Самосуд. Глава 1

               
                ГЛАВА 1.

            Пенсионерка Федосья Филипповна Перехваткина, бывшая колхозница, живёт в новом четырёхкомнатном доме посёлка Безводного. Вырос он в открытом поле между соседними сёлами Курени и Рубельное, практически соединив их в одно. В посёлке четыре десятка типовых домов, принадлежащих труженикам колхоза, и около десятка государственных двухэтажек, где в соседстве друг с другом проживают сельские служащие и члены колхоза.

            Частные домики в три шеренги выстроились лицом к автостраде, затылками к рубельновскому Раздольному яру. Домик Федосьи Филипповны с небольшим сарайчиком, походным погребом и огородом затерялся, словно в мешке, в среднем ряду, где нет ни выпаса корове, ни раздолья курам. Но, тем не менее, живёт Федосья Филипповна не хуже, а, может, и лучше многих других. Есть у неё рябая, щедрая молоком корова, которую она дважды в день выгоняет по тропе между огородами в Раздольный яр к «людскому» стаду. А когда приходит очередь пасти его, нанимает за сходную цену какого-нибудь мальчишку или девчонку. Есть у тётки Федосьи два поросёнка в закуте, несколько кур и даже кроли. Что ещё старому человеку надо? Жила бы, горя не зная, Федосья Перехваткина и без хозяйства: на пенсию и сбережения. Да что это за жизнь – денно и нощно маяться без дела и в телевизор до покраснения глаз пялиться? Бают: он и лучами может до белокровия довести и, ненароком, взорваться, и отравить газами ядовитыми. И что за жизнь – валяться на перине, когда есть ещё нерастраченная сила, а руки от работы никак отвыкнуть не могут, без дела нужного стонут и плачут?! Да и тошно незанятой от одиночества. Тоскливо и холодно. Люди обходят стороной подворье Федосьи Филипповны, а при встрече не многие разговорятся, всё больше – лишь сухо здороваются.

            Не мил ей этот Безводный поселок. Дюже однообразный он, правильно-городской. Всё в нём будто под линеечку. И не только дома. Тополя посадили, – цельной стеной стоят они, как штыки. Да и названье посёлку дали, словно бы на смех курам. Потому что ни родников тут, ни колодезя нету-ти, а скважину стали бурить, – пошла вода красновато-бурая, сказывали, что с железом, а в общем – негодная даже на стирку. Трубопровод проложили, а вода подымается по нему только вечером. Набирают люди в вёдра и выварки, запасаются, а кого дома вечером нету-ти, тот идёт потом на колодезь аж в Курени. Намыкались, бедные, ох как намыкались, пока тут новую башню да насос посильнее ни поставили.

            Не мил ветрогонный куток Федосье Филипповне, хоть под боком у пенсионерки средняя школа, клуб, магазин и автобусная остановка, и вся служба быта, и прочее, под старость не дюже нужное. Ей и наяву, и во сне всё родное Орельное чудится – белая хата с колодезем у самого крыльца, с роскошным садом, где с приходом тепла кукушка годы считает и серебряными трелями соловьи заливаются. Выйдешь, бывало, вечером на чистый воздух, сядешь на завалинку под черёмухой – приволье и божий рай кругом. Душа отдыхает, блаженствует, со Всевышним разговаривает.

             И всё б хорошо и чинно было, да беда вот нечаянно случилась, горюшко непрошеное нагрянуло. Не ходила за ним Филипповна, не звала, не кликала. Но ударил гром из чёрной, огненной тучи. Обожгла маланья сынка её Славика. Подсекла и её, старую, под самый что ни на есть корень. Люди не поняли их, паразиты поганюшные, и не то, чтоб отвернулись, а вовсе возненавидели и супротив них окрысились. Хищниками уши вострят, шипят вослед гадюками... Того гляди – заплюют глаза или красного петуха ночью под крышу хаты пустят. К Славику из уголовного розыска сыщики приехали, наручники на белы руки надели. Сначала под следствие, а после суда в психушку бросили малого. Отдыхай, мол, коль набедокурил. А каково ей, женщине одинокой и беззащитной, среди людей-зверюк горюшко мыкать?

             Пошла к колхозному председателю (голова тогда свой, тутошний был). Домик на центральной усадьбе в Безводном выплакала, возвращения сына с отсидки ждать стала. Невестку Ларку (это она, поволожница, сколобродила его на убийство) ещё года три продержали за решёткой, а Славика выпустили швыдко, со справкой. И пенсию по инвалидности дали. Психованный вернулся, пасмурный и насторожённый, как бирюк. Ни с кем не водится, день-деньской дома сидит или рыбу из пруда в Раздольном яру таскает. А не то, к колхозной конторе и магазину придёт, где мужики на троих соображают, постоит в стороне, послушает их болтологию, из-под насупленных бровей понаблюдает и домой плетётся. В селе знают, что у него справка психа. Конторщики на работу в шею не гонят, но и бумажке той не доверяют. Вот лоботряс отмочил, мол, мерзкую штуку, от стенки мамкиными стольниками откупился, на её же шее сидит и, ни клятый – ни мятый, на свободе роскошествует. Год разгуливает, два разгуливает, три...

