась, ссыпая вниз извлеченную из недр рудника породу под обрыв, на холмистые кучи песка, щебенки, валунов - всего того, что извлекалось из чрева земли на свет божий.
    Внизу расстилался в желто-серых красках приличный каньон со змеящимся ручьем. Я приметил коричневый остов экскаватора внизу, деревянные лотки, ободранные и завалившиеся, как бесхозная теплотрасса в приполярном поселке. Когда-то здесь добывали и промывали золото. А теперь - я увидел свежесрубленные столики у ручья - промышляли браконьеры-старатели. "Мой" вагончик, стоявший на противоположном краю обрыва, казался от сюда спичечным коробком.
    Решение пришло мгновенно. Я вернулся к остову лифта, выдрал проржавевшую сетку со стороны захолустного помещения. Подтащил из пыльного зала транспортер на скрипучих чугунных колесиках. Наверно, он служил для подстраховки стационарного, тоже ленточного, но с металлическими бортами и перегородками. Он выходил в стороне от рельс к обрыву и злил меня ночью своим диким хлопаньем на ветру. Я вывел конец переносного транспортера на поперечину лифтового каркаса, а потом пропустил веревку по балке по транспортеру. Ее конец я привязал к вагонетке, которая должна выполнить роль рычага.
    Все это делалось тупо и зло, в такой спешки, как будто запас нервов и сил еще хватило бы на несколько секунд. Я и впрямь был на взводе. Никаких энерджайзеров не хватит, чтобы два дня блуждать в бессоннице, холоде, сырости и пыли. За мои сверхурочные и вредность никто платить не собирался. Я расплачивался собственным здоровьем.
    Я забыл, как мы условились с Иваном. Да и теперь неважно, когда техническое решение найдено. Я отмерил шагами рельсовый путь от транспортера до обрыва. Метров пятьдесят-шестьдесят, как раз по длине веревки. И рванул башмак из-под вагонетки. Она вздрогнула, замерла на мгновение и устремилась к воротам. А когда выбила створки и окутала их клубами пыли, я услышал дикий, протяжный крик, перерастающий в однотонное "а-а-а".
    Мне бы подумать о последствиях моих действий. Все мои чувства за это время атрофировались. К тому же находиться в неопределенности, осторожничать, семь раз отмеривать было выше моих сил. Я действовал без эмоций, как хирург на поле боя. Чтобы он ни творил, всегда найдется оправдание, что могло быть и хуже.
    Серый, продолговатый сверток, обтянутый белым шнуром, вынырнул из лифтовой клети, аккуратно плюхнулся на транспортерную ленту и стремительно слетел вниз, как по ледяной горке. Его швырнуло на бетонный пол к ржавым рельсам. Сверток дернулся, как на поводке. Его развернуло поперек рельсового пути. С боков взметнулись густые клубы пыли. Они долго оседали, давая мне возможность неспешно, по-стариковски добрести до Ивана. 
    Его вещмешок валялся в стороне. Руки были раскиданы в стороны. Он лежал на спине лицом вверх. Густая, серая пыль разгладила его узкую мордочку, спрятала морщины. В открытых глазах без боли, удивления, без всяких чувств застыли белки. Иван был в сознании, без видимых признаков жизни. Это могло продолжаться до бесконечности.   
    - Жив?
    - А как бы тебе хотелось? Такое сотворить.
    - Ну как знаешь. А я пошел спать.
    - Постой! А меня?
    Я поберег шнур. Развязал узлы, распутал веревку. Иван привстал на руках. Все его пропыленное существо клокотало от возмущения, учащенно дышало, сопело, скрипело зубами.
    - Сказал бы что-нибудь.
    - Да иди ты.
    - А сам-то сможешь?
    - Нет, нога не гнется, как каменная.
    - А болит?
    Он дотронулся до разорванной штанины, вскрикнул и повалился на пол. Уж лучше бы я не напоминал о ней.
    - Радуйся, все нормально. Чувствуешь - значит живешь. 
    - Тебе бы так.
    - Я свое получил. Нахлебался тут с тобой по самое "не хочу". Давай выбираться.
    Сухонькое, жилистое тело Ивана было тяжелым и вязким. Кость все же дает главный вес в человеке. Сколько ни встряхивал, он безвольно сползал и косился на вещмешок. Я закинул его за спину, взял Ивана на руки, как ребенка, и потащил к вагончику, осязая его щетинистую щеку, табачный перегар и цепкие, сучковатые пальцы на шее.   
   К концу пути весь кислород в обозримом пространстве был исчерпан. Мои легкие встряхивали пыль, ощупывали атмосферу и никли, ничего не получив. Я держался на самолюбии, запас которого тоже подходил к концу.
    В жизни всегда так. Если кому-то плохо, значит, кому-то хорошо. Иван оживал на глазах, давая в вечернем сумраке советы, какую колею выбрать, с какой ржавой бочкой не столкнуться, какой пригорок спрямить.
    - Ладно, погоняло, заткнись, - сказал я, закидывая его в вагончик через открытую дверь.
    - Вот и ты, я смотрю, ожил.