Начало см.http://www.proza.ru/2010/01/12/788
http://www.proza.ru/2010/01/12/1661
http://www.proza.ru/2010/01/15/114
http://www.proza.ru/2010/01/16/328
http://proza.ru/2010/01/17/130
7
По лестнице сердито спускалась Тамара, всклокоченная, но полностью одетая – в свои тёплые брюки и мохеровый джемпер.
- Тамара! Ты чего встала? Что случилось?!
- Да он ко мне в кровать завалился, – срывающимся от злости голосом яростно пробурчала Тамара.
- Боже мой! Как же?... а ты?
- Я ему говорю: Лёша, я в эти игры не играю.
С Гераклом – точно не станет, ей Аполлона подавай. С лирой в длиннопалой руке. Геракл – не её тип: «грубый мужлан».
- И что он?
- Ничего! Отрубился и захрапел, как кабан! Валяется теперь, свинья, на моей кровати… аж ходуном всё ходит от храпа. Лежит как бревно глухое, с места не стронуть…
- Ха! – Лариса прикрыла рот ладошкой.
Такой оборот событий ей даже понравился. Она была разочарована тем, что их тет-а-тет с Гераклом теперь уж совсем закончился… Тем не менее «острые ощущения» продолжаются, однако опасность, что они выльются в неприятности, миновала, – теперь она не одна. Ситуация окончательно перешла в плоскость чистого анекдота. Правда, печально кольнула мысль: уж не поспешила ли она вообразить на пустом месте свою «избранность» Гераклом? Может, ему всё едино – что Лариса, что Тамара, что Зинаида, понимаете ли, Павловна. Или он всё-таки искал её, Ларису? – уже ничего не соображая и не различая, ведомый только инстинктом: вот спальня, вот кровать, вот женщина в ней…
Но вслух высказываться она не стала – чувствовала себя виноватой перед подругой: раздразнила мужика, а пострадала мирно спавшая Тамара, видевшая, небось, во сне своего Гирга. И вдруг такое пробуждение!
- Перебрал, видно, сильно… – сказала Лариса смущённо. – Лез тут ко мне с поцелуями… Что ж теперь делать-то будем?
- Не знаю… – раздражённо отвечала Тамара. – Пойдём покурим, что ли… может, прояснится в голове…
Они снова – уж в который раз! – вышли на крыльцо. Глухая ночь стояла вокруг стеной, сквозь стволы протискивался издалека слабый свет фонарей.
- Тамар, а ты его будить-то пробовала?
- Да какое там будить, – Тамара махнула безнадёжно рукой, – он в полной отключке, и это надолго.
- А переволочь его? До его комнаты дотащить – там недалеко, только через площадку.
- Такую тушу? Да ещё бессознательную – вдвое тяжелее. Килограммов двести потянет, бугай, – уныло констатировала Тамара.
- Ну что ж делать-то… В доме мы одни, я так понимаю. Надо звонить кому-нибудь, на подмогу звать, – неуверенно предложила Лариса, – Может, Зинаиде или Николаичу?
- Ну и как это будет выглядеть? Перебудим народ среди ночи: помогите вашего повара из нашей постели вынуть – заснул… Картина маслом. Что про нас подумают? Приличные вроде дамы, а как дошли до жизни такой? Пили вместе? Пили… ну вот и получайте… И неизвестно, чем ещё занимались «после совместного распития»… причём втроём… Язык милицейских протоколов. Бр-р, – Тамара передёрнула плечами, – положеньице…
Они помолчали, растерянно озираясь, и дружно впали в глубокую задумчивость.
- Слушай, Тамара, ты мне скажи… я вот одного не понимаю – как он нам завтра в глаза глядеть будет?
Тамара сердито фыркнула:
- Да ты что! Он и не вспомнит ничего!
- Как не вспомнит? Вообще ничего? Разве так бывает?
- Ещё бы… запросто, – проворчала Тамара.
Ей виднее; это у Ларисы «нет опыта общения с нетрезвыми мужчинами», а Тамара такой опыт имеет – был в её жизни период, когда Игорь, развращённый доступностью «спирта для промывки аппаратуры», предавался излишествам в компании разудалых коллег-инженеров, пока Тамара не перетащила его на другую работу. Ничего не вспомнит… А ты что там себе думала, Никитина? Соловьём, канарейкой разливалась…
Они вернулись в дом и сели в гостиной, тупо уставившись в телевизор, так никем и не выключенный. Тамарина нерешительность удивляла Ларису:
- Что ж нам так, всю ночь просидеть, что ли? Уже третий час. Надо же поспать, а то как мы завтра работать будем?
Богатырский храп донёсся сверху.
- Может, он уже у себя храпит? – с надеждой предположила Тамара.
Они прислушались.
