Оказывается, у тебя было несколько рождений. Твое первое настоящее рождение это тысяча девятьсот восемьдесят шестой год, начало мая. Последующее, быть может, девяносто первый. Одно из самых последних – сентябрь две тысячи девятого. И это всегда (кроме самого первого раза) было и будет проекцией. Оттиском на человеческом сознании. На твоем, на чужом и на моем. Тривиально! Но возможно, это и подарит нам бесконечную жизнь, вечную память и личное признание кого-то.
Образ создавался медленно. Так медленно, как создается картина маслом. Постепенно. Слой за слоем. Мазок за мазком. И всегда мазки были яркими, даже если были холодными. И сразу же оживали. Пытались сами додумывать недорисованное. Кропотливо вытачивались Творцом, словно по непослушному камню, самые мелкие твои черты. Например, нелюбовь к жареному арахису в шоколадной глазури, виртуозное умение стряпать уникальный борщ, глубоко посаженые глаза, тяга к изысканным тряпкам и ароматам, красивые мужские ноги и в придачу к их красоте неописуемая гордость за них же. Но первым делом Творец создавал в твоем образе именно мечту. Мечту, способную перелицевать рассудок, способную сдвинуть с насиженного места наглое и завравшееся человеческое представление об идеале. Мечту, что после отпечатка в сознании материализуется и обязательно станет чьим-то смыслом жизни. А теперь Творец уже и сам верит, что нет человека в мире мечтающего живописнее, чем мечтаешь ты. И на маленьком желтом стикере, что приклеен над его столом, в списке претендентов на новогодние чудеса, за стойкую веру твое имя написано первым.
Твоей мечте не соответствуют цветовые характеристики, ее нельзя назвать американской, у нее нет конкретных векторов, корыстных целей и вообще материальных примесей. Она какая-то очень мечтовая мечта. Абстрактная. Навсякослучайная. Универсально-уникальный трафарет. О любви, о жизни, о семье. О том, что лучшее детям; о том, что простое миру; о том, что юмор великое счастье. И поэтому ты мечтаешь за всех романтиков нашего мира. И за неромантиков тоже. И от этого ты, наверно, иногда плачешь. Потому что мечтать за неромантиков тяжелее всего.
Тебя можно разорвать на кучу крошечных газетных клочков, разбить на миллион витражных стеклышек, рассыпать разнокалиберными пластиковыми бусинами на 510 075 тысяч квадратных километров. И тогда каждый спрячет свой клочок газеты в гербарий между сухими листьями, пробьет в своем куске стекла дыру и повесит его на кожаный шнурок под футболку, зажмет в кулаке теплую бусину и быстро затолкает в карман. Каждый получит единицу тебя, получит гарантию на исполнение секретных желаний, возьмет в руки свою собственную мечту, так необходимую для жизни. Казалось бы, счастье уготовано.
Но это чревато страхом. Тем самым страхом стать счастливым. Так происходит, потому что в сознании обывателя один из главных критериев мечты досягаемость/недосягаемость. Мечта перестает быть мечтой, как только попадает в руки. Сразу. В тот момент, как ледяное стекло касается груди, газетный клок тускнеет под листом кальки из альбома, а рука мечтателя опускается в карман джинс вслед за бусинкой и начинает судорожно соскабливать с нее апломб.
Больше всего это чревато твоим отсутствием. Отсутствием универсально-уникальной мечты. Отсутствием человека, который имеет все вариации и подвиды человеческих счастий. И имея все их в себе, не становится статичным, не льет слез от ненужности жизни, а исправно делает свою работу. Восполняет баланс мечты в мире на площади в 510 075 тысяч квадратных километров. Именно по этим причинам тебя нельзя дать каждому в руки.
Необходимо иначе.
Тебе бы вечно жить в городе Биг Смога. В Хитроу ездить чаще, чем нужно (и только на старинных такси), чтоб наблюдать там ту самую, реальную любовь. И ни о чем никогда не жалеть. Ведь нельзя жалеть о чем-то, если ты всегда в начале пути. Если нулевой меридиан твой постоянный адрес.
А еще иметь бы тебе дома настоящую библиотеку и на самой главной полке драйзеровскую Трилогию. И непременно кисточку, чтоб наслаждаясь смахивать пыль с «Гения». А потом раскрывать любую страницу и слышать, как заламывается картонный переплет. А еще тебе бы смотреть на влажный мощеный Невский из высоких окон дома на солнечной стороне проспекта, считать разводные мосты и хранить сырое и сладкое дыханье великой мечты надежнее самого Медного всадника. И будь моя воля, я бы подарила тебе ту маленькую, но незабываемую роль в одном из тридцати девяти бродвейских театров. И каждый раз, приходя на твой спектакль, я оставляла бы в гардеробе ярко-лондонский зонт.
Поэтому верь, не переставая, в светлое родимое пятно на твоем правом виске, как это делают маленькие дети во время своих настоящих взрослых игр. Ибо даже в сознании Творца ты теперь не просто произведение искусства. Ты самый главный фантазер. И пусть мечта всегда остается мечтой и, случившись, ни в коем случае не делает тебя и кого-то еще несчастным. Ведь про избранность тебе сказала парикмахер! А уж она-то непременно в этом что-то понимает.