Иван Порфирьевич Горохов был человеком незаметным. Нет, он не был невидимкой – просто наружность его была до такой степени невзрачной, что заметить Горохова можно было, разве что усилием воли сосредоточив на нём своё внимание.
Незаметность была его единственным ярким качеством, сообщённым природой от рождения. И Горохов, не будь дурак, быстро научился им пользоваться. В школе его почти никогда не вызывали к доске и не назначали дежурным, а в армии – не ставили в наряд вне очереди. В общественном транспорте он всегда ездил зайцем, потому что контролёры, как заговорённые, всякий раз проходили мимо него.
Было только две причины сетовать на этот дар.
Во-первых, незаметность Горохова привлекала внимание сотрудников госбезопасности: они принимали его за агента вражеских спецслужб и пытались перевербовать на свою сторону, даже устанавливали слежку – но тщетно. Ивану Порфирьевичу были скучны разговоры о государственных интересах, «колоться» ему было не в чем, и даже обещания гонораров и карьерного роста почему-то не вызывали должного энтузиазма.
У Горохова в жизни были другие приоритеты. Точнее, он был один: инопланетянка. Почему вдруг инопланетянка – вскинете брови вы? А потому, что незаметность Ивана Порфирьевича совершенно лишала его женского внимания. И это была вторая причина, по которой сей дар впору было возненавидеть. Но Горохов – насколько искренне, это мы оставим на его совести – утверждал, что, типа, просто земные женщины – «не для него». Поэтому-то, мол, их у него и нет. А нужна ему всего-то на всего одна инопланетянка. Но чтобы – ух! Коллеги мужского пола снисходительно посмеивались. Женского – продолжали в упор не замечать.
О том, что; именно Иван Порфирьевич вкладывал в понятие «ух!», можно было бы косвенно судить по тому, что дома, над кроватью, к обоям булавочками был приколот портрет Мэрилин Монро. Но судить было некому: гостей в доме Горохова не бывало.
Появление новой сотрудницы вызвало всеобщий переполох. Мужское население офиса вдруг вспомнило, что на свете бывают зеркала, галстуки и крем для обуви, а дамы объявили всеобщую мобилизацию. Дело в том, что Мария Эдуардовна, или Мэри, как она шутя кому-то представилась и теперь все так ее и звали, была редкой красавицей.
Собственно, если присмотреться, - так ничего такого особенного в ней и не было. Правильные черты лица соседствовали со слишком широко посаженными глазами. Носик был чуть вздёрнут, а на щеке чернела родинка. Тёмные брови дугой, придававшие лицу Мэри немного удивлённое выражение, контрастировали с белокурыми волосами. Волосы, надо признать, были пышные, поэтому голова казалась великоватой по отношению к ладной фигурке… И при всём при этом Мэри буквально излучала нечто непередаваемое, так что при виде её хотелось быть лучше, чище и добрее, а во взгляде её прекрасных (слишком широко посаженных) глаз, хотелось утонуть. Ну, во всяком случае, мужчинам.
Вскоре оказалось, что старания коллег мужского пола, как и опасения женского, оказались напрасными. Мэри встречала всех одинаковой солнечной улыбкой, никому не отдавая предпочтения. Хотя… Через некоторое время – кажется, в четверг – Горохов, проходя мимо Марии Эдуардовны, случайно обернулся и обнаружил томный взгляд, направленный в его спину. Горохов дежурно улыбнулся в ответ и поспешил на рабочее место. Однако его мысли были очень далеки от работы. Он не верил своим глазам. Мэри? К нему? Неравнодушна? Мысль казалась совершенно фантастической. Такая красавица – и к нему? Скорее бы обед, – думал он. Еще раз пройти мимо Мэри и приглядеться. Вдруг почудилось? Наверняка ведь почудилось. Померещилось! «Этого не может быть, потому что не может быть никогда». От этих мыслей он обмяк и приуныл… В его почти 35 только два эпизода связывали его с женским полом.
Первый случился давно – еще в институте. Ирочка – бледное хрупкое создание с белокурыми локонами до плеч и какой-то польской фамилией – была его однокурсницей. Трудно сказать, что привлекло ее в Горохове. Может быть, его неуверенные ласковые взгляды, а может быть, то, что он был единственным юношей на курсе… Одним словом, к Ивану, тогда еще не Порфирьевичу, отнеслись благосклонно и даже позволили проводить до дома. Иван всю дорогу робел, заикался, неумно и тревожно шутил, а под конец, чувствуя свой провал, и вовсе начал по-дурацки хихикать. Как вы понимаете, на этом роман и закончился. Ирочка фыркнула, пожала остренькими плечиками и переключилась на физрука.