            В конце концов, либо матери надоела холодная неприязнь односельчан, или у самого совесть проснулась, но собрался он и пошёл к голове, надеясь, что тот, возможно, и обрадуется новым рабочим рукам. Хочу, мол, председатель, трудиться. Вам же профессиональные люди нужны. Могу на тракторе, и пахать, и сеять. Или слесарничать на машинном стане. Или на молочной ферме.… Принимай в колхоз меня снова.

            Председатель, вспомнив Славикову историю, смерил его с ног до головы взглядом, внимательно в глаза посмотрел, потёр указательным пальцем за ухом и, уже зная свой окончательный ответ, предложил ему: «Такие дела, Перехваткин, я сам не решаю. Напиши-ка для начала заявление. Завтра-послезавтра рассмотрим на правлении, тогда и ответ дадим».

            Через два дня Славик снова переступил порог колхозного руководителя.

            – Мы тут посоветовались, – соврал председатель, – ну и принять тебя в коллектив… возможным не сочли.

Тогда Славик пошёл на стройку, предложил себя в плотники.

            – Привезите справку от врача. Пусть чётко напишет, что Вам можно работать, – сказал бесцеремонно начальник.

            Перехваткин съездил в район, привёз такую бумаженцию, но и тогда у него с работой не выгорело: руководитель всё же побоялся доверить ему топор. Ощутив себя изгоем, плюнул Перехваткин презрительно, выругался матерной бранью, собрал чемодан и махнул на Кубань – урожай в садах охранять. А к зиме освободили его супругу. Наведалась она в Безводный один раз, и другой, и третий. Куда-то они вдвоём несколько раз съездили, попрощались с матерью и укатили к Ларке на родину.

            Вот и осталась Федосья Филипповна одна в четырёх стенах. Не оказалось сыну места под солнцем среди земляков. Не нашлось и ей на старость угла в родной деревушке. Нет у неё ни мужа, ни внуков, ни других близких, к кому можно было бы притулиться сердцем, открыть больную душу, совета человеческого попросить, на долю свою женскую попенять-посетовать. Снится ей по ночам и чудится наяву родная хата в Орельном. Снятся её девичьи годы и ещё живые мать с отцом. Грезится Славик под бугром у родника с названием Серебряное копытце. Зовёт она, как сквозь туман, родителей своих, зовёт сына единственного – Славика; кличет того статного и красивого старшину запаса, кто мог, но не захотел стать её мужем... Надрывно зовёт их и ватными ногами шагает навстречу. А они никак не становятся ближе. Безнадёжно отступают назад и тонут в серой, непроницаемой мгле.

             Просыпается она среди глухой ночи, долго лежит, упираясь открытыми глазами в потолок, а потом одевается потеплее, странно, на восточный лад заматывает голову, чтоб случайный прохожий её не узнал, обувает резиновые сапоги от росы и, пока сумерки не растаяли, с мешком за пазухой уходит в колхозное поле. Там, за околицей Безводного, вымахала двухметровая кукуруза. Как бутылками из-под шипучки, обросла она чубастыми початками, которые, кажется, наперебой так и просят Федосью Филипповну: «Смотри, тётушка, какой я дородный. Выбери меня, не пропусти. Я самый лучший и самый сочный... Сорви, Филипповна. Ничуть не пожалеешь».

            И бывшая колхозница не пропускает ни один холёный початок. Оглядываясь по сторонам, ловко суёт добычу в мешок, набивает его чуть ли не под завязку, сгорбившись и пыхтя, тащит на спине в свой запасливый сарай.

            Если её застанет в поле объездчик или председатель и спросит: почему, мол, Федосья, воруешь коллективное, она прямо ответит: «Крадуть усе». – «Не все», – возразит начальник. – «Ну, не усе, так многие. Если было бы чем скотину кормить, не воровала б». – «Крадёшь ведь у себя», – неуверенно попеняет председатель. – «Чё ж мне у сибе красть, если у мине нету-ти ничего? – не уступит пенсионерка.   Ето наверху придумали, чё колхозное – оно наше. Но чё ж мы тогда от етого не живем лучча?»

            Федосья Филипповна убеждена, что делает доброе дело. Как дружно и сладко, похрюкивая и повизгивая, едят кукурузу кабанчики, как аппетитно и расторопно клюют её куры... И живое хозяйство Перехваткиной неуклонно расцветает; множатся стеклянные банки, напичканные красными и фиолетовыми ассигнациями. Именно они и в чёрный, и в светлый день сослужат свою верную службу.

            Отчуждение и холод односельчан она покрывает горячим, солёным трудом, и, по мнению соседей, живёт припеваючи, хотя и несёт на ещё крепких плечах тяжкое бремя прошедшего, тревожного и отравленного. Это прошлое постоянно будоражит её цепкую память, то и дело заставляет думать чаще о плохом, реже   о хорошем, которое наяву никогда уже к ней не вернётся, но всегда будет нагнетать обострённые мысли, воспалённое воображение.