Он был прирожденный мертвец. Он умел смотреть как мертвый, и активно пользовался этим даром. Сквозь тебя, будто нарочно желая оскорбить, и в то же время настолько тупо, что подозрение об умысле, оставаясь желанным, казалась нелепым. Голос его был до крайности загробен. Говорил же он редко и в основном не по делу, как труп из морга в известном анекдоте.
Если пахло прокисшими щами, тертым калачом или попросту жареным, ему до того не было и дела. Сам же он источал стойкий смрад могилы. Кажется, так потеют черви, прогрызая деревяшку гроба.
Курил насмешливо, будто умер от рака три года назад. Пил с той особенной улыбкой, какой улыбаются на собственных поминках. Он умел улыбаться губами вниз. Случайные остряки, не вхожие обычно в нашу компанию, неизменно воспринимали его гримасу как комплимент своему цинизму.
При встрече вас тянуло задать вопрос о его здоровье. Если вы совершали подобную глупость, он как минимум тридцать минут держал вас за пуговицу. При этом почти ничего не произносил, но уйти вам было неловко. Когда о нем спрашивали меня, я неизменно отвечал «он умер». Естественно, люди предпочитали осведомляться о его самочувствии у меня. Когда кому-то не давали зарплату, когда жена уходила к другому, а любовница – к третьему; когда проигрывала любимая команда, в ларьке заканчивалось холодное, ребенок приносил двойку – человек звонил мне и спрашивал: «Ну, а он-то как поживает?»
Однажды я решил упростить процедуру врачевания душ и перестал отвечать на звонки. Вместо этого на автоответчик была записана моя сакральная фраза, и каждый без лишних предисловий получал то, что хотел. «Он умер». Однако после того, как нервный шок на несколько дней подкосил моих родителей, я просто отключил телефон. Лишь после настоящей смерти зануды он снова заработал.
Никто не мог сказать точно, какого он был вероисповедания. Словно житель не нашего мира (не-житель нашего?), этот человек незначительно отмалчивался или умышленно темнел лицом. Я был на могиле неизвестного солдата, и по ней тоже не скажешь, в какого бога верил герой-аноним, но неизвестный солдат хотя бы не корчит вам рожи…
Бывало, он вскакивал посреди застолья (от шести до тринадцати раз!) и, уронив в тарелку тревожный кивок, убегал в туалет. Это всегда бывало внезапно, как случайная смерть, и наводило на мысль о посмертной произвольной дефекации.
Сколько я мог заметить, на мобильном телефоне у него было только две мелодии – Мендельсон возвещал о звонке, Шопен – о сообщении. Каждый раз, когда неожиданно раздавались звуки той или иной мелодии, он одинаково улыбался и тер большим пальцем край «бокала» (так назывались у него фужеры, пиалы, чаши и пластиковые стаканчики).
Понятия «на чем свет» и «почем зря» были для него синонимами. Поэтому он с одинаковым азартом ругал Ричарда Баха и поносил Альберта Эйнштейна. Например, чокаясь, тяжко прогуживал: «Е-э-Бах!» - и долго замолкал, словно церковный колокол. Автора «Иллюзий» он не любил за ложь, второго – искренне считал евреем.
Он пукал за столом. Не за столом – тоже. Он делал это вкрадчиво тихо, даже совсем беззвучно, и брезгливо просил окружающих сдерживаться при дамах. Дамы краснели так, будто в пуканье уличали их. Что и говорить, тема не из приятных. Но поскольку отравление воздуха было единственным внешним проявлением его (я уверен) врожденной подлости, упомянуть об этом совершенно необходимо. Понятно, вам надо, чтобы он взрывал дома и кушал мальчиков, но чего нет, того нет. Он пукал при дамах, и уверяю вас, нет греха страшнее этого.
Впрочем, женщины у него были. Точнее, была одна. Вдова со стажем, она терпеливо ждала его смерти. У нее были манеры канарейки, брови блудницы и взгляд банальной коровы, затерянный где-то в складках выражения лица. Она безошибочно угадывала особым, вдовьим чутьем, что господин такой-то откинет коньки через пару лет и, конечно, оставит ей квартиру. Будьте внимательны при выборе агента по недвижимости!