Второй эпизод оставил в душе Горохова до сих пор плохо залеченную рану. Вернее, ране не давали залечиться. Каждый вечер Горохов возвращался домой крадучись, стараясь прошмыгнуть в дверь собственной квартиры как можно незаметнее. Он и свет в подъезде выключал, и переодевался, и возвращался, когда уже все спали, но… ему почти никогда не удавалось прорваться сквозь неусыпно бдящую Ангелину Олеговну, соседку по лестничной клетке тридцати девяти дамских лет. Завидев Горохова, Ангелина Олеговна, вся в чувствах и клубах дыма, кидалась к нему и начинала многозначительно жаловаться на одинокую женскую долю, на мужское непонимание и тепло, которое не с кем разделить. На этих словах Ангелина Олеговна, как правило, начинала всхлипывать и размазывать старательно нарисованное лицо. От соседки пахло пирожками и борщом, то есть тем счастьем, которое любой другой нормальный мужчина давно бы уже обрел. Горохов тоже любил борщ, но не в постели. А потому он мычал в ответ что-то невразумительное, ожидания не оправдывал и все время норовил сбежать…
Печальные мысли настолько захватили Ивана Порфирьевича, что он не заметил, как пролетело полрабочего дня. С поспешностью, крайне для него нехарактерной, он ринулся к выходу – но, увы! Мэри не было на месте. «И не будет до завтра!» – радостно отрапортовала сидящая неподалеку Кукушкина. Крылья, выросшие было за сутулой спиной Горохова, в один миг исчезли. Он даже не почувствовал вкуса грибного супа и любимых тефтелей.
На следующее утро глаза Ивана Порфирьевича открылись задолго до будильника. Ночь была утомительной. Он то и дело просыпался, шаркал на кухню, выпивал стакан холодной минералки и снова ложился. К утру, измученный вчерашним событием и бессонницей, он уже окончательно уверил себя в безнадежности надежд и притащился на работу больным и раскисшим. Она уже была на месте – из-за монитора виднелась белокурая макушка. Сердце его ёкнуло и забилось, но Мэри была занята бумагами и даже не взглянула на него. «Дурак! Дурак! Дурак! Напридумывал из ничего черт знает что! Только инопланетянка на тебя и может клюнуть. Зеленая. В полосочку…».
Рабочий день плёлся еле-еле, наконец, стрелки часов уткнулись в обед. В кафе было людно, но за столик Горохова никто не пытался подсесть – его, как всегда, не замечали вместе со столиком. Иван Порфирьевич, отдавшись грустным мыслям о бренности бытия и бессмысленности человеческих отношений, уныло ковырял вилкой в макаронах по-флотски.
– Вы позволите? – раздался улыбающийся женский голос.
– Пожалуйста… – мрачно ответил Горохов и поднял глаза: рядом с его столиком с подносом, заваленным пирожными, стояла Мэри. – Конечно… с удовольствием… – ошеломленно забормотал он.
– Нужно сделать обеденное время с 12 до 16, а то совершенно невозможно пробиться в этой толпе, – улыбнулась Мери и стала выставлять многочисленные тарелочки на стол.
Иван Порфирьевич украдкой огляделся: за соседними столиками была пара свободных мест. Потрясенный и счастливый, он наблюдал, как пирожные всех сортов исчезают в хорошеньком ротике Мэри.
– Очень люблю сладкое, просто жить без него не могу, – улыбнулась она на удивленный взгляд. – У нас в роду все… ммм… сладкоежки.
Обеденное время подходило к концу, а ему так не хотелось отрываться от необыкновенного солнечного существа, жующего напротив. Когда они вместе вернулись в офис, Кукушкина демонстративно громко хмыкнула и повернулась к компьютеру.
– А ты, оказывается, не так-то прост! – ухмыляясь, хлопнул Горохова по плечу сисадмин, когда тот пробирался на свое рабочее место. – А то все – инопланетянка, инопланетянка!
Иван Порфирьевич что-то промямлил в ответ и поспешил ретироваться.
Выходные тянулись долго. Для Горохова так долго тянулся только экзамен по философии, когда ему попалась философия Канта. Вернее, он попался философии…
В понедельник Горохов явился на работу, идеально выбритый и сияющий, как начищенный пятак. Мэри безоблачно улыбнулась, а за обедом снова подсела к нему. Горохов робел и заикался, но старался поддерживать разговор, недоумевая, что же все-таки она в нем нашла. Недоумение его достигло апогея, когда Мэри сама предложила встретиться в, так сказать, неофициальной обстановке.
– Сходим в кино? – то ли предложил, то ли удивился Иван.
– Давайте лучше в парк! Такая чудесная погода! В воскресенье!
– В воскресенье у меня день рождения, – погрустнел Горохов. Он вспомнил, что гостей на его дне рождения никогда не было.
– То есть вы приглашаете меня на день рожденья? – прищурилась Мэри.
