Пазл

Трясущимися от возбуждения руками он стал шарить около себя, осторожно проводя ладонью по шершавому полу. Сконцентрироваться не удавалось. От волнения ему казалось, что этот поиск будет продолжаться вечно, и не приведет к результату, от этого он волновался еще сильнее и его руки все больше не слушались его. Наконец-то ладонь наткнулась на маленькую деревянную коробочку. Он судорожно схватил ее и поднес к лицу. Он толкнул пальцем одну из стенок и она словно провалилась вовнутрь, одновременно с этим на пол посыпались какие-то мелкие предметы. Он выругался и стал шарить прямо перед собой, схватил с пола маленькую, чуть белеющую в темноте палочку и поднес к коробочке, которую держал в руках.
Сверкнула яркая вспышка и спичка в его пальцах мгновенно вспыхнула теплым оранжевым огоньком. Обступавший его мрак чуть дернулся и откатился от него, словно волна налетевшая на валун.
-Что ж, Гай, не плохо – проговорил он, зажигая перед собой несколько свеч.
Мрак съежился и отступил в углы обширной залы.
За окном стояла ночь. В огромной комнате с высоким сводчатым потолком без единого стула или шкафа, пустой как космос, на широком и длинном полу в хаотичном порядке лежали сотни небольших кусочков стекла, керамики и дерева. Разного цвета, форм, размеров, но не больше чем ладонь – пазлы, в одиночестве лишь детская забава, но вместе невообразимая картина.
 Одинокий завернутый в старый балахон над всем этим стоял человек, Гай – мужчина возраст и род занятий которого не могли быть определены с первого взгляда, владелец этой залы и всего дома, лишь эта комната которого превосходила все остальные помещения по площади вместе взятые.
Гай сидел на коленях и смотрел на разбросанные перед ним пазлы. Осколки  манили его взгляд вызывая в душе самые разные, порой противоречивые чувства. С тех пор как эти кусочки появились в его комнате, они с каждым днем манили его к себе все больше и больше, и их притягательность была бы не так сильна если бы не пробудила в душе Гая желание создать нечто, по красоте превосходящее все виденное им ранее. Хаос пазлов со временем выстраивался в его голове в единую, гармоничную картину, совершенство которой Гай хотел лицезреть не только в своем богатом воображении, но и здесь на полу своего зала.
Пожалуй и сам он не мог бы сказать как выглядит совершенство задуманное им, и пазлы здесь были тем языком, который мог передать гармонию пока существующую лишь в воображении.
Так месяц за месяцем, год за годом он все больше углублялся в сложение задуманной картины, пока это не стало занимать всей его жизни. Снова и снова Гай старался добиться совершенства оставаясь неудовлетворенным результатом.
Каждый из мириады этих разноцветных пазлов составлял часть общей картины, то будучи элементом границы, то кусочком изображения. Каждый маленький кусочек неожиданным образом мог соединяться с любым другим и составить продолжение уже начатой линии или изгиба, или же мог сам быть началом чего-то нового. Случалось так,  начав новый узор Гай обнаруживал, что начальный элемент и составленная вокруг него картина имели связи с созданным ранее, вплетались в уже созданный узор, продолжали его, изменяя и делая отличным от того каким он был ранее. Так день за днем и год за годом каждое составленное вновь оказывалось частью того, что было Гаю недоступно.
Переплетения линий в узоре цветов, блики и краски, разных по размеру и форме пазлов несли в себе притягательную загадку. Порой днем, Гай заворожено смотрел на разбросанные по полу элементы, и в свете солнца, бьющего сквозь зарешеченное окно под самым потолком, ему казалось что пазлы разговаривают с ним своими солнечными зайчиками медленно ползущими по стенам комнаты. Они смеялись ему, оставляя на его неподвижном лице свои разноцветные следы, они слепили его и словно сговорившись манили поднять взор вверх к зарешеченному окну. В такие минуты Гай, скованный какой-то странной неловкостью, тщетно силился понять их звонкие цветные голоса и так же тщетно силился понять себя и свои странные, колышущиеся где-то внутри чувства, так не похожие на все пережитое ранее, и так чудовищно не соответствовавшие всей окружающей его обстановке. Словно мир внутри него и окружающий его снаружи так гармонично сосуществовавшие до этого самого момента вдруг разъединялись и оказывались друг против друга, и словно не узнавая друг друга замирали в оцепенении и тревожном, напряженном ожидании чего-то опасного и рискованного, грозящего в эту самую минуту разразиться яркой бесконтрольной вспышкой.
 Почему-то в эти моменты ему совершенно не хотелось складывать так бережно вынашиваемую в воображении структуру, и вскоре его настроение портилось, он становился раздражительным и несдержанным.
 Словно опомнившись, он с плохо скрываемым раздражением принимался за дело. Он запирался в зале, он не пускал никого, и без того унылый и малообщительный в такие моменты он становился настоящим отшельником и пожалуй ничто и никто не мог воскресить его для других.
Наверное именно поэтому ему больше нравилась ночь.  В свете свеч пазлы казались ему унылыми, но все такими же живыми, хоть и лишенными яркой радости, но в замен этому такими чуткими и податливыми, словно стремящимися к тому что бы Гай скорее лишил их хаоса и привел в тот стройный порядок, который он так скрупулезно выкладывал год за годом.  В такие моменты ничто не могло его отвлечь от работы, он становился похож на какое-то непонятное животное, скрюченное, сгорбленное, почти недвижное. Он застывал на несколько минут или даже часов и не отрываясь смотрел на разбросанные перед ним пазлы, скользил по ним взглядом, изредка брал их в руки и крутил перед собой, смотрел сквозь них на огонек свечи, если они были прозрачны.
