; Короче! – сказал редактор очередной вонючей газетенки, когда
Художник приполз к нему с целью получить хоть какую-то работу. Принесешь мне пару-тройку картинок. Это будет стоить … – прозвучала цифра. – Понял? Эротика, – последовала пауза, – обнаженка. Но без разврата, предупреждаю! У нас – солидное издание!
; Ага, солидное! – подумал Художник, – уж ваша-то репутация всем известна! Не зря же Варенику пару раз досталось-таки по морде за ту пакость и грязь, что он лил, льет и будет, судя по всему, лить на свои страницы.
Вареником, как вы догадываетесь, был этот самый главный редактор того издания, куда Художник через пару-тройку дней должен был принести свое творение с голыми, но не более того, девками. Ясно, что аванс ему светил, как прошлогодний снег, так что пришлось идти к Петровичу, занимать у него на пиво и закуску, и переться домой через весь город.
Тула лежала по колено в снегу. Белоусовский парк стоял, как зачарованный, весь в снеге и тишине. Он ходил среди этой белизны и тишины, бесцельно мял холодный комок в руках, а потом долго торчал перед здоровенным деревом, наблюдая за беготней маленькой хорошенькой белочки, суетившейся с утра по хозяйству.
Четыре девушки, нет, скорее, молодые женщины, шли по аллее, и одна из них, помоложе, кокетливо посмотрев из-за плеча, еле заметным движением руки поманила его за собой. Он, как полный придурок, пошел за ними, ничего не понимая. Вчерашний обед с другом, перешедший в пьянку до вечера, давал себя знать, и он, плетясь как приклеенный за теми подружками, рисовал и рисовал в своей голове банку «Карлсберга», хорошо запотевшую, только-только из холодильника, с соответствующей легкой закуской, банку, которая должна была привести его в чувство и придать ему хоть какое-то подобие царя природы. А девицы вдруг круто повернули влево и вошли в стоявшее прямо посреди занесенной снегом поляны, полуразрушенное одноэтажное здание. Оно давно стояло здесь, уже и крыша на нем прогнила и обвалилась кое-где, уже и стены были местами подразобраны на так необходимые народу кирпичи, – короче, это был уже не дом, а какой-то сарай, что ли.
И Художник, повторяю, как привязанный, поперся по снегу, доходившему ему чуть ли не колена, в этот самый сарай. Однако, едва ступив за порог этого сарая, наш художник решил, что он попросту сбрендил! Окончательно и бесповоротно. Тут была весна, почти лето, и если за дверями еще только наступал день, в этом месте явно подкрадывалась ночь. Звенели цикады, ковер был расстелен прямо около костра, а четыре женщины в прозрачных туниках, полулежали на нем. Черные парни подносили еду и железные чудные стаканы с вином. «Кубки» – понял он. И тотчас одна из четырех, что позвала парня сюда, вдруг поманила его. Он, как загипнотизированный, подошел и прилег на расстеленный ковер напротив девушек. Тут же у него в руках оказался кубок, виночерпий налил три четверти вина, красного до черноты и долил до края чистой водой. Художник выпил. Подружки одобрительно улыбнулись, поглядывая на него лукаво и немного кокетливо. В голове вдруг перестало шуметь, дурь из нее ушла совершенно, и он набросился на мясо. Сок брызгал ему на пальцы, но он не замечал ничего, и, кажется, еще минутка – и заурчал бы от удовольствия. Но все хорошее, как сказано, проходит! Наевшись до отвала, он повернулся на спину, и лениво отщипывая толстые, мясистые красные виноградины, стал глядеть на звезды. А потом заснул. Проснулся под утро, а красавицы все так же сидели на расстеленном покрывале и глядели на него.
; Мой дорогой, – заговорила старшая, судя по всему, женщина, – вы, как слышали я и мои подруги, отличный художник. Это правда?
; Я действительно оканчивал высшую школу художеств, но это было так давно…
; Ничего, ничего! Нам доподлинно известно, что вы талантливый рисовальщик. И вот – мы хотим, чтобы Вы нарисовали наш совместный портрет. Возьметесь? Плата будет велика, весьма велика.
; Я попробую, – сказал он после некоторого раздумья, – но ничего не обещаю.
; Хорошо, хорошо, начинайте. Эй, кто-нибудь, – старшая хлопнула в ладоши, – кисти, краски и холст господину художнику!
Тотчас черные мальчики поставили перед ним мольберт с натянутым холстом. Рядом на невысоком чем-то, слегка похожем на каменную тумбочку, расположились кисти, краски, в руке вдруг оказалась палитра…. Его приятно удивило, что холст уже был загрунтован, причем именно так, как он любил.
Ну и приступил. Нанося контуры а затем и краски, он видел холодным взглядом профессионала, что грудь старшей чуть выше, чем у средней, а бедра третьей, как он ее назвал, немного мощнее, чем у ее соседки. Однако, как художник, он не мог не отметить, что каждая, хотя и отличалась от всех остальных, имела прекрасную фигуру. Все четверо были очень красивы, хотя и по-своему!