– Ну… если вы… не заняты?
– До пятницы я совершенно свободна! – процитировала классику Мэри. – Окей. Рассказывайте, где вы живете.
К празднику на двоих Горохов готовился старательно. К двум часам дня стол больше походил на клумбу: всюду цвели пирожные, а посреди торжественно высился огромный торт, напичканный кремовыми розочками, карамельными листиками, шоколадными завитушками, ореховыми посыпушками и еще бог знает чем.
В прихожей раздался звонок. Распахнув дверь, он увидел как всегда сияющую Мэри. На заднем плане в режущем глаз красном шелковом халате с трагическим видом топталась Ангелина Олеговна – на ее глазах рушилась ее же последняя надежда.
– С днем рождения! – улыбнулась Мэри, быстро скинув серебристые босоножки и протягивая Горохову шуршащий сверток с подарочным бантом.
– Право же, не стоило… – забормотал Иван и стал разворачивать. Этикет требовал сразу посмотреть подарок и в любом случае чрезвычайно обрадоваться. – Какой красивый! – честно прокомментировал он серый с искрой галстук. – Что ж мы стоим на пороге? Проходите, пожалуйста!
Когда Мэри проходила в комнату мимо большого коридорного зеркала, Горохов мельком взглянул на них двоих и еще раз удивился выбору красавицы. Казалось, что рядом с ней у него даже отражения почти нет.
– Торт! – как девочка запрыгала и захлопала в ладоши Мэри. – Какая красота! – она развернулась на одной ножке и оглядела комнату. – Как здесь уютно. Ой, Мэрилин Монро! Говорят, я на нее очень похожа… – смущено добавила она.
– Вы просто копия, только еще красивее! – выпалил Горохов и покраснел. Он не умел делать комплименты – просто не на ком было оттачивать мастерство. – Присаживайтесь, я сейчас… с чайником вот разберусь… – и Горохов испарился в сторону кухни.
Мэри села в мягкое кресло. Какой все-таки странный этот Горохов, – думала она. Когда их готовили к миссии, преподаватель земной этнографии, безобразный папелоид – двухметровый слизень с шестью глазами, показывал им фрагменты последних русских фильмов, в которых мужчины вели себя совершенно иначе. В них не было ни робости, ни искренности. Она ожидала, что после того, как сама напросилась в гости, первое, что она увидит в квартире Горохова – это огромная постель и стопка презервативов. Но этот землянин совершенно не соответствовал тому образу, который глядел на нее из учебных файлов раздела 160285 – «Россия». И почему психосоматические реакции русских на секс-символ решили проверять именно на нем? Он что, действительно по основным параметрам является «средним арифметическим» всех русских? В прошлом эксперименте по разделу 345092 – «Соединенные штаты Америки» был выбран хотя бы сенатор… Мэри посмотрела на фотографию предшественницы на стене. Не из-за нее же? Начальство говорило что-то про отпрыска древнего русского рода, но как-то очень уж не похож Иван Порфирьевич на благородного представителя древней фамилии. Да и знает ли он вообще свою родословную?
– А вот и я, наконец! – смущаясь, объявил Иван. В одной руке он держал хрустальные фужеры, в другой – бутылку «Советского» шампанского. – Я совсем про него забыл. Вы же пьете шампанское? – с надеждой глянул он на Мэри.
– Пью, особенно за именинника, – обворожительно улыбнулась Мэри. Во всех научно-исследовательских центрах при Галактическом Совете были огромные базы данных – реестры, описывающие все, что может встретиться исследователю на изучаемой планете. Были там и реестры спиртных напитков – длинные списки с подробным химическим описанием всех возможных жаждоутолителей, выдуманных человеком в свое удовольствие. Действие любого из них моментально нейтрализуется специальной полипрививкой (без справки о которой на Землю просто не пустят) от всех известных земных болезней, от алкоголя, табака, наркотиков. Так что Мэри была практически в абсолютной безопасности.
От усилий Ивана шампанское заворчало и выплюнуло пробку в потолок. Он подал Мэри шипящий хрустальный фужер…
Тревожный звонок прервал идиллию. В квартиру ворвалась Ангелина Олеговна.
– Иван Порфирьевич, у меня утюг задымил, а мне срочно, очень срочно нужно погладить белье! – проговаривая текст, соседка из коридора старалась увидеть, что происходит в комнате. Мэри стояла у окна, спиной к ней. Виднелся восхитительный стол. – Я знаю, вы разбираетесь в технике! Пойдемте ко мне, я вам покажу…
– Ангелина Олеговна, простите, но я занят.
– Мне срочно, срочно нужно погладить. Вы ведь не хотите, чтобы у нас в доме случился пожар?!