Ругая Баха, он входил в ее безучастное лоно и хмыкал: «Смотри-ка: человек в футляре!» Всякая подобная мерзость называлась у него «театральным жестом». Описывая поход в магазин, он сообщал: «Театральным жестом я оставил сдачу продавцу». Остается только гадать, что получил продавец вместе со сдачей.
По какой-то нелепой случайности, бывало, он попадал в точку. Например, когда сотрудник ГАИ «театрально взмахнул палочкой».
Никогда не превышавшего скорость, его штрафовали за сильную тонировку. Вообще его черный «универсал» вызывал смешки на дорогах. Машина и вправду была похожа на катафалк (выдумывать такое было бы дурным вкусом). Однажды, когда он подвозил куда-то свою вдову, гаишник строго поинтересовался: «Почему труп на переднем сиденье?» (Думаю, бедолага станет ее следующим мужем.) Почти всегда они смеялись тому, что он пристегнут. Считалось, что ему вроде как незачем. Один женатый на филологе ППСник и вовсе заявил, что «это такая же формальность, как положить монетку в рот мертвому греку». Сам ППСник брал только купюры, видимо, из суеверия.
Так или иначе, но эти насмешки его и доконали. В тот день он не пристегнулся.
Как было сказано, скорость он не превышал никогда, да и вообще ездил по правилам. Не из соображений безопасности и не потому, что он герой рассказа об ограниченном человеке; скорее всего, из самого пошлого чванства. Спросите у моего автоответчика, какой русский не любит быстрой езды.
Тогда он пристроился за большим, еле ползущим грузовиком и, как рекомендовано правилами дорожного движения, «держал дистанцию». А за ним образовался длиннющий хвост из желающих пересечь сплошную и обогнать и его, и грузовик. Но из-за этой самой «дистанции» едущий сзади не успевал обогнать обоих, и вся очередь отчаянно сигналила «катафалку». Слушатели «Авторадио» помнят звучавшие в эфире угрозы в адрес «не то женщины, не то придурка». И хотя у придурка в машине надрывался Шопен, он все-таки приблизился к грузовику вплотную.
Тут же шедший следом «пирожок» пошел на обгон, но немного не рассчитал расстояние до встречной машины. Водитель грузовика, заметив это, резко нажал на тормоза, чтобы освободить ему место для маневра, и тут же ощутил тяжелый толчок сзади.
Приехавшие на место аварии врачи застали такую картину. Змейка из «поцеловавших» друг друга автомобилей, и впереди всех – черный универсал с разбитым лобовым стеклом и грузовик с какой-то гадостью, размазанной по заднему борту. Он висел на стенке кузова ногами к верху, зацепившись коленями за край. Затылок был пробит фаркопом.
«Тело в морг, машину – на мойку», - распорядился доктор.
Ничего трагичного, любой из нас может умереть подобным образом. Но, надеюсь, лишь самые отпетые индивиды заслужат такую эпитафию.
Его позы были значительны, устремления мелки, а зубы нечищены. Его вдова цветет, как невеста. Его жизнь была бездарна, как рассказ о ней, и хорошо, будь она покороче. Наши общие знакомые впадают в глубокую депрессию, если неделю не слышат моего автоответчика. Мне снова пришлось включить телефон.
«Он умер». Его похороны были скучны (!).
Глядя на него, мне казалось, что в гробу лежит не труп человека, а что это один гроб положили в другой, настолько тело было безжизненно. Он жил… Вот когда тянет спросить, а был ли мальчик! Было ли что-то за этими глазами, жестами, брюхом и самодовольством? Кто смотрел на мир из этой черепной коробки? Мы не знали этого раньше, не знаем сегодня и не узнаем никогда. Нам наплевать, и правильно, что наплевать. Это скучно – интересоваться вещами, а не людьми. И сегодня, спустя сорок дней после его ритуальной смерти, я ставлю полный стакан обратно на стол. Грешно всерьез пить за кусок дерева, в котором лежит кусок плоти, в котором никогда ничего не лежало. В этой матрешке пусто, как в пустыне без воды. В этом футляре нет человека.