- Ну да, как бы не так... Вот, слышишь, аккурат над телевизором грохочет – как раз на твоём диване, – определила Лариса – Может, нам устроиться всё-таки где-нибудь? Хоть прикорнуть…
- Где? На твоей кровати мы, конечно, поместились бы, она широченная… Но, пардон! В одной комнате с ним? Не раздеваясь, в походных условиях? Да я от этих звуков глаз не сомкну… Ишь, как его разбирает. Словно экскаватор какой работает. Можно спать в одной комнате с работающим экскаватором?
- Давай в другие комнаты заглянем, – Лариса упорно искала выход из тупика, – если они не закрыты.
- М-да? – мрачно прогнозировала Тамара. – А что мы Зинаиде завтра скажем? Какого-растакого поползли в другие комнаты? «Кто лежал на моей постельке и смял её?»
- Ну, тогда остаётся спать на его кровати… Он к нам, мы – к нему. Пойдём хоть поглядим диспозицию.
Они осторожно поднялись на второй этаж и ткнулись в его комнату. Дверь с протестующим писком приотворилась, и они сразу увидели его постель, небрежно прикрытую смятым одеялом в белом пододеяльнике, усыпанном сиреневыми девическими цветочками. Эти интимные цветочки… Вот здесь он спит… Ей захотелось тут остаться, но признаваться в этом Тамаре она ни за что бы не стала.
- Немного поуже моей, – почему-то прошептала Лариса, – но вдвоём свободно поместиться можно…
Тамара, страдальчески сморщившись, огляделась.
- Нет, – решила она, – не стану я на его постели лежать. Это уж совсем…
- Не лучший, конечно, вариант, – неискренне согласилась Лариса. – Утром всё обнаружится. Зинаида притащится… И сам он очухается… Глупость какая – мы же ещё и покрывать его вынуждены… Он, вообще-то, по моим наблюдениям, рано встаёт кастрюлями греметь. Часов в шесть-семь, наверное. Нет, Тамар, я всё-таки не понимаю, как он утром встанет, после всего этого?
- Его проблемы… может, ему это как слону дробина, – вяло отозвалась Тамара, покидая «территорию иностранного государства».
Они постояли на лестничной площадке, не зная, на что решиться. Перспектива спуститься вниз, к телевизору, и сидеть до утра на противно прилипающих к телу кожаных диванах заманчивой не выглядела.
- А! Пойду попробую его разбудить, – тряхнула головой Лариса.
Она двинулась к своей комнате, вошла и увидела, как её Геракл навзничь лежит в своём поварском облачении на Тамариной постели, вольготно закинув одну руку за голову и рокоча утробными звуками. Вот глупышкин… – ни возмущения, ни отвращения она в себе не находила. Тамара неохотно плелась сзади и остановилась на пороге.
- Алексей, – Лариса наклонилась над ним и потрогала за плечо, – вставайте, пожалуйста. Слышите?
Ей представлялось, что он должен сейчас же открыть глаза и ответить: ведь когда с человеком говорят, он отвечает?
- Да тряхани ты его посильнее, – посоветовала Тамара.
Лариса не знала, за какое место взяться, чтобы «тряхануть». Безрезультатно похлопала по щеке. Вспомнилась «Бриллиантовая рука». Ага, так и будем действовать. Она ухватила его за мясистые плечи и попробовала оторвать от постели:
- Вставайте же… к себе идите… Ну!
Трясти этот монолит не получалось. Только беззаботно закинутая его рука выскочила из-под затылка и безвольно шмякнулась поперёк кровати. Вот и весь итог.
- Лариска, без толку это, – Тамара повернулась уходить и уже ступила на лестницу.
Чего она боится? Что он разбушуется тут киношной гориллой? Или просто – брезгует? Лариса вдруг вспылила от этой их нелепой беспомощности и унизительного топтанья вокруг да около. И негодование её было обращено скорее на Тамару, а не на него. Сейчас посмотрим, какой он бесчувственный и неподъёмный! Она крепко схватила его сибаритски откинутую руку обеими своими руками и, сцепив зубы, дёрнула изо всех сил. Рванула ещё раз. Ещё! Коня на скаку остановим! В гор-р-рящую избу!..
Не открывая глаз, он оторвался от постели и почти сел. Увидев это, Тамара поспешила назад и схватила его за другую руку. Они стащили его с постели. К Ларисиному удивлению, он не был бесчувственным телом, и, будучи спущен ими на пол, даже перебирал ногами.
- Давайте, давайте, Лёшенька… вот так… сюда-сюда… – приговаривала Лариса.
Они доволокли его через площадку в его комнату и свалили на кровать, как куль. Он рухнул на бок, довольно неустойчиво, а женщины поспешили ретироваться к себе, поспешно защёлкнув замок на двери. Прислушались: тарахтящий храп возобновился.
