ОДНА НОЧЬ ИЗ ЖИЗНИ ЖЕНЩИНЫ ИЛИ МАТЬ ПОД
ЗНАКОМ ГЕРОИНА
Вот опять ночь. Темная, почти беззвездная. Она чувствует, как тишина повисла вокруг, и что-то есть в ней пугающее, кажется, что не может так долго продолжаться эта всепоглощающая тишина без малейшего признака жизни. Она не любит ночь. Чаще всего она приносит самые плохие вести. Однажды среди ночи позвонил отец, и это был их последний разговор, потому что сразу после этого она, сломя голову, помчалась к нему и увезла в больницу, откуда он больше не вернулся.
И вот этих ночных звонков, курьеров горя и слез, она боится больше всего на свете.
Еще каких-то тридцать лет назад она считалась первой красавицей в этом городе. Жизнь была так легка, весела, полна стольких надежд и красивых предчувствий. Отец не то чтобы требовал, но при случае всегда говорил, что своим зятем он хотел бы видеть только еврея. Он повторял это и другим детям, но послушалась его лишь одна дочь, и ею была не Элла.
А она просто по уши влюбилась в бесшабашного голубоглазого Юрку, и через несколько месяцев этого головокружительного романа поняла, что беременна. Конечно, все произошедшее было большим шоком для отца, она как бы нарушила две его заповеди: Юрка был русский, и они переспали до свадьбы. Но все же ни отец, ни мама не могли не полюбить ее мужа, уж очень он был обаятельный, веселый и, казалось, так любит их дочь.
А потом, как в калейдоскопе: свадьба, рождение Илюшки, работа и несколько счастливых лет.
«Вот послушалась бы отца, глядишь, было бы все по-другому», - часто думала она потом.
Потом, когда в первый раз поняла, что Юрка ей изменяет. Потом, когда, спрятавшись вместе с Илюшкой в кустах, выслеживала его возле дома одной подруги, которая после того вечера долго не могла показаться на людях, так досталось ей от Эллы.
А после все пошло кувырком. Так уж случилось, что у Юрки оказалось чересчур много обаяния и энергии, чтобы ограничить их стенами их спаленки в маленькой хрущевке.
Развод, отец с его «Ну, я же тебя предупреждал», мама в слезах и растерянный Илюшка.
Почему в бессонницу она всегда вспоминает все эти галопом пробежавшие годы? Или это ей не спится оттого, что воспоминаниям и мыслям тесно и неуютно в голове, потому что нет покоя в ее душе, и нет ответа на этот единственно теперь важный в ее жизни вопрос — почему он?
Где, в цепочке этих лет, найти тот день или час, или то событие, когда она могла бы уберечь его от того, что стало теперь смыслом его жизни?
Каждый день привыкает она к тому, что ее сын — наркоман, и уже не верит, что может случиться чудо, и однажды утром она поймет, что все это было лишь сном.
Месяц назад он был в больнице, и врачи, увидев его запущенную рану, честно говорили, что надежды мало. В тот раз она нашла его в одном полуподвале, после его недельного отсутствия дома и ее круглосуточной беготни по всем знакомым, от продавцов наркотиков до бомжей, - благо, в этом городе она знает многих, и, рано или поздно, найти сына не составит ей труда. Но, опоздай она на день, и могло оказаться слишком поздно. Рана так сильно загноилась, а рука уже почти ничего не чувствовала, что врачи уж было решились на ампутацию.
Но великая сила знакомства, две-три нужных бумажки нужным людям, и вот уже «парня можно выходить», и он не просто «подзаборный наркоман, а сын Эллы, и ей надо помочь «.
Сколько раз за эти годы ей приходилось искать и находить его среди других таких же, потерянных детей, на чьих-то заброшенных квартирах, в притонах, грязных подвалах и на холодных чердаках. Иногда он возвращается сам:
«Мам, я такой голодный» и набрасывается, как одержимый, на сладости. А потом — миллион извинений, и обещаний, и мирный, тихий, такой обманчиво-иллюзорный вечер вдвоем у телевизора.
До следующего раза, может быть, следующего утра, или вот этой наступающей ночи, а пока:
«Это в последний раз, ма. Все будет нормально, вот увидишь. Я найду работу, не волнуйся»
Разве не испробовала она все, придуманные людьми, способы остановить его?
Несколько раз он лежал в специализированных клиниках, и когда она приходила к нему с передачками, он выглядел совсем как тогда, когда эта страсть еще не отвоевала у нее сына — ухоженным, поправившимся, с прежним озорным, юркиным блеском в глазах. И она верила ему, и он, в самом деле, некоторое время держался, и сидел по целым дням с ней дома, но потом, в один день, все рушилось снова.
Поначалу она не давала ему денег «на это», но кто бы знал, сколько ценных вещей перетаскал он из дому и продал из-за каких-то там ничтожных граммов героина для этой своей дозы! Она и сейчас не может оставить его дома одного, и если ей по делам нужно отлучиться из города, одна из ее подруг остается караулить Илюшку. Много раз она брала его с собой в эти поездки — ей казалось, что смена обстановки, отсутствие дружков-соблазнителей вдруг да изменят его, но долго он не выдерживал и там, хандрил, просился домой, и она понимала, что еще один обнадеживающий вариант можно перечеркнуть. К тому же, после того, что случилось в их последний визит к родственникам, когда он украл золото и у них, и у их гостей, об этом можно было точно позабыть.
