- Какой удивительный город, Азазелло!
- Мне больше нравится Рим, мессир.
М.Булгаков. «Мастер и Маргарита»
Если прекратить копошиться в той гнусной блевотине, что неизменно окружает нас, и дать ей отстояться на солнце, под его медленными тяжелыми лучами, то в сухом остатке, твердым камнем покрывающем стенки граненого стакана, уже начавшего падение с заставленного пустыми бутылками и усеянного объедками стола, но еще не достигшего пола, а как бы зависшего в тягучем потоке сиропа, тошнотворным водопадом низвергающегося из полуразбитой посудины, трагически накренившейся, но чудесным образом сохраняющей равновесие, - в этом сухом остатке окажется только время, мучительно однообразное в своем тупом стремлении пронзить все сущее единой мерой и выбросить хладный труп прошедших лет на всеобщее порицание, плавно переходящее в осмеяние, и - неминуемо - в забвение.
Отступитесь от меня, прошу вас, исполните эту мою нехитрую просьбу, отойдите, прекратите домогаться меня по мелочам, оставьте меня одного в слепящем блеске своей самодостаточности, дайте мне насладиться тишиной и спокойствием в полном одиночестве в каком-нибудь темном углу, куда не долетают звуки гигантского Города, высасывающего мой разум рекламными роликами и звонками мобильных телефонов, разрушающего меня изнутри смрадом автомобилей с платиновыми катализаторами, дайте мне отстраниться и, замерев в безмолвном созерцании, окинуть взглядом всё меня окружающее, оценить и разобраться во всем, расставить по своим местам мысли, предметы, мифы, чучела и бессмысленный ворох бумаги, а больше мне ничего и не нужно.
Мой немигающий взгляд без всякого желания следит за узкой полоской света, что по моему недосмотру, да что там говорить – явной халатности, все-таки проникла в мое убежище, отвлекая внимание от моих прямых обязанностей. Это незапланированное вторжение нарушило устоявшееся течение реки времени, образующей здесь некое подобие водоворота, какую-то застойную зону, которую многие совершенно беспочвенно считают гибельной трясиной. Может быть, отсюда и веет мертвечиной, но зато здесь оседают останки прошлого, все достижения человеческие, и единственное достойное занятие хранителя вчерашнего дня – это разгребать эти наносы, пытаясь выудить из вязкого ила сверкающие нездешним блеском бриллианты, а пустую породу отправить дальше, в захламленную комнату со свисающими с потолка сталактитами, где в колоссальном, закопченном и потрескавшемся, неистово клокочущем котле вызревают зародыши будущего, а веселые ребята с черными лицами и горящими в кромешной темноте глазами сваливают всё, не разбираясь, в свой тигель, размешивают графитовыми палочками, а потом с шутками-прибаутками выливают свое варево, наполняя великую реку времени, которая, превратившись из ручейка в бурный поток, несет свой дурно пахнущие воды и омывает раскинувшийся по обоим берегам Город. Но все это мне не интересно, будущее меня не увлекает, хотя бы потому, что оно вторично, оно совершенно естественным образом вытекает из прошлого, не заимствуя из него при этом ничего стоящего, а просто копируя бессмысленность, а если чем-то и обогащая, то открывается это только тогда, когда будущее становится прошлым. Поэтому все ценное рано или поздно окажется в моем ведении, оприходовано в соответствии с его значимостью и размещено под рукой строго как попало.
Минутный дисбаланс, легкое нарушение шаткого равновесия окончательно и бесповоротно вывело меня из затянувшегося оцепенения, целительного транса, и выбросило из реальности прошедшего времени даже не в безразличное будущее, а в совершенно мифическое настоящее, все четыре секунды которого заняты ожиданием хоть каких-то изменений, но на деле – это окаменевшая неподвижность, абсолютно самостоятельный мир, не имеющий, правда, выхода, но достойный права на существование.