- Дрыхнет дальше, – прошептала Тамара. – Тапки его валяются…
Она подобрала с пола его раскиданные шлёпанцы и, чуть приоткрыв дверь, выбросила их на площадку.
- Тамара, – вдруг вспомнила Лариса, – а мобильник мой так и остался внизу, в куртке… Как вставать-то без будильника?
- Не ходи. От греха подальше. Я свой поставлю, если ты не услышишь, я тебя разбужу. И вообще, как проснёмся, так и проснёмся. Пошли они все к чёрту.
Тамара оглядела свою смятую, разорённую постель.
- Может, другое бельё взять? – робко предложила Лариса. – Там в шкафу, я видела, лежат комплекты. В четыре руки быстренько всё поменяем…
- А, наплевать, – досадливо покривилась Тамара, – лишние вопросы у Зинаиды возникнут. Врать чего-то придётся… Он только сверху, на одеяле валялся. Перекантуюсь. Проветрить вот надо… Надышал перегаром, боров.
Внезапно раздался глухой удар, и храп прекратился. Они замерли, прислушиваясь, но всё было тихо.
- Свалился на пол, – догадалась Тамара.
Будильника утром не потребовалось – Лариса проснулась от громких голосов снизу: что-то недовольно и безостановочно, на повышенных тонах, твердила Зинаида, Алексей ей изредка отвечал. Что это они? Вчера-то вечером так деликатно шушукались, одно смутное бу-бу-бу долетало. Наверное, она чехвостит его за то, что вчера ничего убрано со стола не было. Или допытывается, как и с кем ночь провёл? Интересно, как он сегодня пробудился…
Спускаясь вниз, она обмирала от неловкости предстоящей встречи и пряталась за Тамарину спину. Тамара держалась превосходно: «Доброе утро, Зинаида Павловна. Доброе утро, Лёша. Нельзя ли омлет на завтрак?» Лариса же глаз не могла на него поднять, так и не взглянула – ни разу. Зинаида быстро куда-то упорхнула. Они уселись в столовой ждать омлета, который готовился почему-то изнурительно долго – миновали десять, двадцать минут, полчаса… Ни омлета, ни самого Геракла.
- Наверное, не фокусируется после вчерашнего, – вполголоса проворчала Тамара, возя ножом по скатерти. – Как в ресторане, ей-богу…
Неужели он действительно ничего не помнит? – размышляла Лариса. С какого, интересно, момента… А она вот всё помнит. Да и не хочет НЕ помнить. Какого чёрта надо делать вид, что ничего не было? Почему ж тогда боишься в глаза ему поглядеть? Боишься увидеть там полное беспамятство? Или его замешательство и мучительные попытки угадать: что же было? Она-то знает – ЧТО было – а он знает только, что было что-то, чего он не помнит. Она знает, но не говорит ему – нечто вроде ненавистного ей обмана… А может, он и не хочет знать? Или боится узнать. И, узнавши – сожалел бы? А она не жалеет; но если в его памяти провал, то всё вчерашнее для него не существует и принадлежит только ей одной. Не обоюдное… Велика ли тогда цена этому вчерашнему? «Замку цена копейка…»
- Нет, это издевательство какое-то, – Тамара бросила нож. – Пойдём на крыльцо перекурим, что ли.
Когда они вернулись, тарелки с омлетом ждали на столе и даже уже не дымились паром – подостыли.
- Нет, ну ты подумай! – прошипела Тамара. – Скотина. Мог бы и кликнуть!
Действительно, странно: будто нарочно выжидал… Не хочет лишний раз сталкиваться? Или просто перебил с десяток яиц мимо посуды, пока добился «точного попадания»… А принеся несчастный омлет, немедленно отключился от действительности?
Вскоре показался и сам Геракл – проходил через столовую в кладовку. Минуя их, шумно вздохнул, ни к кому не обращаясь: «Ой, как тяжело…» Тамара любезно откликнулась, обернувшись к нему через плечо и понимающе кивая головой:
- Сочувствую!
Кто бы мог догадаться, что пару минут назад она не в шутку обозвала его скотиной… Что бы она, Лариса, тут без неё делала? Убежала бы без всяких завтраков, забилась бы в щель, сидела бы там и выжидала, когда её позовут наружу.
Заглядывать на кухню с сообщением, что они отзавтракали, и благодарностями она предоставила Тамаре, накидывая в прихожей куртку и поскорее выскальзывая вон. Тамара вышла следом.
- Рожа гладкая, – пробурчала она с завистью, – словно и не пил, и отоспался… Не то, что мы с тобой. Молодой ишшо… Как с гуся вода.
