"Всё с нами будет теперь замечательно...".
Беспамятство.
Чёрный никогда не был тебе к лицу. Ты носишь его каждый день, воплощая в жёстких складках платьев, непослушных волосах и глазах, где смирение странным образом спорит с отчаяньем. Ты хрипло и злобно смеёшься, но никогда не улыбаешься даже уголками бледных иссушенных губ. Кажется, будто улыбка способна испещрить их глубокими трещинами, разорвать в безобразные клочья. Тебе сказали бы, что твоим губам идёт только горькая душная сигарета, но в последнее время твоим единственным собеседником становится покрытое тонкой морщинистой вязью трещин зеркало. Ему ты рассказываешь, как проходит каждый твой монохромный день. Чёрная ты. Белое застиранное до дыр небо. Мир, расползающийся по швам. Круговерть бездумных поступков, бессознательных действий, бессмысленных слов. Твои монохромные дни однообразны и сливаются на фоне друг друга. Они неотличимы от остальных и от чужих дней тоже. Только ночи твои особенны, полные безумных оскалов, безнадёжных воплей, задушенных шёпотов. Только ночи твои не пусты, только в них есть насыщенный цвет лопнувших вен, ржавой крови искусанных губ.
Ты ждёшь чего-то настоящего, отрезвляющего, как обжигающий след от пощёчины или прикосновение к коже ледяной воды. Ты всё жаждешь проснуться на сбитых истерзанных простынях и тяжело задышать после изматывающего кошмара. Ты всё мечтаешь проснуться и испытать счастливое облегчение, после которого просто хочется упасть и больше не шевелиться, расслабленно и блаженно растянув губы в улыбке. Нет, ты помнишь, что на неё не способна, но иногда так смертельно хочется сделать то, чего от тебя не ожидают, чего от себя не ожидаешь даже ты.
Дом из бездушных хрома и стекла встречает тебя уже привычной равнодушной отчужденностью. И ты лежишь на полу часами, у прохладного окна, растянутого на всю стену, и смотришь на утопающую в разноцветных огнях и апельсиновых всполохах фонарей шумную бурлящую движением улицу. И ты так далека, так бесконечно далека от этой простой человеческой жизни. И тебе непереносимо трудно дышать, и вся кожа горит от слабого морозного прикосновения стёкол, к которым ты прижимаешься почти любовно, по которым одиноко, немного отстранённо скользят твои тонкие хрупкие пальцы, но внутри тебя холодно, там тихим перезвоном дрожит и трясётся ни то в странном танце, ни то в сумасшедшем припадке, ни то в мучительной агонии нежная умирающая печаль.
У тебя есть руки, но тебе очень хочется, чтобы кто-то отнял их. Тогда ты могла бы с желчной усмешкой притвориться, что их отсутствие – это единственная причина, по которой ты не обнимаешь любимого человека. Ты молчишь о своём потаённом желании, почти с непосредственным любопытством наблюдая за тем, как одиночество глодает твои уставшие кости, почти до основания истёртые в прах.
У тебя есть младший брат, но тебе очень хочется, чтобы кто-то отнял его. Ты навещаешь его в запущенной психиатрической больнице на самом краю города. Ты всегда застаёшь его у пыльного, в грязных потёках окна в гнетущем звенящем тишиной одиночестве. Ты садишься напротив на единственный в помещении, шаткий стул и долго смотришь в омертвелые затянутые безжизненной пеленой глаза. Иногда ты берёшь в свои руки его холодную будто прозрачную кисть и перебираешь его пальцы, будто сделанные из дешёвого потрескавшегося хрусталя. В редкие дни, когда в комнате, кроме вас, больше нет никого, ты осторожно целуешь каждый миллиметр этой обессиленной хрупкой ладони. И просишь прощения непонятно за что.
Твой брат взял на себя вину за смерть ваших родителей. Перед тем, как навсегда замолчать, он, не переставая, повторял, что убил их. В суде его оправдали, признав невменяемым и психически нестабильным. Но ты знала, что таким он стал уже после убийства, которого, несомненно, не совершал.
Однажды глубокой зимой после очередной встречи с братом ты несколько часов пролежала в снегу, тяжело дыша и истерично всхлипывая. Больное воображение рисовало тебе образ последнего близкого человека прямо на ослепительном белесом небосклоне, откуда непрерывно скользили беззащитные белые мухи. Они истаивали у тебя на лице, превращаясь в чужие искусственные слёзы. И тебе до боли хотелось уснуть в этой умиротворяющей бесчувственной белизне и больше никогда не проснуться прежней, помнящей, живой, человечной.
Последующую ночь ты лежала в кровати в объятьях измождённой головокружительной бессонницы, думала о том, что вместо брата или хотя бы с ним должна быть ты, ведь твои глаза тоже видели те страшные сводящие с ума вещи.
На рассвете ты отключилась от нестерпимой усталости, и во сне тебя окружала только сосущая чёрная бездна, враждебная, немигающая, изголодавшаяся по разбитым сердцам и искалеченным чувствам. Она бросала тебя из стороны в сторону, разрывала на части, поглощала снова и снова, и улыбка у неё была неправильная, пугающая, разрывающая губы в кровь, и глаза у неё были отсутствующими, пустыми, без даже слабой толики узнавания или мысли.
Ты очнулась в тёмной неприглядной реальности и вздохнула морозную колкость зимнего воздуха. Сумерки расползались по бесцветной, абсолютно не отражающей сущность живущего в ней человека комнате. Они тянули к тебе свои покрытые струпьями руки, а ты отчаянно пыталась подавить острое болезненное желание податься вперёд, вцепиться в них и насладиться этим бесчеловечным объятием.
Ты очнулась, но ещё помнила холодную бездну, у которой были мёртвые глаза твоего брата и твоя несуществующая улыбка.
Такие дни отличались от остальных, но даже в них редкие для тебя чувства были скомканными и уродливыми, придуманными тобой в слепой попытке выбраться с туманного мглистого дна. Тебе часто снилось, как ты неподвижно лежишь на бледном песке, а голову твою окружает сияющий воздушный ореол волос. Рядом с тобой всегда было двое утопленников, нежно гладящих тебя по волосам, но будто в тисках сжимающих твои руки. Им ты улыбалась, но не видела своего лица. Даже во сне улыбка причиняла нестерпимую боль, но ты не могла от неё удержаться, когда жадно ловила долгожданные прикосновения ласковых рук.
Ты часто накачиваешь своё тело снотворным, чтобы подольше оставаться рядом с мертвецами, которых раньше ты звала «мама» и «папа». К сожалению, ты уже смутно помнишь вкус этих слов.
***
Ничего не меняется. Чтобы мы ни делали, как бы ни старались, куда бы ни стремились наши наивные фантазии, ничто не сдвинется с мёртвой точки. Мы стоим на месте, и не стоит напрасно обманываться. Истощённые, полумёртвые, смиренные и смятённые, мы прозябаем безропотно, иногда неосознанно, порой желанно.
Ты думала так до тех пор, пока один-единственный человек не разрушил до основания твою прежнюю жизнь. Ты должна его ненавидеть, но вместо этого испытываешь странное волнующее восхищение. Как он смог?.. Как же у него получилось?.. Кто же он такой на самом деле? Кто дал ему эту силу – переписать судьбу, переплавить сердце, изменить душу?
Он. Убийца твоих родителей. Чудовище, уничтожившее твою утопию.
Тебе бы очень хотелось найти его и хотя бы просто посмотреть ему в глаза.
Сладкое неведение – спасительное и губительное одновременно.
Сегодня суббота и ты снова едешь в пыльном сером автобусе на очередную изматывающую встречу со своим братом. Кроме тебя в салоне есть ещё несколько пассажиров с застывшими бесстрастными лицами. Ты ненавидишь их за бесчувственность, за ту небрежность, с которой они относятся к обесцененной ими же жизни. Ты ненавидишь их и себя за то, что все вы морально мертвы.