Иван замялся. Он совершенно не умел отказывать, особенно женщинам. Но – эврика! Он бросился в комнату и через пару секунд вернулся с утюгом:
– Вот, возьмите, – выпалил он, оттирая соседку к двери. – А я завтра ваш посмотрю.
Дверь захлопнулась. Ангелина Олеговна стояла на площадке с бесполезным утюгом в руках и отчаяньем в глазах. Постояв минуты две, она судорожно всхлипнула и поплелась к себе.
– Так на чем мы остановились? – обернулась Мэри. – За именинника!
Это было самое вкусное шампанское в его жизни… Иван смотрел в ее прекрасные глаза и не мог сказать ни слова.
– У меня идея! Давайте выпьем на брудершафт и перейдем, наконец, на ты?
«Что-то в голове зашумело… не от шампанского же.. прививку я сделала недавно – там все просчитано…»
– А как насчет либершафта? – спросила Мэри после брудершафта.
– А это как? – моргнул Иван.
– Я пью из твоего бокала, ты – из моего, а потом мы целуемся…
Горохов не верил своему счастью – красивая, умная, мечта любого мужчины Мэри соблазняла его совершенно откровенно и бесповоротно. Она глядела на него, ласково щурясь и время от времени поправляя сползающую бретельку легкого полупрозрачного сарафанчика.
– О, Мэри, как ты прекрасна… – он торопливо наполнил фужеры. – Так, значит, за любовь?
– За любовь, – прошептала Мэри, выпила фужер и приблизила свое прекрасное лицо к лицу Ивана…
– Иван Порфирьевич! – в дверь затрезвонила соседка, сопровождая треньканье противными криками. – Иван Порфирьевич! Я вам утюг принесла!
Иван дернулся от неожиданности, подбежал к двери, распахнул ее, зло вырвал у соседки утюг и захлопнул дверь.
Мэри сидела у окна на подлокотнике кресла. В лучах заходящего июньского солнца девушка казалась еще прекраснее. От вина она раскраснелась, белые локоны слегка растрепались и придавали ее личику то наивно-детское выражение, которое пленяет гораздо более томной агрессии раскрепощенных женщин-вамп. Горохов налил еще шампанского.
– Нам помешали. Повторим?
– С удовольствием.
Горохов выпил и закрыл глаза. В ту же секунду он почувствовал нежные губы Мэри. Вот оно, счастье! – пульсировало в его голове. Мэри, прекрасная Мэри, здесь, рядом, она ждет его любви и томится по его ласкам. Любовь, только любовь занимала его всего, светилась в каждой клеточке его истосковавшегося организма… Он открыл глаза. Дикий вопль вырвался из его горла и завис где-то в воздухе…
Вместо лица Мэри, на него глядела зеленая лягушачья морда с выпученными глазами светло-коричневого цвета. На веках были небольшие наросты, похожие на кустики лишайника.
– Что с тобой, милый? – проговорила морда голосом Мэри. Горохов в ужасе отпрянул. Перед ним стояло нечто с телом Мэри и с головой лягушки. Нечто сделало к нему шаг.
– Не подходи! – завопил Горохов. – Не подходи, уродина!
– Иван, о чем ты?! опомнись!
– Нет, это ты опомнись! Посмотри на себя в зеркало! – срывающимся голосом прокричал он, пятясь мимо зеркала к двери.
Мэри бросилась к зеркалу и застыла. Она видела себя. Да, себя настоящую. Блатерорианку. С человеческим телом и лягушачьей головой. Это шампанское. Точно шампанское. Но я ведь сделала прививку…
В это время Горохов уже был у соседки. Он рыдал у нее на груди, словно в бреду повторяя:
– Лягушка! Она лягушка! Ужасная… в бородавках… представляете, Ангелина… ой… Олеговна… зеленая… целовал… Мэри зеленая…
– Да жаба она! – авторитетно поддержала разговор Ангелина Олеговна. – Жаба и есть!
Через неделю по земному времени и через день по блатерорианскому календарю Мэри, то есть Мрагеншбро, писала отчет о срыве эксперимента. Ее вины в этом не было – виноват был ученый секретарь, составлявший реестр алкогольных напитков. Этот головастик, попавший в секретари не по праву, а по протекции, вычеркнул из реестра «Советское шампанское», разумно рассудив, что это такой же анахронизм, как и Советский Союз. Он не знал, что разумно рассуждать о Земле, а уж тем более о России – совершенно неразумная вещь…
А Иван Порфирьевич обрел, наконец, счастье. В психиатрической больнице его продержали всего месяц. Ангелина Олеговна не оставляла его и тихими летними вечерами ласково прикармливала на голубой скамейке больничного садика. В конце августа, когда деревья начали золотеть и уже меньше напоминали ужасную морду Мэри, Иван Порфирьевич все-таки женился. Теперь он всегда накормлен и выглажен, чего, впрочем, как и прежде никто не замечает…