С каждой минутой очертания Города все явственнее проступают сквозь густой утренний туман, эманацию первозданного хаоса, Город вырастает из-под земли, извергается из всех моих пор, смешиваясь с потом и грязью, захлебывается в собственных испражнениях, смачно рыгая и отплевываясь, расправляет свои члены нечастыми, но разрушительными землетрясениями и, наконец, выпрямляется во весь рост, заслоняя солнце, заполнив все пространство, отведенное ему моим воображением, ведь этот Город со всеми жителями и строениями – только плод моей необузданной фантазии, болезненное порождение моего рассудка, но, несмотря на невероятность и фантасмагоричность созданного образа, он существует совсем рядом, маскируясь под обыденную реальность, надо отметить, весьма изобретательно, но, приподняв призрачную завесу, можно увидеть истинное лицо Города, и тогда порядок обернется броуновским движением, а здравый смысл – паранойей.
Он появляется в одно и то же время, окутанный сладковатым ароматом гашиша, под аккомпанемент тувинского горлового пения. Закурив, он медленно обошел всю комнату по периметру, внимательно рассмотрев свежевывешенные картинки на стене: победно потрясающая поднятым кулаком Долорес Ибаррури, что-то из Энди Уорхола и рекламный плакат Tiffany с какой-то кинозвездой шестидесятых, имя которой уже почти стерлось из моей памяти.
- Сюда можно сесть? – спросил он, указывая рукой в перчатке, намертво приросшей к коже, на полуразвалившийся диванчик у стены.
- Конечно. Садись, где удобно.
Но он не сел, а подошел к окну, раздернул тяжелые пыльные шторы, на мгновение зажмурился от яркого солнечного света, разбавившего почти осязаемую полутьму, закурил, и некоторое время безмолвно и неподвижно смотрел вдаль, потом, не поворачиваясь и не отрываясь от одурманивающего вида Города, тихо заговорил:
- Сколько раз я это уже видел, а все не перестаю, причем искренне и до глубины души, удивляться, как это выглядит правдоподобно. Поверь мне, ведь я часть этого Города, плоть от плоти его, - он как настоящий.
- Он и есть настоящий.
- Нет, это слишком просто. Это призрак, Город постоянно меняется, ни на секунду не останавливаясь в своих метаморфозах, он изменился даже за то время, что я сейчас наблюдаю.
- Он всегда одинаковый.
- Да нет же, иди сам посмотри.
- Я не смотрю на него, он мне не интересен.
- Но это же твой Город!
- Мне очень жаль. Он существует независимо от моих желаний, я не в силах даже слегка повлиять на него, а раз так, то я не могу, да и не хочу, иметь ничего общего с Городом.
- А тебе придется! – он резко развернулся, швырнул на столик несколько фотографий и с размаху плюхнулся на диванчик, который с величайшим трудом выдержал такое издевательство.
- Что это? – спросил я, поднимаясь, чтобы посмотреть на снимки.
Он снова закурил, подождал, пока я ознакомлюсь с принесенными фотографиями, и нехотя продолжил:
- Город недоволен твоим исключительным положением, ты имеешь неосторожность открыто противостоять ему. Так не могло долго продолжаться, сам понимаешь, и они приняли меры.
- Кто на фотографиях?
- Стриптизерша, имени не помню, да оно и значения не имеет. Восемнадцать ножевых ранений, большинство – смертельные, следы пыток, побои, была неоднократно изнасилована в извращенной форме.
- И какое это имеет ко мне отношение?
- Самое прямое – это сделал ты.
Увидев мой недоуменный взгляд, он уточнил:
- Ты сделал это послезавтра. Если быть корректным, ты мог бы это сделать. И чтобы предотвратить эту трагедию, они придут сегодня-завтра. Ты в ответе за свои действия не только в прошлом, но и в будущем, поэтому ты ответишь за это зверство уже сейчас.
- Но ведь я же ничего не сделал! Я ее даже никогда не видел!