От автобусной остановки ты, отстранённо кутаясь в потёртое осеннее пальто, долго идёшь по грязной мокрой дороге, а после продираешься сквозь поросший вереском пустырь, чтобы выйти к приземистому, в лохмотьях старой лопнувшей краски одинокому зданию. Вот оно - новое и последнее пристанище для пустого, будто выеденное яйцо, тела твоего брата. Ты только надеешься, что когда ты приходишь навестить эту покинутую оболочку, душа твоего близкого человека находится где-то рядом, видит тебя и смотрит хотя бы с толикой прежней обволакивающей теплоты. Ты только надеешься, что в остальное время она находится где-нибудь далеко, в месте, где забвение делает её полноценно счастливой.
Ты знаешь, что глупо верить в чудеса, но всё равно продолжаешь упрямо беспрекословно верить.
Когда ты заходишь в общую комнату, там никого нет, кроме твоего брата, неподвижно стоящего у окна. У него неестественно прямая напряжённая до предела спина и ладони, на ледяном подоконнике до хруста сжатые в кулаки. Ты медленно и тихо приближаешься к нему, замираешь рядом и смотришь на тот самый сухой безжизненный пустырь, по которому только что шла. Что-то неуловимо меняется в твоём лице, когда ты думаешь о том, что вдруг такое возможно и твой брат действительно всё время смотрит в окно в ожидании твоего прихода.
Ты вспоминаешь, что у тебя по-прежнему есть руки, которые никем не отняты, потому что никому не нужны. Тогда ты впервые за невыносимо долгое количество времени неуклюже и порывисто обнимаешь хрупкое тонкое тело, которое немедленно напрягается и дрожит в плену твоих рук.
Ты зарываешься лицом в жёсткие непослушные вихры и вдыхаешь острый горьковатый запах дешёвого шампуня и естественный – кожи. Ты не можешь вспомнить, как пахли волосы твоего брата, когда он был ещё жив, когда улыбался, шутил и говорил о чём-то, глядя в одну точку и задумчиво накручивая на палец отросшую прядь. Ты не можешь вспомнить, и тебе от этого страшно. Цветочный аромат?.. Может, ваниль? Или шоколад? Но ты не спросишь у него, потому что он не ответит. Но ты не спросишь у него, потому что давно разучилась говорить с живыми людьми.
И когда в холодном утреннем свете, в рассеянной в нём нервозной тишине неожиданно звучит незнакомое имя, ты ничего не говоришь и даже не удивляешься, только смутно осознаешь, что у твоего младшего брата всегда было на один больше поводов обезуметь, чем у тебя.
***
Позже ты вспоминаешь, что они были одноклассниками и друзьями. Твой брат и незнакомец, о котором тебе известно только его имя и то, что он был хладнокровным палачом твоих матери и отца. Дома ты часто слышала о нём, но никогда сама не видела этого загадочного человека. Ты нетерпеливо думаешь о том, что, кажется, пришло время вам, наконец, познакомиться.
Ты снова в чёрном и ты идёшь на встречу с чудовищем из своих полуночных кошмаров.
По дороге ты думаешь о том, что он должен быть уродлив, с лицом, искажённым злобой и беспощадностью. Думаешь о том, что, осознав, кто ты такая, он станет неуправляемым зверем – яростным и опасным или же затравленным, жалким. Рисуя эти картины, ты думаешь, что готова.
Ты слишком поздно понимаешь, как сильно ошиблась.
Ты находишь его одиноко лежащим на широком парапете крыши, курящим сладко пахнущие наркотиком сигареты и неотрывно следящим за стремительно плывущими по небу жемчужными облаками. Ты приближаешься к нему на расстояние пяти шагов, он чувствует твоё присутствие, приподнимается на локтях, его тёмные хаотично постриженные волосы треплет ветер, и ты смотришь ему в глаза, на фоне безупречной снежной кожи почти чёрные и особенно выразительные. В этих глазах нет ни вопроса, ни интереса, ни недовольства. Тебе даже начинает казаться, что ты только серебристый, не различимый на фоне лишённого цветов поднебесья призрак, сквозь который он смотрит на туманный кружевной горизонт.
Он, видимо, решает, что ты пришла не к нему, потому что спустя несколько мгновений неотрывного контакта глаз он вновь откидывается назад и делает глубокую, какую-то судорожную затяжку. Потрескивание тлеющей сигареты выводит тебя из транса, и ты забываешь о секунду назад нарастающем внутри неистовом страхе.
Ты только что смотрела ему в глаза, но ничего, совсем ничего не изменилось. Может, ты ошиблась? Может, он не такой особенный, как тебе раньше казалось.
Теперь, когда ты, кажется, разочаровалась, ты легко можешь убить его. Вот же он, совсем близко, - лежит у разверзнутой внизу пропасти. Ты можешь толкнуть его, ощутив тепло под своими беспощадными пальцами, и наблюдать его недолгое падение и незамысловатую смерть. Но ты ничего не делаешь, только стоишь и молчишь, неотрывно глядя на стройную гибкую фигуру, лениво и беззаботно вытянувшуюся на плоском каменном парапете.
Кажется, ты начинаешь понимать, что не даёт тебе покоя, заставляя сердце учащённо стучать у самого горла. Ты ожидала увидеть безобразного сумасшедшего зверя, но вместо этого перед тобой предстал вполне обычный живой человек. Нет, хуже. Если бы внешность его была посредственной, ты бы заставила себя разочароваться в нём окончательно. Но ты никак не ожидала, что он будет так всепоглощающе мистически красив. Тебе сложно описать накинувшиеся на тебя стаей голодных крыс чувства. Ты не способна отпечатать в своём сознании его неуловимые изящные черты, до малейших деталей запомнить это совершенное в надменности лицо. Тебе больно и страшно смотреть в бархатные антрацитовые глаза, потому что всё в тебе отказывается верить, что столь прекрасное и таинственное существо могло причинить кому-либо вред и более того - хладнокровно убить. Если бы у него были крылья, он был бы ангелом.
- Все люди наркоманы, - внезапно звучит глубокий прохладный голос. – Только дозы разные. – Он резко садится на парапете к тебе лицом, пронзает тебя злым непокорным взглядом и спрашивает: - Ты пришла за своей?
Ты хочешь сказать, что не понимаешь, о чём он, или хотя бы дать отрицательный ответ на столь сомнительное предложение. Но ты не можешь произнести ни слова. Ты боишься услышать свой голос. Ты уже не помнишь, как это – говорить.
- Я знаю, зачем ты здесь, - неожиданно сообщает он. – Но даже не вздумай меня обвинять.
От его слов тебе становится так плохо, что ты не выдерживаешь и медленно оседаешь на чуть подрагивающие колени. Ты чувствуешь себя жалким рабом, покорно склонившимся перед своим господином. Твой взгляд застывает на упрямом хмуром лице.
- Сумасшедшая сука, - с отвращением выплёвывает он и неожиданно смеётся, холодно, злобно, безжалостно. Смех звенит, будто столкнувшиеся друг с другом в пружинящем воздухе бокалы из тончайшего хрусталя. Смех стекает с его обезображенных им губ, надрывный, наигранный, насквозь фальшивый. Смех затопляет всё пространство вокруг тебя, будто неудержимые аквамариновые волны. Только в его глазах, оставшихся лицемерными зеркалами, он не отражается вовсе.
Сумасшедшая сука.
Сумасшедшая сука.
Сука. Сука. Сука.
Сумасшедшая.
Одним небрежным движением отбросив в сторону сигаретный окурок, он грациозно поднимается и тенью скользит мимо тебя. Кончики его пальцев невесомо касаются твоих волос. Ты задыхаешься, перед глазами всё плывёт, горло сдавливает слезами, а в груди разливается мучительный жар.
***
Ночью ты снова лежишь у окна и чувствуешь, как темнота поедает тебя заживо. Теперь у неё есть утончённое лицо и прохладный голос твоего мучителя. С глухой болью в груди ты думаешь о том, что с тобой он поступил куда более жестоко, чем с твоими родителями, ведь тебе, в отличие от них, пришлось остаться в этом аду на земле.
Из тяжёлых мрачных мыслей тебя вырывает отрывистый стук в дверь. Ты поднимаешься на непослушных ватных ногах и бредёшь в коридор, будто в размытом сумбурном сне. В нём же ты открываешь дверь, даже не удосужившись посмотреть в «глазок» или спросить имя нежданного гостя. В конце концов, имя не имеет значения. Чаще всего оно совсем не отражает нашу сущность и только лишний раз перечёркивает уникальность. Тебе же не нужно знать и запоминать имена, потому что в жизни твоей совсем не осталось людей, которых тебе хочется звать и не хочется спутать.