Постепенно, вчерне, стал проступать общий замысел картины, и Художник приступил к портрету первой из девушек. Тонкая, изящная, нежная, она казалась немного выше остальных, хотя это был всего лишь обман за счет лебединой шеи, очень длинных ног и всей ее фигуры, казалось, постоянно стремящейся в небо. Он принялся прорисовывать детали и вдруг заметил, что стало немного прохладней, под ногами появились белые цветы, а в отдаленной березовой роще послышались трели соловьев.
Примерно через три дня он начал писать вторую девушку. И покатилась, навалилась жара, и подруги часто сбегали от него к ближайшему озеру, где с хохотом плескались, а потом выходили из воды мокрые, смеющиеся и казались ему еще прекраснее, чем прежде. Он поймал себя на том, что старается как можно медленнее писать этот групповой портрет, потому что с горечью думает о том дне, когда все закончится, и ему придется расставаться со своими красавицами. Но вторая на холсте все же была закончена, и он перешел к третьему портрету.
Она была хороша! Крупная, крупнее остальных, с мощными бедрами, сильными плечами, высокой грудью, она казалась Художнику воплощением материнства, зрелой женственности, ее загорелая кожа сияла в лучах уже не такого жаркого солнца. Он действительно почувствовал, что в природе вновь произошли значительные перемены: стало много холоднее, листья на деревьях изменили свой цвет, кое-где видны были голые стволы. Пришлось перенести сеансы в ближайший дом, хотя, по правде, Художник этого не заметил, поскольку писал четвертую из них.
Она была чуть меньше их ростом, тонкого, хрупкого телосложения, с белой, почти мраморной кожей, тонкими руками и изящными стройными ножками. Её портрет он писал дольше остальных, поскольку влюбился в нее еще тогда, вначале, влюбился без памяти и старался вложить в ее изображение всю свою нежность, любовь и чувство неизбежной горечи расставания…
; Вы видите перед собой картину неизвестного художника. Её условное название – «Времена Года». Прекрасные, обворожительные молодые женщины, кажется, вот-вот сойдут с холста и закружатся прямо здесь, рядом с нами, в нескончаемом своем хороводе. Слева – юная, дерзкая, веселая Весна. Немного резковатые линии тела, огромные, насмешливые глаза, стройная фигура – все говорит о юности, беззаботности и ожидании любви. Совсем по-другому художник написал ее подругу – Лето. Прекрасная молодая женщина с ясными глазами уже не так беззаботно глядит на нас. И это понятно – у нее много, много работы, ей надо все успеть, все вырастить, все осуществить. Она уже немного крупнее Весны, полные груди и несколько выпуклый живот говорят нам о материнстве, об одном из самых прекрасных периодов в жизни женщины. И вот – Осень. Крупная, сильная ее фигура дышит красотой зрелой женщины. Большие, выразительные глаза на лице смотрят строго и проницательно. У Осени много работы, она вся в трудах, о чем говорят крупные руки и сильное, загорелое тело. Все женщины на этой картине прекрасны, но особенно художнику удался портрет Зимы. Трепетная и нежная, она с грустью глядит на нас, а, вернее, на него, как бы предчувствуя скорую разлуку. Левая рука протянута к нам, она зовет своего возлюбленного к себе, она будто говорит: «Приди!». Белая, словно фарфоровая ее кожа светится изнутри, глаза, на первый взгляд холодные, там, в глубине, несут печаль и грусть. Губы полураскрыты, словно для последнего, прощального поцелуя, на левой щеке видна крохотная слезинка. Искусствоведы всего мира до сих пор ломают голову об авторстве этой картины…
Художник слушал экскурсовода со смешанным чувством удивления и гордости. Больше в своей жизни ни разу не прикоснувшись к кисти, он стал фотографировать природу во все времена года. Его работы получили такую известность, что Эрмитаж и Лувр даже купили для себя подборку его работ. Крупные журналы считали за честь публиковать эти фотографии. Но особенной популярностью пользовались снимки Зимы. Столько любви, щемящей нежности и грусти было в них, что глаза отказывались верить в то, что это простое фото! А он ходил и ходил по стране со своим фотоаппаратом, снимал и снимал их, своих подружек – Весну, Лето и Осень. И ее – свою возлюбленную, свою единственную женщину, которой он будет верен до конца своих дней. Свою Зиму. Когда выпадает снег, Художник в один из дней, а вернее – ранним утром, осторожно входит в разрушенный дом и оказывается там, на той самой поляне, где для него всегда открыта дверь, где топится печь и где нежная хрупкая Зима садится к нему на колени, обвивает его шею своими прохладными руками и целует его, своего возлюбленного и остается с ним до самого утра, пока не наступает время возвращаться ему домой. В такие дни холода становятся слабее, и часто идет снег бесшумными, пушистыми, крупными хлопьями, покрывая всю землю своим белым благодатным ковром.
А Вареник, кстати, замерз насмерть на охоте. Умудрился же! Всего-то и было градусов пять!
2009