- Это совершенно не важно. Во-первых, ты мог бы это сделать, а во-вторых, откуда ты знаешь, что произойдет через несколько дней? Их задача – предотвратить преступление, естественно, что это можно сделать только до его совершения. Они никогда не допустят убийства.
- И что же мне делать?
- В Городе они тебя вряд ли найдут. Впрочем, решать тебе, а мне пора уходить.
И он ушел, обдав меня сладковатым ароматом гашиша, и в ушах еще долго стоял звук чужой, непонятной музыки.
Настенные часы показывали как всегда полдень – самое подходящее время для знакомства с безвременной враждебностью, которую все привыкли называть Городом.
К вечеру небо затянуло тучами, и хлынул дождь, крупными каплями зашелестел по кронам деревьев. Дождь остудил разгоряченную за жаркий августовский день землю, прибил к дорогам поднимаемую ветром пыль, принес долгожданное облегчение и мертвенное успокоение всему живому окрест. Сразу после полуночи животворящее благо прекратилось, но посвежевший воздух погрузил в безмятежный сон изнуренную летней жарой природу. Небо очистилось, и на нем заблестели крупные звезды, которые всегда смотрятся особенно выигрышно и притягательно на фоне бездонного южного неба.
Сон никак не шел к Гонорию. Гонорий ворочался, закрывался с головой покрывалом, всячески пытался забыться, но в мозгу крутились смутные, не облекаемые в словесную форму мысли, и создаваемый ими еле уловимый шорох превращался для него, впавшего в знакомое каждому пограничное состояние, когда нельзя уверенно поручиться за полную реальность происходящего, - в чеканные шаги легионов, проходящих в триумфальном шествии по мощеным улицам столицы империи. И тут напал на Гонория неописуемый страх: ему показалось, что лежит он во дворце на Палатинском холме. Гонория прошиб холодный пот, он в ужасе вскочил с постели и выбежал на балкон, мутными спросонья глазами начал всматриваться в ночной сад, и только тогда немного пришел в себя – перед ним лежала благословенная Равенна, и даже после дождя в воздухе чувствовались испарения окружающих город непролазных болот. Гонорий перекрестился и воздал хвалу Господу, что он избавил императора от кошмарных видений ненавистного Рима, который был, есть и будет.
Гонорий уснул со спокойным сердцем под пологом безоблачного неба, хранимый становящимся все более популярным новым восточным богом.
Аларих приказал поставить себе кресло так, чтобы с возвышения ему были хорошо видны городские стены и, когда его требование было выполнено, объявил обступившим его военачальникам, что хочет остаться один. Его комиты, поклонившись, разошлись по своим отрядам.
Вождь грейтунгов смотрел, как кровавый шар опускается все ниже и ниже, удлиняя тени и заменяя ими дневной пейзаж, как повсюду зажигаются костры, и его пестрое косматое воинство готовится к очередной ночевке под стенами осажденного города, смотрел, как темнеют неприступные стены Аурелиана, но даже сквозь них он видел, как вымирает величайший город, как исчезают с его улиц и площадей истощенные, похожие на те самые тени предзакатного солнца, существа, некогда называвшие сами себя повелителями Вселенной, видел, как уцелевшие ведут неравную борьбу с крысами, призом в которой является какой-нибудь бедолага, не выдержавший свалившихся на него испытаний и не вызвавший ни малейшего сострадания у богов, как старых, так и нового; смотрел, как опускается на превращающийся в склеп город тревожное предчувствие приближающейся холеры, так как только ее не доставало, да еще в такую жару, и, замыкая круг, смотрел, как напротив Соляных ворот одиноко сидит в кресле длинноволосый воин, предводитель оравы вечных скитальцев, чьи костры беспорядочно разбросаны по округе.
Окружающее Алариха время постепенно замедляло свой ход и, полностью остановившись, упало к его ногам потрепанным императорским пурпуром, чтобы затем взметнуться ввысь, скручиваясь в двойную спираль, в чередовании однотипных элементов которой находит последнее пристанище уходящая в небытие вечность...