На пороге стоит он – человек с обманчиво красивым телом, скрывающим прогнившую душу.
- Привет, - говорит он, складывая губы в чувственную усмешку. Глаза при этом остаются холодными, теми же неприступными непроницаемыми зеркалами, что и там, на крыше, продуваемой промозглым северным ветром и сотрясаемой твоим беззвучным криком. – Я пришёл тебя поблагодарить. За ту услугу… Ну и за то, что моё имя не всплыло в полиции, разумеется, тоже.
Даже если бы ты могла говорить, ты бы вряд ли нашла подходящую ответную реплику. У тебя внутри всё будто мертвеет – от его бесчувственных слов, от его проникновенного взгляда, от его будоражащей близости.
Он проходит мимо тебя, волнуя и маня секундным соприкосновением ваших волос, и останавливается только в гостиной у широкого окна от пола до потолка.
- Отсюда красивый вид, - говорит он несколько отстранённо. – Завораживающий.
«Как и ты», - стучит, будто сердечный пульс, у тебя в голове.
Предательские слёзы уже привычно заволакивают твои уставшие, покрасневшие от кратковременных предрассветных снов глаза. Закусив губу до выступившей солоноватой крови, ты делаешь несколько беспорядочных рваных шагов и слепо утыкаешься в чужую мягкую спину. Ты думаешь о том, что её обладатель должен пахнуть кровью, болью, смертью, убийством. Но его аромат – это просто свежесть. Он напоминает тебе запах озона в сверкающий дождливый день.
Он медленно разворачивается к тебе и несколько секунд неотрывно смотрит в твои потерянные напуганные чем-то глаза. Его бегающие чернильные зрачки говорят о том, что он о чём-то быстро соображает. Тебе кажется, что ты видишь в бездонной черноте глаз напротив отголосок неуверенной жалости, раздвоенной скорченным чувством вины.
А потом его лицо, будто истрескавшись в мелкую паутину и осыпавшись блестящей лунной пылью, стремительно преображается, принимая какое-то пугающее равнодушно-беззаботное выражение.
- Я могу немного расслабиться у тебя? – спрашивает он и, не дожидаясь ответа, падает на мягкую кушетку. Тебе кажется или ты убеждаешь себя, что ни вопрос, ни интонации голоса вовсе не были искренними, что за напускной нахальной бравадой затаилась тихая слёзная грусть. Ты придумываешь истерические ноты, прозвучавшие в чужом голосе, и они снова и снова раздаются у тебя в голове, будто поставленная на постоянный повтор старая искажённая запись.
Ты как-то заторможено наблюдаешь за его чёткими механически выверенными действиями, за его безупречными пальцами, ловко перебирающими какие-то мелкие вещи непонятного тебе назначения. Очень медленно ты узнаёшь прозрачный шприц, набор блестящих иголок, жёсткий резиновый жгут, маленький пакетик с незнакомым белым порошком. Ты ещё не осознаешь, что это и зачем, но в тебе уже вскидывается в смертельном броске голый неистовый страх.
Он поднимает рукав, и ты видишь уродливые синяки, испещрившие тонкую, почти прозрачную белую кожу на сгибе локтя. Ты смотришь, как от чего-то непонятного, смутного, неопознанного мелко дрожат его руки, как он едва справляется с надёжно запечатанным пакетом и нервно ругается, роняя стеклянный шприц. Ты смотришь, как он, наконец, протыкает показавшуюся на поверхности искалеченной кожи неприятно вздутую рыхлую вену, и вводит лекарство, яростно вцепившись зубами в натянутый до предела узкий змееподобный жгут.
Наконец, он заканчивает свою процедуру и с облегчённым выдохом откидывается на кушетку. Его чёрно-белые, будто нарисованные рассыпчатым угольным грифелем глаза закрываются и в приступе неземного блаженства закатываются под плотно сомкнутыми дрожащими веками. Ты подходишь к нему вплотную, так, что чувствуешь исходящее от тела горячее напряжение, склоняешься над его лицом, заострившимся в правильных благородных чертах, и чуть вздрагиваешь от неожиданно нахлынувшего на тебя возбуждения при виде широко распахнувшихся затуманенных наркотиком очаровательных глаз.
- Так тебе нужна твоя доза? – неожиданно спрашивает он и, резко схватив тебя за руку, прислоняет твою влажную ледяную ладонь к своей горячей груди в том районе, где, надрываясь, бешено колотится сердце. – Пока я ещё способен её тебе дать. Пока я ещё здесь. Пока я ещё жив.
«Нет! Нет!.. НЕТ!!!», - сорвавшись, кричит всё твоё существо.
Он переплетает ваши пальцы, устало улыбается и всё смотрит в твои глаза не то в отчаянных поисках неизвестных ответов, не то в слепой попытке сказать тебе что-то важное без помощи слов.
У тебя есть сотни вопросов к этому необыкновенному человеку. У тебя есть тысячи страхов разочароваться в ответах. У тебя есть миллионы желаний о волнующей эфемерной близости с ним. У тебя есть миллиарды причин от этой опасной губительной близости отказаться.
Внезапно он всеми силами пытается от тебя отвернуться, оттолкнуть твои бессознательно тянущиеся к нему руки, отвернуться от тебя, пряча бесстыдные предательские глаза, всё, что угодно, лишь бы ты не увидела влажно блестящих слипшихся ресниц и судорожно сжимающихся в тонкую линию побелевших губ. Он выглядит сломленным, жалким, растоптанными, с болезненным стремлением быть откровенным.
- Зачем? – неожиданно жалобно выдыхает он, его губы начинают мелко непроизвольно подрагивать, а из глаз уже открыто струятся липкие холодные слёзы. – Как же мне теперь с этим жить?.. Не хочу… Не смогу… Некому больше сказать мне, что всё в порядке, что всё будет хорошо… Я влюблён в ложь. Такую недоступную, невозможную, сладкую… Если бы хоть на мгновение я мог поверить в неё… Мне большего не надо… Я готов… Когда кто-нибудь скажет мне… Ты можешь солгать мне, что всё с нами будет теперь замечательно?..
Он сначала дрожал, беспорядочно хватаясь за тебя, стараясь как можно ближе притянуть твоё тело к себе. Там где ваша кожа соприкасалась, у тебя всё горело огнём. Тебе казалось, что ты медленно, но неотвратимо умираешь, проваливаешься будто в вязкий пластилиновый сон. Ты почти лишаешься чувств, когда его дрожь неожиданно сменяется кошмарным неудержимым припадком. В бессознательном состоянии он неистово бьётся у тебя в руках, а на его искажённых в полоумной улыбке губах пузырится воздушная белоснежная пена. И ты думаешь, что на вкус она обязательно приторно сладкая.
Ты прижимаешь его к себе в непонятном истеричном порыве. В тот момент он кажется тебе невозможно беспомощным, беззащитным, истончившимся до полупрозрачной болезненной хрупкости. Какое-то время ты ещё чувствуешь обжигающее дыхание на своей обнажённой шее, влажным облаком оседающее на коже в виде, будто глянцевый бисер, испарины. Потом горячее стройное тело обмякает, поражая непонятно откуда явившейся угловатой тяжестью, и ты неловко отпускаешь его, будто безвольную куклу. Теперь он, непривычно спокойный и тихий, смотрит на тебя своими кукольными глазами.
***
Суровое решение тобой принято быстро и окончательно, без лишних сомнений, предрассудков и чувств. Ты не собираешься его теперь отпускать, по крайней мере, только не сейчас, когда он нужен тебе, как никто другой в целом мире. Ты ещё не решила, хочешь ли ты покончить с ним в знак праведной мести или, забыв о боли и гордости, постараться милостиво простить. В любом случае он должен остаться здесь, продолжая смотреть на тебя своими невыразительными бесчувственными глазами.
