Девять лет без перерыва я пишу книги. Девять лет каждый год выходят одна за другой: «В ладошке Божией», «Страницы души», «Заветные узелки», «Былинки», «У раскрытого окна», «На милость дня», «Знаки припоминания», «Повторение пройденного», «Гони, старик, свою лошадку!».
Написал вчерне полкниги «О жизнь, нечаянная радость» и… и вдруг улетучились мысли, и я с ужасом понял, что никогда, никогда, никогда! не испытаю неповторимого чувства творчества, этой «сладкой пытки», которой ты добровольно отдаёшься весь без остатка.
Маленькая «былинка» долго рождается внутри, ворочается с толчками, и ты мучаешься от долгих родов — и вдруг невидимая сила бросает тебя к столу, и ты с облегчением выплёскиваешь на бумагу созревшее чудо.
Да, были остановки и тогда, но они были недолгими, а иногда я сознательно не садился писать, чтобы всё вызрело до молочной спелости.
Петербургская спячка тебя догнала
и заставила думать о том,
что безумное дело — корпеть у стола,
объявляя безумье трудом.
И с собой не в ладу, и с товарищем — врозь,
и шутом, и врагом для жены,
но возникло гуденье, сквозь сон прорвалось,
и ничто не имеет цены,
кроме звука и слова…
(Владимир Рецептер, р.1935, СПб)
И каждый раз я пугался, что Господь забрал Свой дар навсегда, и я больше никогда, никогда не напишу ни строчки. А если заставлял себя писать, то выходило натужно, вяло, без того внутреннего чувства, которое ты способен передать читателю, — и я напрочь стирал написанное. Если мысль была стоящей, то через время она возвращалась, но уже в другом виде, и стихи к ней шли совсем другие, да и смысл мог измениться до неузнаваемости. Но всё равно приходилось ждать.
А критики советуют да учат! И надо бы — не следует сердиться, ведь каждому из нас даётся Случай — не каждому дано распорядиться. Завидя искру Божьего таланта, сниму и я последнюю рубашку… Ты сетуешь: «Не пишется». — И ладно: ну не всегда же душу нараспашку! Не осуждай глупцов за замечанья, не принимай их «искренних» советов. Сегодня у тебя пора молчанья, — так это же нормально для поэтов! Пройдёт пора безмолвного скитанья, и в жилах твоих вновь забродят соки… Пора молчанья — время ожиданья, но как же холода её жестоки! (Николай Астафьев, СПб).
Какое уж тут вдохновение — просто подходит тоска и за сердце берёт. И сердце сгорает от быстрого роста, и грозных минут наступает черёд, решающих разом — петля или пуля, река или бритва, но наперекор неясное нечто, тебя карауля, приблизится произнести приговор. Читает — то гневно, то нежно, то глухо, то явственно, то пропуская слова, и лишь при сплошном напряжении слуха ты их различаешь едва-едва, пером неумелым дословно, построчно, едва поспевая, ты запись ведёшь, боясь пропустить иль запомнить неточно… (Петля или пуля, река или нож?..) И дальше ты пишешь, не слыша, не видя, в блаженном бреду не страшась чепухи, не помня о боли, не веря обиде, и вдруг понимаешь, что это стихи (Мария Петровых +1979).
«Нечего тут ждать вдохновения: придёт оно — тем лучше, а ты всё-таки работай», — писал Тургенев; «Не давай рукам воли, пока мозг ленив», — возражал ему Антон Чехов.
Но есть третье мнение, ставшее для меня откровением; автор говорит о книге как о живом существе: «Книга должна устать… — она отказывается продолжать работу, пока её силы и интерес к делу не оживут после отдыха» — эти слова принадлежат знаменитому Марку Твену.
Полностью присоединяюсь к этой простой до гениальности фразе. Да, книга не хочет писаться — она «устала» (наверное, можно и без кавычек), да, писатель испытывает мучительно унижающее чувство творческого безсилия. Вот здесь нужно прислушаться к своему творению (хотя это акт взаимный) и дать книге отдых — потом она пойдёт сама.
