Томится Игрушкин в хлебной очереди, в мозгах наказы жены проворачивает: «Буханку хлеба. Килограмм сахара. Полкило урюку для сынишки…» Облегчённо вздыхает, что мало чего купить наказали. А то если много, забудешь что-то или другое возьмёшь, считай, назовут остолопом, дубиной стоеросовой, идиотом несчастным, кобелиным выродком или, хуже всего, в угол поставят, как детсадовца какого. Да, да! Сорок лет Игрушкину, а жена его за провинности в угол ставит. «Я - говорит, - бить тебя по твоей дурной башке не буду, чтобы совсем не свихнулся. А в углу, болван дубовой выделки, постоишь. Может, образумишься!» Стоит Игрушкин в углу, рядом с кошачьей миской, есть хочет – ему не дают, так он чего-нибудь у кошки и сопрёт, проглотит побыстрее, чтоб не отняли. Затекут ноги, он клятву произносить начинает: «Прости меня, Валюшенька! Клянусь своим лысым черепом, что больше так не буду!» Впрочем, сейчас Игрушкин не в углу стоит, а как раз у хлебного прилавка.
Подходит он к этому хлебному прилавку, глядь, хлеб кончился. Делать нечего, хоть три коржика с посыпкой и одно бисквитное пирожное купил – надо же с чем-нибудь щи хлебать.
Выходит Игрушкин из магазина, уже расстроенность ему всё настроение перешибает. «Зачем же я, - думает, - дурак, кондитерской дребедени накупил?! За это же полдня стоять в углу придётся!»
Опечаленный, он заходит в другой магазин, видит: сахаром торгуют. «А сколько же надо брать сахару, кило или полкило?» И никак не вспомнит, что же ему ещё надо купить. «Ладно, - думает, - возьму полкило. Я лучше ещё раз сбегаю, чем опять меня олухом царя небесного назовут или поставят на кошачью миску любоваться».
Помнит Игрушкин, что это третье, что надо купить, продаётся на базаре. заходит он на базар, а ему все улыбаются, приглашают покупку сделать.
- Молодой человек, купите розочек жене любимой!
«Нет уж, - думает, - я ей и бесплатной полыни не нарву. Слишком уж раскомандовалась!»
- Берите бананы, дешёвые!
«О! Сынишка ведь бананы любит! Бананы, наверно, и надо купить».
Лезет Игрушкин в сумку за деньгами, а там не то что денег нет – ни сахара, ни кондитерских изделий.
«Уже спёрли, ворюги проклятые! Эх и нагоняй будет от Валюшки!»
Пуще прежнего расстроился Игрушкин, с понурой головой домой идёт, будто в морг своим ходом. Поднимается к себе на второй этаж, звонит. Открывает ему дверь какая-то непонятная физиономия с рыжими усищами, то есть совсем пьяная, но улыбчивая.
- Проныривай, дружан, третьим будешь!
- А куда Валюшенька делась?
- Какая такая Валюшенька?
- Моя проклятая жена.
- Наши чувырлы по фраерам шастают!
И тут только соображает Игрушкин, что забрёл не в ту квартиру. А уже пальто с него сняли, на кухню заволакивают. Тут пир горой идёт. Два мужика на столе молочную флягу держат, и закуска есть – что-то вроде одного огурца в десятилитровой банке. Другой, который Колька, спрашивает:
- Ты, хмырь, меня, хна, уважаешь?
- Да всех я, и хмырей, и ханов, уважаю, - отвечает Игрушкин, - независимо от расы, цвета кожи и формы морды.
- Тогда пей штрафную! – И подаёт ему Колька литровую кружку какой-то мути, бражки, судя по тому, что пролетающие мухи падают замертво.
«Пропади она пропадом! – думает Игрушкин. – Жена капли в рот не даёт. Напьюсь и устрою ей взбучку за все притеснения и издевательства над человеком противоположного пола!»
Только подумал об этом Игрушкин, чувствует, тормошат его за плечо.
- Вставай, проклятьем заклеймённый! Кумир голодных и рабов! Не падать! Ты дуб, но тебя ещё не спилили!
Сразу же узнаёт Игрушкин полководческий голос своей жены. Миска кошачья под ногами то двоится, то троится. Значит, дома.
- Ты мне не указ! – решительно заявляет бесправный муж. – Хватит, поизмывалась! Перед законным мужем и повелителем стоять руки по швам, ноги вместе, живот убрать! Смирно! Шагом марш отсюдова за урюком!
Удивляется сам себе Игрушкин, что про урюк вспомнил. А если бы не выпил, так бы с отшибленной памятью и ходил.
- Чего, чего, идиот круглогодичный? На жену родную бочку катишь, харя твоя наглая, а?
- Ну, ну, замолкни по-хорошему, а то к кровати привяжу и кляпом рот заткну, и надпись напишу: «У меня жена – собака. Я её любил. Она въелась в мою печень – я её прибил».
- Ишь, расхрабрился! А ну встать, холодец в штанах!
Встаёт Игрушкин, глаза растопыривает: перед ним два мужика сидят, щерятся, сигареты не теми концами курят. «Значит, не добрался я ещё до дома», - соображает Игрушкин.
- Жаль, а то бы я ей задал жару!
- Кому? – спрашивает физиономия с рыжими усищами.
- Да этой, как её? Чёрт, опять забыл! Ну та, которая… ну которая та…
- Давай за которую ту и хряпнем!
Встревает Колька:
- Или давай сначала за которую, а потом за ту. Так будет сарпердливее… Да здравствует сарпердливость!..
Не успел выпить Игрушкин, как его снова по ключицам шарахают. Вглядывается он в туман перед собой – жена удвоенная вырисовывается, улыбается, целых два букета цветов, похожих на огурцы, протягивает и говорит таким ласковым голосом:
- Хмырь ты мой ненаглядный! Открой-ка нежную пасть свою, а зенки занавесь!
И летят Игрушкину в рот урючинки – открывать только поспевай. «Ну, - думает Ингрушкин, жуя азиатскую кислятину с солёным привкусом, - слава Богу! Ругаться не надо!» И обнимает жену, целует, слёзы от счастья по красному носу с шипением текут. Только чувствует, что у жены что-то над губой колючее. «Пустяки! – думает Игрушкин. - Не с такими до женитьбы целовался!»