Когда ты связываешь его прямо там, на своей безупречной холодной кушетке, он совсем не выказывает сопротивления, находясь в бессознательной дрёме. Ты нервничаешь и торопишься, потому толстые грубые верёвки до красных натёртых следов впиваются в его тонкие запястья и лодыжки. Несколько раз тщательно проверив неотёсанные узлы, ты более или мене успокаиваешься и уже неторопливо и сдержанно вглядываешься в умиротворённое лицо спящего. На его мягких губах сухой плёнкой свернулась пена, на лбу застыла холодная испарина. Влажной ароматной салфеткой ты осторожно и бережно протираешь матовую кожу, вновь возвращая ей природную безупречность. И замираешь, наткнувшись на всё тот же ледяной стеклянный взгляд своего покорного безмолвного узника.
День первый.
С сегодняшнего дня у тебя есть тот, ради которого так легко справиться с повседневной рутиной, тот, к кому каждый день хочется с нетерпением возвращаться. После работы тебе кажется, что ты, оторвавшись от земли, буквально летишь домой. Ты чувствуешь себя непривычно счастливой от осознания, что там есть тот, кто ждёт тебя, кто в тебе нуждается.
Твоё сердце бьётся так часто, что в любой момент грозится вырваться из груди. Ты захлёбываешься безудержной радостью. Твои глаза сияют, наполнившись жизнью. У тебя есть он.
Оказавшись в своей квартире, ты с удивлением отмечаешь, что внутри стало будто даже светлее. Ты идёшь по коридору, вдыхая незнакомый волнующе-приятный аромат. Запах дома, которым его делает человек.
- Дорогой, я вернулась!.. – кричишь ты, звонко смеёшься и неожиданно застываешь, постепенно осознавая, что только что произошло.
Ты смутно помнишь, когда в последний раз беседовала с зеркалом, с человеком – не помнишь совсем.
Дрожащими пальцами ты резко вцепляешься в собственное лицо, беспорядочно размазывая по нему косметику и слёзы.
- Я вернулась… - шепчешь ты задушено. На подкашивающих ногах приближаешься к тонущей в синих сумерках кушетке и медленно опускаешься на колени перед неподвижно лежащим на ней юношей. Он смотрит в твои наполненные бессильной болью глаза и молчит, а ты никак не можешь понять, обижается он на тебя или же ему просто нечего сказать такому, как ты, ничтожеству.
Неверной рукой ты скользишь по его гладкой будто мраморной щеке, оставляя на безукоризненной коже отвратительные чёрные пятна своей потекшей туши для ресниц.
- Извини… извини… - отдёрнув руку, отрывисто шепчешь ты и немедленно вытираешь следы влажной салфеткой, пачка которых на всякий случай покоится совсем рядом на стеклянном журнальном столе.
После ты несколько долгих минут сидишь и общаешься с ним только глазами. Ты думаешь о том, что зря начала вновь говорить, потому что на самом деле это вовсе не нужно.
Ты нежно гладишь его по волосам перед тем, как оставить на некоторое время в покое. Уходя, ты чувствуешь его осуждающий взгляд, прожигающий тебе спину.
Скоро ты возвращаешься, опять садишься на полу у его изголовья и, порхая пальцами вдоль его тела, начинаешь рассказывать истории из своей жизни, весёлые и не очень.
- С детства я просто обожала Рождество, ты знал?.. – начинаешь ты чуть хрипловатым после очень продолжительного молчания голосом. – Я всегда проводила его с семьёй, а не с друзьями, как многие из моих сверстников. Наверное, я, в отличие от них, странным образом находила общий язык со своими родителями. Они были людьми на редкость понимающими, терпеливыми и сговорчивыми. У меня с ними никогда не возникало серьёзных проблем. Всегда было так: они – мой неоспоримый авторитет, я – их отрада и гордость. Разумеется, ничуть не меньше они любили моего младшего брата. Он всегда был таким разговорчивым, забавным и добрым. С ним никто никогда не скучал, и все обожали его хотя бы за лёгкий характер и такие милые смешинки, которые плясали у него в глазах, когда он рассказывал что-то весёлое и при этом широко улыбался. Все истории моего брата были удивительно интересными. Он был куда лучшим рассказчиком, чем я. Но ты скажи, если тебе будет меня скучно слушать. Я бы, конечно, поведала тебе что-нибудь из того, что узнала от брата, но, к сожалению, я ничего не помню, как будто всё стёрлось после нашей разлуки. Нет, я вижу его и сейчас, но он уже не тот, - ты замолкаешь, с какой-то долей ожесточения глядя на своего молчаливого слушателя. Потом пару раз моргаешь и возвращаешься к непринуждённому тону: - Я начала говорить о Рождестве. Так вот, не было в моей жизни прекраснее праздника, хотя бы потому что в сочельник я дольше всего находилась в кругу семьи, и в этом волшебном сиянии фейерверков, гирлянд и огоньков рождественского дерева мне было так уютно, тепло, так по-детски невозможно радостно, что я… - твой голос вновь обрывается, надломившись на последних словах. Ты чувствуешь жгучую боль в районе груди. – Я всё это потеряла, знаешь?.. Конечно, знаешь… Ведь это ты их у меня отнял.
Ты внимательно вглядываешься в его лицо, ожидая хоть каких-то ответных реплик. Больше всего тебе хочется, чтобы они были в твою защиту. Ну же, думаешь ты, закусив губу, оправдай себя в моих глазах.
Ты понимаешь, что это невозможно, но самообман – одна из ярчайших человеческих прерогатив.
- В тот день я вернулась поздно. Я буквально бежала домой, очень волнуясь, но не потому, что меня могли наказать, нет, я боялась, что своей задержкой обеспокою и растрою родителей, - ты продолжаешь говорить, уставившись в стену невидящим взглядом. – Когда я подходила к дому, всё было в порядке. Они уже были мертвы, но в моём несуществующем иллюзорном мирке они по-прежнему были живы. Я ничего не почувствовала. Всё было по-прежнему. Пока я не зажгла свет в коридоре и не увидела их на полу в луже собственной крови. Там был мой брат, он стоял на коленях над их телами, содрогался в рыданиях, а одной из своих бледных дрожащих рук непрестанно гладил нашу маму по спутанным окровавленным волосам. Когда я посмотрела брату в глаза, они были полны ужаса.
Ты делаешь паузу, равнодушно отмечая то, с каким остервенением твоя рука движется по шёлковым тёмным прядям.
- Знаешь, я раньше никогда не видела труп, - бесцветно произносишь ты, а взгляд твой вновь заволакивает странным туманом. Твоя рука замирает в чужих волосах, а после безвольно падает. – Только по телевизору. Почему-то была уверена, что воспринимаю смерть всерьёз, а, увидев в реальности, растерялась…
Ваши взгляды вновь встречаются. В чёрных глазах ты исступлённо ищешь ответы на свои незаданные вопросы.
- Смерть – это что-то совсем неправильное, - замечаешь ты, нахмурившись. – Я не понимаю… Не вижу никакого смысла появления в исчезновении!..
С болью и злостью в глазах ты резко бьёшь его кулаком в плечо.
- А ты? – спрашиваешь надломлено. – Ты понимаешь? Ты же убил… Не просто так, правда?.. Скажи, ответь, почему, зачем?.. Прошу тебя…
Он молчит. Он молчит. Он молчит. Он медленно сводит тебя с ума. Ты читаешь его по глазам: ему всё равно на твои истерзанные больные чувства.
- Я знаю, что единственное, чего ты хочешь, - это то, чтобы я отпустила тебя и навсегда оставила в покое, - мертвенным голосом произносишь ты. – Но, прости, этого никогда не случится. Ты будешь насильно удержан здесь до тех пор, пока не захочешь остаться добровольно или же пока не будешь сурово наказан за свой проступок.
Он никак не реагирует на эти слова. Тебя это злит, и ты вновь ударяешь его кулаком, но на этот раз прямо в грудь. Следующие несколько минут ты непрестанно осыпаешь его несопротивляющиеся тело беспорядочными ударами. Он не возражает. Ни единого звука. Только смотрит, как тебе кажется, с немым разочарованием. А ты всё ждёшь, как маленькая наивная дурочка, что он закричит на тебя возмущённо, нагло потребует отпустить, преисполнившись праведным гневом, засверкает глазами, начнёт угрожать, ругаться, а после просить, умолять, клясться в исполнении несбыточной мечты, обещать остаться с тобой навсегда и умереть с тобой в один день.