Конечно, я очень расстраиваюсь в момент «пустоты». Но это вовсе не пустота, а остановка в пути, чтобы набраться сил. Когда не идут «былинки», я начинаю перечитывать тетради со стихами, и ни одна секретарша не сможет заменить автора классификацией стихов или прекрасной памятью. Иной раз на поиски нужной строфы — а ты её у себя встречал — уходит времени больше, чем на написанную «былинку».
Вот это, возможно, и есть мастерская писателя. Только у одного все инструменты разложены строго по порядку, а у другого весь стол завален бумагами, и только он знает, что, где и почему так лежит.
Кто-то из писателей работает по часам, кто-то — по вдохновению, а у третьего вдохновение приходит во время работы, а четвёртый пишет «без вдохновения», но получается замечательно.
Не подчиняясь вдохновенью, его не жду, но снова вдруг его мучительные звенья меня замкнули в узкий круг. И всё чернее ночи холод. Я так живу, о счастье помня, и если вдохновенье — молот, моя душа — каменоломня (Ольга Ваксель).
А пятого за глаза называют графоманом, но он трудится, трудится неустанно — и когда-нибудь что-нибудь дельное получится и у него…
Поднимаются ночью, тайком от семьи,
И мостят свои строчки тернисто.
И тайком от семьи тратят средства свои
Не на девушек — на машинисток.
Шлют свои бандероли опять и опять,
И не спят, и рискуют, и смеют.
Как им нужен Божественный дар — не писать,
Но они не писать не умеют!..
Как обидно и горько звучит: графоман —
Для поэта и для музыканта!
Графоман — это труженик, это титан,
Это гений, лишённый таланта.
Николай Доризо, р.1923
Есть такие стихи — ни о чём. Ни о чём написаны так, что прочтём — и плакать начнём или вдруг приплясывать в такт. Только очень большой поэт может так написать ни о чём. Ни о чём пичужка поёт, ни о чём роса по ночам, ни о чём чудная печаль, ни о чём нечаянный взгляд, ни о чём вздыхает причал, ни о чём, но только не зря, ни о чём чудесно правы наречённые сердцу слова, ни о чём, как запах травы, обо всём, как жизнь сама… Александр Володко, р.1933.
Я не умею писать ни о чём, но и не знаю, как бросают писать, — наверное, так же, как пьяница расстаётся с бутылкой. Писательство — такой же наркотик, как и другие. Писательство убивает писателя — при условии, что он писатель настоящий.
Россия, содрогнись! Грибоедов — убит. Пушкин — убит. Лермонтов — убит. Гумилёв — убит. Блок — доведён до гибели. Есенин — убит. Корнилов — убит. Клычков — убит. Приблудный — убит. Ганин — убит. Орешин — убит. Хлебников — доведён до гибели. Маяковский — убит. Павел Васильев — убит. Клюев — убит. Рубцов — убит. Прасолов — загнан в петлю. Передреев — доведён до гибели… …Список не окончен..Валерий Хатюшин.
Вот какую цену платит писатель за свои строки. Но та польза, которую он приносит читателю, даёт обратный эффект — и уже читатель наполняет писателя энергией.
Плачет женщина над страницей тихо-тихо, почти не дыша, а за окнами носится птица или чья-то шальная душа. Может, чьё-то письмо запоздало, а не думало запоздать, но слезинка на строчку упала и заставила строчку дышать… Игорь Тюленев, Пермь.
А если уж совсем не о чем писать,
слагайте стихи о мостках петербургских, о шпилях, о статуях Летнего сада, о всадниках в бронзе с осанкою прусской, о музыке вод у дворцовых фасадов. Забудьте, что Русь, вымирая, не ропщет, что храмы поруганы, рушатся семьи… Пишите о каменных львах. Это проще. О пешей прогулке вдоль Мойки осенней (Александр Никитенко, Ленинград).
Былинки Александра Ракова, газета "Православный Санкт-Петербург", №1, 2010