Порой повисшее в обширной зале холодное и сумрачное молчание прерывалось его собственным голосом.
-Что ж, Гай, не плохо, почему бы тебе не сделать это – произносил он после долгих раздумий, глядя в дальний угол, словно тот Гай к которому он обращался действительно сидел на другом конце залы.
Он улыбался ему, и подмигивал, словно тот Гай мог видеть его улыбку и как-то мог отреагировать на его посылы.
Ночью, это было таинством. Казалось в зале проходит месса, и проводит ее лишь один священник без паствы, сам для себя или для незримого бога присутствующего где-то рядом. Словно в зале пустом и холодном, было что-то обволакивающее, доброе, теплое, даже нежное. Одинокие огоньки свеч спустя некоторое время уже не казались такими одинокими, а тьма в углах переставала быть чем-то пугающим, в такие минуты в душе Гая поселялся настоящий мир.
Скрюченный, одинокий,  он боялся двинуться что бы не спугнуть ту ауру которая его окружала и которая сплетала его навечно с окружающим миром. Здесь, теперь, он не чувствовал себя выброшенным в пустоту, он не ощущал смятения, и ничто не могло отвлечь его от самого себя, и казалось он сам в эти минуты словно становиться больше. Он ощущал как заполняет собой все больше и больше места, как расползаясь в разные стороны он охватывает весь зал и все находящееся в нем становиться для него таким родным.
Каждый пазл в эти минуты уже не был просто кусочком стекла или керамики, он был частью Гая и Гай пораженный своим собственным богатством замирал с трепетом смотря на свои сокровища. Он чувствовал близость чего-то великого и важного, словно сам Бог в эту минуту сходил к нему.
И казалось Гаю, что весь окружающий его мир пронизан чем-то одним, словно в каждом вдохе воздуха, в каждом глотке воды, равно как и в каждом звуке и каждом слове звучит одна и та же еле различимая мелодия, стучит один и тот же ритм. И даже в нем самом где-то очень глубоко, на самом дне его иссушенного годами сердца есть маленькая флейта, которая вслед за всем миром выводит эту волшебную мелодию. И каждый раз, когда в полной тишине зала,  Гай слышал эту мелодию, пробивавшуюся сквозь удары его собственного сердца и звуки его дыхания, на глазах его появлялись слезы.
-Как прекрасно, Гай, как прекрасно – бормотал он пустоте – а слезы текли по его лицу и ему казалось что он все ближе и ближе к тому что называют откровением…
Проходило время. Прикосновение Бога покидало его и он ошеломленный пережитым, будто рыба на песке, бессмысленно и жадно глотающая воздух, старался уцепиться корявыми пальцами за ускользающие звуки этой прекрасной мелодии. Но мелодия покидала его, с каждой секундой проваливаясь все глубже и глубже в его сердце, она становилась еле различимым звуком, пока совсем не угасала.
Боль пронзала его. Отчаяние, подступало к горлу.
-Вернуть, вернуть, вернуть – в тупом исступлении бормотал он себе под нос. Хватая пазлы Гай начинал то, о чем размышлял все время до этого. Крупица за крупицей, на обширном полу зала он старался выложить то, что посещало его в минуты откровения, Гай  выкладывал картину, красотой которой он был поражен минутой ранее.
Он работал до утра, он складывал узор когда другие крепко спали, он продолжал складывать, когда другие уже просыпались и вставали со своих постелей, что бы накормить скотину, отправиться на прогулку, к завтраку или помолиться.
-Гармония, гармония – все повторял и повторял он в то время, когда улица у стен его дома наполнялась движением простолюдинов.
-Гармония! – уже громче.
-Гармония! Гармония! – он почти кричал.
-Гармония! – его крик сотрясал стены и пугал прохожих.
-Гармония… – крик обрывался и переходил в шепот.
-Гармония – он умолял. Нет, ничего не получалось, он создавал картину, осмыслить которой не мог. Узоры терялись и рассыпались, их было слишком много, этих элементов, он не мог создать что-то одно, цельное, объемное.
Хватая руками непослушные кусочки мозаики, с ненавистью он швырял их в разные стороны, рушил созданные узоры, разбивал пазлы, превращая их в еще более мелкие осколки. Он неистовал. Он рушил то, что создал, проклиная свое бессилие, создать совершенство, проклиная предательские осколки, сопротивляющиеся его замыслу. Он плакал и кричал, испуская стоны и капая слезами вперемешку со слюной на пол, сгибался в три погибели и ложился на бок. Так он лежал несколько часов изредка передергиваемый нервной судорогой, то от гнева то от боли, после чего засыпал.
За десятки лет привыкшие к этому процессу слуги, тихонько входили в зал, отпирая тяжелую дверь своим ключом. Осторожно оглядывая тело своего хозяина они ловили его дыхание – еле заметные движения груди – и придя к выводу о том, что он жив тихонько ставили поднос с едой у его головы.  Возможно это было проявлением любви, странности хозяина слуги сносили покорно, втихаря посмеиваясь над ним, однако никогда не забывая о том, что хозяин никогда бы не сделал без их помощи. Они не понимали его, а потому порой испытывали суеверный страх, слушая его стенания, однако никогда не оставляли его.
Гай просыпался, ел. Оглядывал зал, и словно после хорошей пирушки тяжело, еле двигаясь поднимался на ноги. Пройдя по залу, стараясь не наступить на разбросанные осколки он осматривал картину учиненного хаоса и в его душе начинал зреть, еще почти незаметно, но уже ощутимо, план будущей картины. Проходило несколько дней и привлеченный блеском солнца на осколках мозаики он смотрел перед собой, что бы уже ночью снова начать свою странную, трагичную мессу.