- Зачем ты это сделал? – сипло произносишь ты, когда сил не остаётся совсем, и ты устало оседаешь на пол чёрным гниющим бутоном. – Разве они тебе мешали? Разве они хоть кому-нибудь на свете мешали? Я считала их бессмертными совершенствами. Неужели ты не мог оставить мне моё счастливое заблуждение?
Ответом тебе становится тяжёлая напряжённая тишина. Тебе кажется, что она настолько плотная и осязаемая, что можно пальцем нарисовать на ней бессмысленный росчерк или даже начертать невидимое послание. Пустым взглядом ты обводишь гостиную, где почти всё собой поглотила с любопытством заглядывающая в окно неприятная мгла. Тебе кажется, что здесь, на её привычном обыденном фоне твой пленник смотрится дико, но вовсе не потому, что намертво привязан к кушетке, скорее по причине того, что здесь, в объятьях вечно голодной, ощетинившейся треугольными зубами темноте, долгое время не было никого, кроме тебя и твоего скучающего одиночества.
Откуда-то возникает ощущение, что вы отрезаны от всего остального мира, есть только ты и он, и больше никого и ничего, а липкая отравленная тьма, расплывчатые мерцающие огни и холодные каменные звёзды за окном – это только меланхоличный ночной мираж.
- Почему всё так получилось? – озвучиваешь яростно забившуюся в голове мысль. – Мы могли быть другими. Мы могли быть счастливыми.
Непослушной рукой ты легко прикасаешься к израненной на локтевом сгибе руке. Подушечками пальцев аккуратно обводишь малиново-синие узоры кровоподтёков. Кажется, в некоторых местах они стали чёрными, как его глаза и волосы, как его волосы и глаза. Ты долго всматриваешься в тёмные мерзкие пятна, от души их ненавидя.
- Ты – единственное связующее звено между мной и теми, кого я любила, - задумчиво роняешь ты в непрерывную, как бегущая строка, тишину. – Я чувствую, что не должна быть рядом. Мне кажется, что даже ты осуждаешь меня за это. За то, что я способна простить убийцу моих родителей. Это немыслимо, правда?.. Но только не для сумасшедшей суки, - ты желчно усмехаешься. – Но я бы посоветовала тебе называть меня своей милостивой спасительницей.
Быстрый взгляд в ледяные чёрные зеркала его глаз.
- Я знаю, что ты меня ненавидишь, - выдавливаешь ты, почему-то испытывая от этого осознания почти нестерпимую боль. – Но это ненадолго. Скоро я изменю твой мир также, как когда-то ты изменил мой.
Ты ложишься на пол и обнадёжено хватаешься за чужую ладонь, свисающую вниз с края кушетки. Ты переплетаешь ваши пальцы и вновь заговариваешь этим подозрительно легкомысленным голосом:
- Завтра я не пойду на работу. Хочу провести с тобой весь день, чтобы получше тебя узнать. К тому же мне стыдно, что ты тут остаёшься совсем один. Кстати, если тебе интересно, то я работаю упаковщицей на фабрике. Уже пару лет точно. Но я до сих пор не знаю, что же мы там упаковываем. Странно, правда?.. А ещё… ещё со мной там никто не говорит. После моей трагедии они относятся ко мне, как бы это сказать… снисходительно и лояльно, вот. Им всё равно, что я уже давно молчу. Я ведь только с тобой заговорила. Ты умеешь слушать. Может, мы просто созданы друг для друга. Скажи, ты обнимешь меня или хотя бы позволишь мне себе обнять, если я тебя развяжу?..
Тебе кажется, что его пальцы слегка напрягаются, чётко выделенные, белеющие на фоне беспросветного мрака.
- Ты прав, я чересчур тороплюсь, - быстро проговариваешь ты и отворачиваешься, глядя в небо цвета индиго, безразлично висящее над разинутой внизу оскаленной пастью. – Знаешь, когда я только переехала в эту квартиру, то могла часами стоять, сидеть или лежать у окна, глядя на город. Ты прав. Это действительно завораживающая картина.
Тебе до исступления хочется, чтобы он опять что-нибудь сказал о виде из окна, или, может, об удобстве кушетки, на которой лежит, или о том, как идёт тебе размазанная по лицу тушь. Путь скажет ну хоть что-нибудь, потому что нет ничего ужаснее и отвратительнее, чем холодное равнодушие самого близкого человека.
- Когда ты поймёшь, что со мной тебе лучше, мы обязательно пойдём гулять по всему городу. Я покажу тебе кафе, в котором мы с семьёй любили сидеть по пятницам. В видео-прокате мы возьмём любимые комедии моего брата. Он настоящий ценитель этого жанра, тебе должно понравиться. А ещё я покажу тебе аллею в парке, где на выходных я часто отдыхала с друзьями, пока они у меня ещё были. Вместе с тобой я вспомню и, быть может, даже восстановлю свою прежнюю обычную жизнь. Я тогда часто думала, до чего же скучно и посредственно быть мной. Мечтала путешествовать по миру и быть в центре событий. Я такой глупой была… Только сейчас поняла, как же прекрасна была та моя так называемая скука, как счастлива я была в однообразии и размеренности собственной жизни. Может, ты знал?.. Знал, что я не ценила то, чем обладала. Тогда это был урок. Что ж, я его усвоила. Верни мне их теперь, пожалуйста. Тогда я познакомлю вас, и ты обязательно им понравишься.
Задохнувшись от слёз, ты резко вцепляешься зубами в костяшки собственных пальцев. Необузданная боль разрывает твои внутренности на части. Твоя душа настолько сильно страдает, что ты чувствуешь это так, будто её сотворили из плоти, чтобы после вонзить туда нож. Ты чувствуешь это каждый раз, как вспоминаешь о родителях и вновь осознаёшь невосполнимую утрату.
Ты засыпаешь прямо там, на полу, от изнеможения. До последнего не выпускаешь чужой прохладной руки. Почти обездвиженными губами шепчешь:
- Приятных снов.
Первая половина второго дня.
Утром ты просыпаешься и ощущаешь приятную истому, охватившую всё твоё тело. Ты тянешь руки вверх к радужным бликам, пляшущим по белому потолку, и случайно касаешься чужой безвольной руки. Прикосновение бьёт тебя током, хватает и со всей силы разбивает о суровую реальность происходящего.
Ты пытаешься не осознавать до конца свой поступок, тем самым подавить отвращение к нему, стыд за него, тоску по нему.
Около минуты непослушными воображаемыми пальцами ты складываешь внутри себя мозаику спокойствия.
- Ещё спишь? – наконец, спрашиваешь ты голосом, чуть хрипловатым со сна. – Пора просыпаться, соня. Ты только посмотри, какой чудесный сегодня день.
Кое-как ты поднимаешься на затёкшие ноги и склоняешься над спящим юношей.
- Если бы у тебя были крылья, ты был бы ангелом, - озвучиваешь ты свою давнюю, но ещё не забытую мысль. На грани твоего подсознания скользит неуловимая мысль о том, что всё то, что было до его появления в твоей жизни, вполне возможно не существовало совсем. – Но без них ты мой бог, - добавляешь ты и уже более осознанно думаешь о том, что, раз кошмарное прошлое на самом деле только придумано, то ты никогда не теряла близких, ты всегда была счастлива, с самого первого момента настоящей жизни, когда у тебя появился он.
Ты лучше присматриваешься к красивому бесстрастному лицу и понимаешь, что он уже проснулся и пристально за тобой наблюдает.
- Доброе утро, - нежно произносишь ты и, склонившись к бледной щеке, несмело прикасаешься к ней губами. – Я с тобой.
Отстранившись, ты ещё несколько мгновений счастливо смотришь в родные глаза, а потом всё же с трудом отворачиваешься и мчишься на кухню, чтобы приготовить любимому самый вкусный на земле завтрак в постель.
Только у холодильника ты неожиданно замираешь, твои руки беспомощно опадают, а обескураженный взгляд утыкается в пол. Ты запоздало вспоминаешь о том, что вместо постели есть только жёсткая неудобная кушетка, к которой твой любимый крепко привязан, а ещё такая забота кажется скорее насмешкой после вчерашнего дня, когда тебе даже в голову не пришло ничего об естественных нуждах твоего несчастного пленника.
