***

                Бесстыжая

       - Бесстыжая! Прикрой свою наготу! О, как она прекрасна! В свете солнца, в свете луны... Мой бог сотворил со мною чудо, я упал к её ногам, так и не успев попрощаться с жизнью. Мой бог... как она красива! Не шлите мне прощальные взгляды, я ещё жив, и я у её ног, в свете солнца, в свете луны... Я растворюсь в сиянии её глаз, прежде чем они прострелят мне затылок.
       Многое изменилось... Теперь у меня новое имя, новые друзья... позволь мне представить их: Наполеон Бонапарт – истинный полководец своего времени, отнюдь не мужлан, ещё и в карты играет...; Николай Коперник – любит говорить про звёзды, но его никто не слушает, кроме меня, потому как звёзд отсюда не видно, и опасаться их нет причины; Вольфганг Амадей Моцарт – скучен, ему здесь явно чего-то не хватает; Евклид – он стар и неряшлив, однако весёлый старик... говорят, многое знает, любит выпить; Иосиф Сталинбродский – загадочная личность, что тут сказать...; маркиза де Помпадур – по-прежнему красива, но не так умна, как прежде... заходит к нам по пятницам, мы её, по правде говоря, имеем всей компанией; Лучано Паваротти – настоящий, позволь заметить, не тот, что голосит направо и налево, этот петь вовсе не умеет, только пердит, как ломовая лошадь; ну и конечно, сам король – Людовик Четырнадцатый, носит бейсболку с номером четырнадцать, говорит – от деда досталась, по наследству. Как ты уже догадалась, я думаю, я сейчас нахожусь в сумасшедшем доме и занимаю вместе со своими друзьями, представленными мною детально и подробно, роскошную палату с видом на дикорастущий кустарник, заслоняющий весь оконный проём.
       Наполеон сейчас готовит новую кампанию, ему, во что бы то ни стало, нужно опередить Сталинбродского, когда раскроются двери нашей палаты в следующую пятницу, и нас одарит своим присутствием блистательная маркиза де Помпадур. Не думаю, что это имеет смысл, поскольку маркиза – очень чувствительная женщина, и грубые замашки пусть и галантного, но вояки, ей явно не по душе. А вот Моцарт вполне мог бы стать её любовником не раз, но он, повторюсь, скучен, и даже пышногрудая маркиза не вызывает такого случая, чтобы его полосатые, как и у нас всех, штанишки напряглись от поднятия его мужского достоинства. Людовик Четырнадцатый – истинный эстет... и пройдоха, к слову сказать. Ведь что ему маркиза? Стоит только пальцем шевельнуть, и она прильнёт к его ногам, как послушная кошка – король, как никак. Так нет же, он не удовлетворяется своей властью, данной ему от бога, и грязно домогается бедняги Коперника, который готов на всё, лишь бы его звёзды хоть кому-то стали интересны. А что же Паваротти? Ему бы похудеть килограмм этак на двадцать, не то от его зловонного пердежа обвалится потолок на наши несчастные головы и наступит конец счастливой идиллии, нарушаемой только раз в неделю неистовым возбуждением, клокочущим в наших сердцах и гениталиях всякий раз при виде трепыхающейся груди волшебницы де Помпадур. Паваротти играет в шахматы с Бонапартом. Сидят они вечерком у воображаемого камина и переставляют грубо высеченные из дерева фигурки по затёртой от времени, испещрённой матными словами и непристойными рисунками шахматной доске. Наполеон рассказывает о былых сражениях, причинах и следствиях проигранной им войны, часто заговаривается и оттого забывает сделать свой ход, Паваротти ему подмигивает, но и только, после чего тянется своей рукой-котлеткой к ферзю или слону и нарушает естесственный шахматный порядок. Многие это видят, но никто ничего не говорит, потому как никому не нужно, чтобы Наполеон выигрывал сражения, пусть даже и на шахматной доске. Людовик Четырнадцатый ненавидит Сталинбродского, хотя, казалось бы, какое ему дело... Почему? Известно одному богу (он не в нашей палате, и даже не в палате Помпадур) и самому Сталинбродскому, который об этом никому никогда не скажет. Моцарт... сидит себе на кроватке и покачивает ногой. Подойдёшь к нему, заговоришь, а он только кивает и молчит при этом. Я ему: «Эй, Моцарт, как тебе сегодняшняя температура?!..». А он кивает и молчит, но кивает убедительно, так, что сразу становится понятно: температура ему очень даже... Иногда вытянет руки вперёд... вот так, ладонями к низу. Медленно вытянет, неспеша, грациозным таким движением, пошевелит пальцами... а потом, словно опомнившись, дёрнется слегка и уберёт их обратно. И снова молчит. Честно говоря, Моцарт на меня тоску наводит, непонятно, что он здесь делает, но что-то в нём есть такое, привлекательное, что-то, что притягивает к нему и меня, и Бонапарта, и Коперника, и Паваротти, и даже Сталинбродского. Только вот Евклиду всё нипочём. Он закалён ветрами и морями, а также прекрасными, вольнодумными гречанками. Евклид уже стар, но каждый день, с утра, делает зарядку – отжимается по тридцать раз, подтягивается на дверном косяке, раз в месяц совершает обряд омовения собственной мочой, тщательно накапливаемой им за этот месяц. Вонь при этом стоит неописуемая, по-видимому у него что-то с почками. Старик, как я уже упоминал, пьёт. Кто ему позволяет? Всё просто. Дело в том, что нашему главврачу нравится беседовать с Евклидом. Главврач у нас полнейший болван, Евклид это подтверждает, но за свои беседы получает ежедневно по сто грамм коньяка, и вроде бы даже весьма недурного. Выпивает же исключительно по пятницам, тогда же, и только тогда, смеётся, наблюдая за распутницей де Помпадур, весёлыми её шалостями, напоминающими ему о молодых годах, проведённых в солнечной Греции, и воспевая про себя торжество блуда. Николай Коперник, Николаша, как мы его все ласково зовём, ночная птаха, любитель обнимать оконное стекло и съезжать небритой физиономией по этому самому стеклу в поисках неба, пересечённого до неузнаваемости раскидистыми, упирающимися в стену ветвями и скрытого наполовину под невесть откуда взявшимся козырьком, служащим, как говорят, опорой для балкона на втором этаже. Коперник мне интересен как личность, его звёзды служат путеводителем, пусть и невидимым, в непостижимом отсюда мире тайн. Николаша был не прав, когда утверждал, что земля вертится вокруг солнца, теперь он и сам это признаёт, да только вот время вспять не повернёшь, разве что обратиться к Эйнштейну – соседу де Помпадур... Но у Эйнштейна от того неистового траха, которым потчует каждодневно его маркиза, волосы совсем уже прилегли на его старческий лоб, и усы ему пришлось сбрить, чтобы не подцепить мандавошек во время облизываний столь желанного всеми влагалища. Пожалуй, это те подробности, которые можно было бы и не сообщать, но я надеюсь, что ты не столь брезглива к вещам вполне приятным и обыкновенным. Бывает, проснусь я ночью и услышу знакомый скрежет – вжик... вжик, встану не глядя, подойду к окну, трону Коперника за плечо, а у него глаза такие чёрные-чёрные, словно и не человек он, и блестят они... А он мне говорит: «Ты веришь, что они там?.. Веришь?». «Верю... конечно, верю» - я ему отвечаю, и он успокаивается и идёт спать, а я ещё стою у окна и слышу, как где-то вдалеке шумит ветер, и кто-то поёт песню, самую прекрасную песню на свете.