Три раза его осуждали за воровство, и в одном из этих случаев она сама написала заявление и сделала так, чтобы ему присудили отбывание на зоне. От отчаяния, от надежды, что там он отвыкнет от этого, что она сама хоть немного передохнет. Она дошла до того, что стала думать, будто тюрьма, с ее строгим режимом, тюрьма, куда никто не пожелал бы отдать и сына врага своего, станет ее сообщницей. Да, она пошла на это, хотя не она ли и до, и после этого случая могла отдать все, что было, и сделать невозможное, чтобы выгородить его, спасти от суда. А сколько их было, этих случаев! Кражи у соседей, после которых она, как Шерлок Холмс, вычисляла по следам, к кому из дружков-поставщиков могла попасть золотая цепочка или хрустальная ваза. Его многочисленные долги, за которые расплачиваться в итоге, приходилось ей. Она зарабатывает неплохие деньги, но за последние годы почти не может позволить себе ни красивой одежды, ни дорогой парфюмерии. Все уходит на содержание этой все увеличивающейся, оставшейся единственной, в его жизни страсти.
Она не знает, что для нее страшнее — видеть, как он лежит, скорчившись в судорогах на диванчике в их однокомнатной, безразличный ко всему, или не видеть и не слышать о нем по десять, по пятнадцать дней и думать о самом страшном. Или, может быть, это легко — давать собственному сыну деньги для того, чтобы он ушел и вернулся через пару часов удовлетворенный на какое-то время, и она стала бы спокойна хотя бы потому что он рядом и невредим. Она уже даже свыклась с тем, что порой он это делает в их маленькой ванной — во всяком случае, стерильно, и она всегда рядом.
Кто еще, кроме матери, потерявшей сына от передозировки в вонючем и сыром подвале, поймет ее, не осудит, не запишет в молчаливые соучастницы?
Что делать ей, когда она видит по ночам эти его неподвижные, ничего не видящие глаза, когда ему не спится, и он сидит на кухне, уставившись в потолок?
И вот, когда все это разом нахлынет — и ее вчерашняя бессонница, и его ломки, и страшные глаза: «Мам, дай денег, я не могу больше терпеть», она срывается.
«Ну, скажи мне, скажи же ты, наконец, что так зятянуло тебя, что тебе не нужны больше ни женщины, ни мать, ни деньги, ничто в этом мире!» - и она хлещет его по щекам, по рукам, по спине, она осыпает его самыми страшными проклятьями, называет самыми непроизносимыми словами. От слез она уже не видит, куда его бьет, и его ли это она бьет, потому что он стоит как неживой, не чувствующий боли, кроме той, что засела у него в мозгу, и требует пьянящего успокоения и забытья.
«Мама, я не могу тебе этого объяснить. Но это лучше, лучше всего», - так он обычно ей отвечает, хотя бывают дни, когда сам просит ее найти хорошую клинику, «потому что уже точно решил, что теперь сможет это бросить».
Есть у него и другой вариант ответа — он хочет умереть, потому что не может больше видеть, как мучается мать, а иного выхода не видит.
Посреди ночи она снова проснулась, потому что вдруг почувствовала, что сына нет в комнате. Она включила свет — кровать была пуста.
До рассвета все сидела она на кухне, курила и опять прокручивала в голове свой печальный сюжет жизни. Она и замуж-то больше не стала выходить из-за него, Илюшки. Хотя, если честно, и не встречала потом такого, с кем было бы так сумасшедше хорошо в постели, как с Юркой. Каждого своего нового мужчину она сравнивала с ним, и приходила к такому выводу. Пять лет назад он вдруг опять стал предлагать ей сойтись, хотел бросить свою вторую семью, чтобы снова быть со своею зеленоглазой Эллой. Но что-то у них тогда не склеилось, а потом он трагически погиб, так глупо и нелепо, и теперь вопрос о замужестве ей можно уж точно забыть.
«Вот был бы у Илюшки отец, он не пошел бы по этой дорожке» - как часто слышала она это и от отца, и от других сочувствующих. Как знать, что было бы тогда, и у всех ли наркоманов нет отцов? Это просто ее крест, божья кара за неведомое что-то, и она будет нести его столько, сколько ей на то отпущено. Или отпущено ему, ведь говорят, они не живут долго.
Самое страшное, что иногда она как будто желает его смерти. О, Господи! Она ведь даже кричала ему однажды:
«Сделай ты себе передозировку, Илья! И не мучь меня больше. Я наплачусь один раз, может, станет легче».
Это было ее отчаяние, это не была она. Она -мать, и не выдержит смерти сына.
Одевшись и судорожно схватив записную книжку, она почти выбежала из дверей.
Чтобы в пустой одинокой квартире не раздался звонок.
Она пошла снова искать и находить своего сына.
И как всегда, надежда и отчаяние бежали рядом с ней, пытаясь обогнать друг друга.