Тебе становится горько и стыдно.
Ты скоро возвращаешься в гостиную с большим полным различной еды подносом и в течение следующего часа старательно пытаешься накормить любимого человека, который относится ко всем твоим потугам с завидным равнодушием. Это кажется странным, ведь он не ел уже около суток. Ты боишься за него, безнадёжно водишь по его губам свежей красной клубникой, надеясь соблазнить хотя бы слабым отголоском её вкуса и запаха. Но ему всё равно. Он даже не смотрит в твою сторону. Это даже хуже, чем ненависть, которая является хоть каким-то проявлением чувств. Лучше бы он тебя ненавидел, думаешь ты, чем был так пугающе пуст.
- Чего ты хочешь? – прекрасно зная ответ, выпаливаешь ты.
Одним резким движением сбросив поднос и разметав по полу всё его содержимое, ты вскакиваешь на гибкие длинные ноги и, сверкая глазами, в которых уже застыли злые бессильные слёзы, неотрывно смотришь в лицо своему новому богу. Ты никак не можешь понять, почему твой бог с тобой так холоден и бесчувственен.
- Хочешь, я пойду и куплю тебе что-нибудь? – во внезапном порыве спрашиваешь ты. И глаза у тебя постоянно бегают, будто ты ищешь ответа у предметов, безмолвных и неживых. – Что ты любишь? Я не богата и не влиятельна, но кое-что я всё же могу… Скажи… Что тебе подарить на начало нашей вечной любви?..
Ты думаешь о том, что это можно считать самым пафосным и глупым в твоей никчёмной жизни признанием. Тебе до сумасшествия хочется вернуть слова обратно, потому что они могли тебя испугать, потому что они неправильны, потому что они на самом деле очень пугают тебя.
- Однажды я точно услышу в ответ то же самое. Мы будем вместе. Навсегда. Слышишь?!
Ты яростно бьёшь ногой в одну из ножек кушетки, которая вся содрогается, и он содрогается тоже.
- Я знаю, что ты задумал, - злобно цедишь ты. – Хочешь своим бездействием заставить меня себя отпустить? Думаешь, что не нужен мне такой – неподвижный, молчаливый, абсолютно всё игнорирующий?.. Ошибаешься… Я люблю тебя даже за твоё бессердечие. Особенно за твоё бессердечие.
«Мы же всегда причиняем боль тем, кем дорожим. Мы же всегда страдаем от рук тех, кто нас любит», - думаешь ты, но не говоришь горькой правды вслух. Ты уверена, что он знает всё сам.
Солнце с любопытством заглядывает в гостиную, высвечивает ваши лица, его – измождённое, мертвенно-бледное, твоё – в застывших сухих чёрных потёках, со свежими дорожками слёз и сумасшедшим блеском в глазах.
- У меня уже есть для тебя подарок, - прерывисто говоришь ты и исчезаешь на некоторые мгновения.
Ты идёшь в ванную, сверкающую искусственной режущей белизной. Там ты долго стоишь напротив зеркала и смотришь на своё уродливое отражение. Потом ты включаешь воду и ставишь голову под кран. Ледяная вода смывает с лица грязь и остужает горящую кожу.
Почти придя в себя ты выключаешь воду и открываешь дверцу настенного шкафчика. Внутри находишь пачку новых лезвий, вынимаешь одно из них. Знакомые блестящие подружки, тонкие, изящные, острые. На их серебристой поверхности так правильно смотрится багровая кровь.
Металлические лезвия. Металлический запах крови. Металлический смех безумца.
Ты задумчиво крутишь лезвие в своих бумажно-бледных, будто медленно истаивающих пальцах. Отстранённо замечаешь, как мало в твоих беспомощных руках осталось жизни. А потом проводишь лезвием у себя по лицу, снова и снова рисуешь загадочные узоры.
Ты покидаешь ванную комнату, так и не взглянув на прощание в зеркало. Незачем видеть кровь на лице, насыщенный красный на обесцвеченном белом.
Ты возвращаешься в гостиную и рисуешь похожие узоры уже на лице своего любимого. Они точно идут ему больше, потому что ему идёт всё.
- Так ты станешь менее совершенным и более приземлённым. Я хочу почувствовать тебя рядом. Я хочу сделать тебя своим.
Ты всегда считала смешение крови – высшей степенью близости.
- За это я дарю тебе себя, - шепчешь ты, наклоняешься и сначала осторожно, а после неистово, грубо целуешь чужие неподвижные губы. Он не отвечает тебе, но и не сопротивляется, что даёт тебе пусть слабую, но надежду.
В твоей жизни никогда не было поцелуя с горьковатым привкусом крови. Он кажется таким же нереальным, как и трупы твоих родителей.
- Я не могу тебя наказать, - выдыхаешь ты ему прямо в чуть приоткрытые губы. – Я не могу тебя убить. Я не могу тебя ненавидеть. Ты всё сделал правильно. Ты отнял их у меня, чтобы после стать моим. Это хорошо. Это чудесно. Я счастлива сейчас, понимаешь?..
Но он молчит. Может, даже не слышит. Он стал таким же, как твой брат, мёртвым душой.
- Я говорю это тебе. Тебе. Убийце. Чудовищу. Говорю, что люблю тебя!.. Веришь???
Твоё сердце отдаётся тупой безучастной ноющей болью. Ты всматриваешься в его лицо и думаешь, что оно кажется тебе смутно знакомым. Может, раньше, когда ты ещё была другой, когда ты ещё не жила, вы случайно повстречались на улице, точнее, просто прошли мимо, возможно, случайно соприкоснувшись руками. Может, вы были знакомы всю жизнь, но кто-то злой и жестокий заставил тебя однажды забыть.
- Мне кажется, я больше не знаю, что такое мораль, - распахнув глаза, выдыхаешь ты. – Я не вижу ничего ужасного и предосудительного в том, чтобы беспричинно любить тебя.
Ты неожиданно начинаешь громко и безудержно смеяться, кружа по комнате. В воздухе развеваются чёрные кружева, складки, оборки и шлейфы из гладкого атласа и тончайшего шёлка. Тебе так кошмарно не идёт траурная одежда, но ты носишь её уже давно и только в ней чувствуешь себя настоящей.
Ты замираешь и с безмерной любовью смотришь на пленённого юношу. На нём чёрные штаны и рубашка, у него чёрные волосы и глаза. Обладая белой, как снег, кожей, он совершенен в контрастах.
- Ты непременно должен умереть молодым, - говоришь ты беззлобно, даже мечтательно. – Тогда ты навсегда сохранишься в памяти этого мира истинным произведением искусства.
Ты долго ещё стоишь на месте и вслушиваешься в мягкую умиротворяющую тишину. Потом медленно приближаешься к кушетке и, не сдержавшись, опускаешься прямо на чужое неподвижное тело, оплетаешь руками тонкую шею и опускаешь голову на едва сокрытую тёмным шёлком гладкую белую грудь. Опаляешь её вмиг сорвавшимся дыханием, сладко жмуришься и почти сразу проваливаешься в первый за долгое время спокойный красочный сон.
Воспоминание.
Тебе снится бутылочно-зелёный газон перед твоим старым, будто вырезанным из картона домом. Раньше ты с семьёй жила в тихом маленьком пригороде, пока не потеряла их и не переехала в полный шума и мерцающих огней мегаполис.
В своём туманном сюрреальном сне ты лежишь на расстеленном на газоне клетчатом пледе и, запрокинув голову, смотришь в будто нарисованное акварелью ярко-голубое небо.
Вскоре твоё единение нарушают две приближающиеся фигуры. Один из них твоих брат, а у второго почему-то нет лица. Ты улыбаешься им так, как не помнишь, чтобы когда-либо улыбалась. Твой брат представляет тебе своего путника, и вы пожимаете друг другу руки.
Туман стремительно заволакивает вас, на секунду ещё оставляя на своём фоне бережно переплетённые пальцы.
Ты заворожено наблюдаешь продолжение своего фантастического сна.
Ты видишь себя стоящей под проливным дождём. Чужие руки сжимают твоё хрупкое дрожащее тело, чужие губы яростно впиваются в твои собственные. Есть только эта волнующая близость, вкус крови из искусанных губ и будоражащий запах озона.
