Плохо тебе, Данила?
Выпишет тебе барин вольную, пошлет в Санкт-Петербург, станешь ты любимым мастером при царском дворе, сама царица повелит тебе высечь из малахита спальню. Чтоб ни одного угла там не было: вся круглая, как алтарница, а под потолком - окошки с резными ставнями, и цветы с листьями по тем ставням пущены, как живые. Тронешь - будто и не камень гладишь, а заморский шелк: струится в пальцах, переливается, как зеленый ручей, не журчит только. Весь город будет дивиться твоим чудесам, Данила, долго о тебе будет жить народная память.
Но не радует Данилу ни царицына милость, ни справный дом в три этажа, ни красавица-жена из вольных. Год уже не ладится у мастера работа: не играет в руках знойный малахит. Синий, как небо весеннее, лазурит блекнет, только тронешь его резцом. Хитрые чаши с лиственным обводом, дорогие бусы в пять рядов, кольца и браслеты-змейки смахивает Данила со стола, как сор какой, еле ученик из дворовых и успевает подхватить. Хороши Данилины поделки для барина, для царицы, для всего света. Для одного Данилы только не хороши. Ушла из них красота, как зеленая вода сквозь пальцы, ищи теперь - не доищешься.
- Брось, Данила, печалиться, - говорит молодая жена, а глаза у нее светлые, как бирюза, как небо мартовское над горой-Змейкой. - Такой красоты, до которой ты охотник, вовсе нет на свете, она только у Господа Бога бывает, а людям на нее смотреть не положено.
Но не верит Данила молодой жене, потому что крепко запомнил, как ладилось у него дело, как рождалась под резцом такая красота, какой смертные и не видывали - не то что делали. Знает Данила, что для такой красоты надобно. А надобно, чтобы сама Хозяйка Медной горы подошла из-за спины тихо, так, что и кошке шагов не расслышать, обняла за крутые плечи, шепнула лукаво, посмеиваясь:
- Что, Данила-мастер, не выходит Каменный цветок?
Загорится тогда у мастера работа, зеленой рекой малахитовые стружки польются, и освободит он из куска камня такое чудо, какое в него Господом еще в третий день заложено.
Только давно уже не слышал Данила Хозяйкина голоса, вот уже и шелест малахитового сарафана начал забываться. Может, и вовсе ее на свете нету, может, причудилась она Даниле по молодости?
Уходит Данила под вечер к горе-Змейке, но холоден мертвый камень, не спешит раскрыться по его зову. Все свое мастерство отдал бы Данила - что там, душу бы отдал, - чтобы снова хоть одним глазком поглядеть на Хозяйку, чтобы лились по спине косы-реки, смеялись малахитовые глаза, журчал голос, как журчат по весне ручьи у каменного изножья... Тихо все. Проглядел он ее один раз, черную свою птицу-насмешницу, закрыта с тех пор для него дорога в горы.
А второй такой - хоть весь свет обойди - не сыщется.
Плохо тебе, Данила...