Твои пальцы путаются в чужих волосах. Его пальцы до белизны костяшек сцеплены на твоей промокшей насквозь одежде.
Ты настоящая точно знаешь, о чём думает та ты, что из сна. Она думает, что эта почти болезненная страсть сводит её с ума, помогает, наконец, ощутить себя живой. Она думает, что никогда ещё никого так не любила, что в его объятьях она каждую секунду умирает и возрождается вновь, что она на всё готова, лишь бы побыть с этим человеком рядом хотя бы ещё один миг.
Она думает о том, что согласна быть для него кем угодно. Лишь бы он не был к ней равнодушен.
Дождливая ночь разъедает своей темнотой картину любовной схватки. И ты видишь себя, расслабленно лежащую на фигурной вульгарно-красного цвета кровати. Свет вокруг приглушённый, потолок над тобой зеркальный, и ты сквозь полуопущенные ресницы смотришь на своё почему-то медленно вращающееся расплывчатое отражение.
Потом в комнате появляется ещё один человек. Он подходит к тебе и, чувственно улыбаясь одними уголками губ, насмешливо интересуется:
- Как всё было бы замечательно, если бы я мог, как и ты, получать такое удовольствие без наркотика.
- Иди сюда, - говоришь одним только движением губ. – Мне нужна ещё одна доза тебя.
Он усмехается, а после садится на пол рядом с низкой кроватью и осторожно гладит тебя по волосам. Твои ресницы слегка подрагивают от приятного ощущения. Достаточно насладившись им, ты резко перекатываешься на живот и видишь его лицо в каких-то нескольких сантиметрах от своего собственного.
Около минуты вы просто смотрите друг другу в глаза. Возможно, вы говорите без слов. Потом он неожиданно подаётся вперёд, соприкасаясь с тобой лбами. И вновь замирает, только два участившихся дыхания сливаются воедино.
Последующий поцелуй – всего лишь слабое упоительное соприкосновение губ. А дальше – разорванное в клочья оцепенение и будто даже промелькнувший в глазах оголённый страх. Резко прекратив поцелуй, он отступает назад и падает на спину. Перед глазам мелькают разноцветные точки.
- Ну что? – нависнув над ним, криво улыбаешься ты. – Теперь всё замечательно?
И тебе, наблюдающей собственный сон, становится вдруг так невыразимо тепло…
Но ты не успеваешь удержать это хрупкое неуловимое чувство, потому что в следующий момент атмосфера стремительно сменяется на напряжённую и гнетущую. Это как предчувствие, не более того, ведь внешне всё выглядит строго наоборот.
Ты видишь свой любимый картонный дом. Мягким золотистым светом мерцают широкие окна. В одном из них на мгновенье мелькает стройный темноволосый юноша. Твой брат, понимаешь ты.
- Получи деньги любыми путями, - внезапно раздаётся совсем близко ожесточённый холодный голос. – Ты их дочь, скорее всего, они и так тебе не откажут, но ты всё же возьми это на всякий случай. И не смотри на меня так, это только, чтобы припугнуть, если по-хорошему не получится.
- Я не хочу… - с трудом выдавливаешь ты, чувствуя тошнотворную слабость. – Пожалуйста…
- Послушай меня внимательно, - он резко хватает тебя за плечи и встряхивает. – Если ты не достанешь деньги и я не куплю наркотик, мне просто не жить. Я уже умираю. Чувствуй, - он хватает твою ладонь и кладёт к себе на грудь в районе сердца. – Почти не бьётся.
Тебе до умопомрачения хочется сказать, что это не так, но ты не решаешься. Только берёшь странный тёмный прохладный предмет из любимых рук и, чувствуя себя нескладной плохо подвижной марионеткой, впервые со страхом и отвращением направляешься к своему дому.
На пороге ты оглядываешься и видишь застывший на другой стороне улицы чёрный силуэт. Он вскидывает тонкую руку и ободряюще машет тебе.
- Я же тебя люблю, - как-то глупо и по-детски жалобно произносишь ты, а потом отворачиваешься и долго жмёшь на кнопку дверного звонка.
Ты думаешь о том, что никогда не забудешь лица матери, которая, распахнув дверь и увидев тебя, радостно улыбается.
- Привет, дорогая, - говорит она ласково. – А мы уже начали волноваться.
Ты только киваешь и быстро заходишь в прихожую. Когда дверь за тобой закрывается, ты никак не можешь справиться с тем, что отвратительно ощущаешь саму себя преступником, ворвавшимся в чужой дом с дурными намерениями. На самом деле, это почти так. Только этот дом твой.
- Ступай на кухню, милая, я дам тебе что-нибудь перекусить, - тем временем добрым мягким голосом обращается к тебе мама.
Она идёт, а ты смотришь на её прямую стройную спину, инстинктивно делаешь шаг вперёд и срывающимся задушенным слезами голосом выкрикиваешь:
- Мамочка!..
Она быстро оборачивается к тебе и смотрит с беспокойством и страхом в красивых зелёных глазах.
- Что случилось, дорогая? – взволнованно спрашивает она.
На твой голос из гостиной выходит отец. За его спиной маячит немного растерянный младший брат. Сегодня ты обещала посмотреть с ним новый смешной фильм, а перед сном поиграть в карты на мелкие деньги. Родители, не жаловавшие азарт, запрещали детям часто проводить так свой досуг, потому каждый такой вечер был своеобразным праздником.
- Ты сегодня поздно, - с лёгким ненавязчивым укором произносит отец.
- Я знаю, что поздно!.. – неожиданно кричишь ты. – Знаю, что вы волновались! Знаю, что я чудовище! Но мне… мне нужны деньги! Вы ведь дадите их мне?..
Брови отца удивлённо ползут вверх, мама смотрит испуганно, брат непонимающе хмурится. Такими ты решаешь запомнить их тоже.
- Милая, с тобой всё в порядке? – нахмурившись, спрашивает отец. – Ты пила или, может, принимала что-нибудь?
Ты смеёшься, злобно, горько и желчно.
- Вряд ли вы знаете этот наркотический сорт, - наконец, с вызовом заявляешь ты, с упоением вспоминая о нём, о любимом. – В любом случае, мне нужны деньги. Я повторю вопрос: вы дадите их мне?..
Это тот самый момент, когда тебя всю буквально выворачивает от первозданного ужаса. Сейчас. Сейчас. Всё станет непоправимым.
- Нет, - холодно и твёрдо произносит отец, и ты понимаешь, что чудовище он, а не ты, и ты ненавидишь его, пылко и искренне.
- Мама… - вновь обращаешься ты к застывшей в страхе женщине. – Пожалуйста… - в слепой надежде.
Мама только качает головой и делает шаг назад, отступая за мрачно уставившегося на тебя отца.
- Дорогая, тебе сейчас нужна медицинская помощь, - уверенно заявляет он. – Я сейчас же отвезу тебя в больницу, где из твоего организма выведут эту гадость.
Отец разворачивается ко мне спиной и делает шаг по направлению к висящему на стене телефону. Последующие мои действия происходят скорее неосознанно. Я неожиданно выкидываю вперёд руку, в которой до сих пор под длинным растянутым рукавом прятала тот самый странный предмет. Мои ладони так бешено трясутся, что пальцы внезапно конвульсивно сжимаются. Следует оглушительно громкий звук, от которого у меня на глазах даже выступают слёзы. А может, причина слёз в другом. Может, в крови, что стремительно расползается по широкой спине отца, в крови, что, будто распылённая, застывает на исказившихся ужасом лицах твоих брата и матери.
Отшатнувшаяся от отдачи, ты с удивлением наблюдаешь, как, сначала остановившись, тело твоего отца медленно оседает на пол. Глаза твоей матери расширяются и она, издав какой-то нечеловеческий вопль, срывается с места, но почти сразу падает, сражённая вторым метким выстрелом. Пистолет, забавно хихикнув, осознаёшь ты и роняешь слишком поздно опознанный тобой опасный предмет. Он падает с глухим стуком и замирает. Как твой отец. Как твоя мать. Правда, она ещё шевелится и дышит, когда ты проходишь в гостиную мимо остолбеневшего младшего брата. Ты забираешь все имеющиеся в доме деньги и уходишь, оставляя его с остекленевшим взглядом и сбитым дыханием.
Ты находишь своего любимого на том же месте, где вы недавно расстались. Молча протягиваешь ему мятый пакет с деньгами. Он пристально смотрит на тебя, хмурится, видимо, замечает отсутствие пистолета и кровавые капли, попавшие на твоё лицо.
- Ты их убила?.. – спрашивает он недоверчиво.
Ты сдержанно монотонно киваешь. Твои глаза застыли и совсем ничего не выражают. Ты похожа сейчас на брата, только он никого не убивал.
- Забудь меня, - внезапно выпаливает он. – Меня не было здесь. Меня никогда не было в твоей жизни. Не смей никому обо мне говорить. Ты сделала это. Я ни в чём не виноват.
- Конечно, не виноват, - скалясь в жутковатой улыбке, легко соглашаешься ты. – Я же тебя люблю. Ты моё совершенство. Ты мой мир. Ты моё всё. Я так боялась тебя разочаровать. Так боялась, что ты правда умрёшь. Я не могла рисковать. Я отдала их жизни взамен твоей. И сделала бы это снова… и снова… и снова… и ещё миллионы раз. И всё у нас, наркоманов, будет замечательно. У тебя будет своя доза, а у меня своя.
Ты понимаешь, что всё, что ты говоришь, безнадёжно, бессмысленно, потому единственная твоя настоящая цель – задержав любимого человека, постараться навсегда запомнить его лицо. Забыть его – твой сильнейший запредельный страх.
- Даже не думай, - делая ещё один шаг назад, раздельно произносит он. – Никогда. Нас больше нет. Убирайся из моей жизни, сумасшедшая сука!..
- И всё у нас будет замечательно… - шепчут твои губы, а глаза неотрывно следят за тем, как стремительно уменьшается и постепенно исчезает вдалеке чётко вытатуированная на сердце фигура.
Ты просыпаешься с криком, отчаянно цепляешься за чужое тело под собой, безумными глазами смотришь в его потемневшее от крови лицо.
- Я тебя помню… - выдыхаешь ты, прижимаясь губами к его виску. – Помню!.. Я же тебя уже любила… Я же тебя уже теряла…
Ты всё теснее прижимаешься к нему, пытаясь ощутить хоть слабую толику человеческого тепла. Ты всё теснее прижимаешься к нему, но от этого всё больше дрожишь от смертельного холода.
Вторая половина второго дня.
У тебя есть руки, чтобы обнимать его жемчужное тело, такое невозможно холодное, такое нестерпимо безжизненное. У тебя есть руки, чтобы обнимать того, кого любила больше всех остальных, ради которого убивала, ради которого от всего отказалась, всё уничтожила, всё разрушила. У тебя есть руки, чтобы обнимать предателя, оставившего тебя гнить в одиночестве.
Твой сон был реальностью, твоим горьковатым забытым прошлым. Лёжа на чужом неподвижном теле, ты вспоминаешь то, как вернулась потом домой, ничего не помня, как рыдала над мёртвыми телами родителей, как твой брат подполз к тебе на коленях и прошептал тебе на ухо то, что ты тоже предпочла забыть:
- Я люблю тебя. Я знаю, из-за кого ты так поступила. Я скажу всем, что это я их убил. Мне не нужен мир, в котором ты будешь страдать. Не волнуйся, у меня это в любом случае получится лучше.
Вскочив с холодного тела, ты начинаешь яростно освобождать его от верёвок. Когда путы исчезают, ты отступаешь назад, сдавленно и тяжело дыша.
- Я отпускаю тебя!.. – выкрикиваешь ты. – Иди! Что же ты лежишь?! Почему не уходишь?! Иди! Ну иди же!..
В бессознательном состоянии ты вновь опускаешься на равнодушное к твоей истерике тело. Тяжёлый отвратительный запах разъедает ноздри. Ты самозабвенно гладишь почерневшие локтевые сгибы своего любовника. Твоя голова покоится на его неподвижной ледяной груди, внутри которой стоит пугающая мертвенная тишина. Он такой холодный, что тебе кажется, будто он покрыт прозрачной тоненькой плёнкой льда.
- Эй… - зовёшь ты, слегка соприкасаясь с ним в поцелуе. У него лицо какое-то болезненно синее. Ты уже почти теряешь сознание от исходящего от него кошмарного запаха. – Проснись, любимый…
Ты приподнимаешься на одной руке, а вторую заносишь над его застывшим восковой маской лицом. Отрывистая хлёсткая пощёчина касается его загрубевшей от запекшейся крови щеки. Ты продолжаешь исступлённо бить его по лицу, безумно крича:
- Только не сейчас! Не смей! Бросать меня!.. Слышишь?! Я тебя ненавижу!.. Ну посмотри же ты на меня осмысленно! Как же я ненавижу твои пустые ледяные глаза!.. Тебе даже смерть к лицу, бессердечный!.. Ты, мёртвый, гниющий, до удушья прекрасный…
Голос срывается, и ты давишься слезами, вновь падая на его окостеневшее твёрдое тело. Ты яростно пылко дышишь ему в шею, пытаясь поделиться теплом. Твои руки быстро скользят по его груди, не то тоже в попытке согреть, не то в поисках пусть слабого, но биения сердца.
- Проснись, любимый, - срывается с подрагивающих губ, - или позволь проснуться мне.
Твоя рука безвольно скользит вниз и случайно касается холодного блестящего лезвия. Ты вертишь его в тонких пальцах каких-то пару секунд, а потом с каким-то пугающим равнодушием вонзаешь в запястье свободной руки. Погрузив лезвие достаточно глубоко под кожу, ты медленно ведёшь его вниз, вертикально рассекая податливую плоть. Разорванные вены истекают почти чёрной на цвет кровью. В этот момент ты впервые как-то удивлённо понимаешь, что чёрный тебе совсем не к лицу.
Раненная рука немедленно немеет, потому ты просто уже не в состоянии удержать в непослушных пальцах проклятое лезвие. Оно выскальзывает, падает и, отскочив от пола, в твоём нынешнем положении становится недосягаемым.
- Дольше, чем того бы хотелось, - отстранённо замечаешь ты, обнимая онемевшей истекающей кровью рукой мёртвое тело любимого. – Как пошло трагично…
Времени больше не существует, и ты несколько вечностей лежишь в холодных объятьях покойника.
- Как бы мне хотелось попасть туда же, куда и ты, - слабо шевеля губами, шелестит твой умирающий глосс. – К таким же, как и ты, существам, безымянным, бескрылым…
Когда холод прокрался внутрь твоего тела, а темнота почти сомкнулась перед уставшими больными глазами, ты всё же находишь в себе последние силы и дотягиваешься своими губами до чужих в финальном безжизненном поцелуе. Закончив его, ты отрывисто произносишь в застывшие губы:
- Всё с нами будет теперь замечательно…
И ты, наконец, позволяешь безобидной улыбке исказить своё каменное лицо.
День третий.
Два трупа в квартире обнаружила пожилая женщина из соседней квартиры. Почувствовав отвратительный запах и определив его источник, она сначала долго и настойчиво стучалась в дверь, но потом, по чистой случайности дёрнув за ручку, неожиданно обнаружила, что та не заперта. В коридор соседка прошла затравленно и воровато, уже предчувствуя непоправимое. В гостиной несчастная женщина схватилась за сердце от представшей её глазам ужасной картины. Двое, несомненно, мёртвых молодых людей сплелись в тесных объятьях и застыли в мертвенном свете луны и колючих серебряных звёзд.
По словам медицинского эксперта, один труп был ещё свежим, пролежавшим менее суток, второй же находился в квартире около трёх дней.
Юноша был умершим от передозировки наркоманом, девушка – сошедшей с ума на почве этого самоубийцей. Бессердечная молчаливая тьма поглотила их историю не о любви.
THE LOVELY END*
П/А: Буду крайне признательна тому читателю, что героически прочтёт до конца оплот моей неистовой фантазии и при этом не только не деградирует, но и не останется равнодушным. С удовольствием приму любую оценку, в том числе конструктивную и обоснованную критику, так как именно она ведёт по пути к совершенству.