Работа не клеилась. Лариса рассеянно перебирала бумаги. Почему она, а самом деле, боится даже поглядеть на него? Это он «перебрал» и заставил их понервничать этой ночью, пусть ему и будет стыдно. Что она сделала такого предосудительного в эту ночь? Сделала… Нельзя считать, что она осталась чиста. Ведь об этих ночных поцелуях и возне в кресле гостиной не расскажешь не только мужу – даже Тамаре она не сказала всей правды. Это принадлежит только им двоим – ей, Ларисе, и Гераклу. Между ними завелась тайна, и вытаскивать её на суд людской немыслимо, невозможно, нельзя. А хранить её невозмутимо, разыгрывать роль, как Тамара, ей не под силу. Это Тамаре просто – для неё не случилось ничего заветного, что следует беречь от чужого постороннего взгляда; но горько думать, что и для него это так.
А ведь могла же она вырваться от него и просто уйти. Но не ушла. Чем ввела его в заблуждение: он решил, что пора привычным ему образом нырять «в койку», дама готова. Но «дама» готова совсем не к этому! Она вовсе не хочет секса, а хочет любви. Хочет, мечтает завлечь, пленить, заинтересовать собою – и чем сильнее, тем лучше. И всё платонически. Статочное ли это дело, Никитина? А может быть, это и есть настоящая любовь? Освобождённая от секса? Некое необъяснимое, но неотвратимое влечение людей друг к другу? То, что иногда посещает пожилых людей?
Придя на обед, они уже не застали Геракла – его «отпустили в город на отдых», как мельком сообщила им Зинаида Павловна. Уж не она ли приложила руку к этому? С Тамарой говорить было бесполезно, она этих обсуждений не поддерживала, не находя в этом ничего интересного. Тамарино безразличие было Ларисе оскорбительно, сводило всё к пошлому анекдоту, и она осталась один на один со своей душевной взбаламученностью.
Дома Лариса была поражена: а здесь всё по-прежнему… У сына, Дани, шла какая-то своя хлопотливая и уже неведомая ей, в отличие от школьной, жизнь – новые друзья-студенты, гитары, отлучки на «репу», как на их отроческом жаргоне именовались репетиции. Володя тоже был занят своим, вольготно раскинулся в её отсутствие со своими вещами по всей комнате и даже не встретил её, как собирался, на вокзале. Кажется, они на удивление быстро и просто привыкли к её отсутствию. Её приезд вызвал только стоны «свари нам супчик». Лариса заглянула в холодильник – пусто; сиротливо приткнулась пара йогуртов, на дверце горошинами раскрытого стручка круглились яйца, а на прутьях полки скукожилась засохшая подошва покупной пиццы. Она тяжко и обречённо вздохнула: надевай сбрую, рабочая лошадь, впрягайся, бегом в магазины, к плите – готовить, в ванную – стирать. Поблаженствовала на всём готовеньком, хватит, здесь ты сама и за горничную Зинаиду, и за повара Алексея.
Впрочем, обилие накопившихся хозяйственных дел было ей сейчас только кстати: это давало возможность «внутренней эмиграции». Руки делают, а сама далеко… Лариса уже поняла – влюбилась! Как там англичане говорят? Фол ин лав – упала в любовь. Впала. Странные они, эти англичане. Это в маразм можно впасть, или в ересь. В любовь не падают, в любовь воспаряют.
Все несомненные признаки налицо. Так и хочется уединиться для сладких дум и воспоминаний. Так и тянет ещё и ещё рассмотреть любовно и тщательно все «сокровища» – интонации, жесты, взгляды, мимолётные фразы. Перебирать их, разглядывать, обдумывать, запечатлевать в себе навечно и складывать эти «богатства» в заветный ларчик, недоступный никому. Сложенная там «валюта» имеет хождение только в одном государстве – её душе, но никак не удержаться от соблазна потолковать хоть с кем-нибудь, всё равно с кем, о своём «предмете», навести разговор на вещи, казалось бы, посторонние, лишь для неё одной освещённые сиянием её страсти, её наваждения. С Володей она толковала о регби и психологии командного спорта; сына стращала ужасами дедовщины; с докучной вздорной тётушкой, не оставлявшей их еженедельными визитами, устроила оживлённый обмен опытом приготовления мясных блюд – «для буженины лучше брать окорок, лопатку или шею»… Словно показывала им краешек «ценной бумаги» из своего ларца, хотя и знала, что для них это просто клочок бросовой бумажонки. И каждый раз скороговоркой, будто ненароком, проговоренное и продуманно скупое упоминание «повара Алексея» (а как трудно обуздать желание говорить о нём, о нём, только о нём одном!) доставляло острое и тайное наслаждение – назвать, произнести, утвердить тем самым его существование в этом мире, ставшее столь небезразличным для неё. Слиться с ним хотя бы тем, что её губы изрекают его имя. И ещё холодок в сердце, будто ходишь по узкой доске над бурлящим потоком…
Ну не помешательство ли? – с ужасом вопрошала благоразумная тень Ларисы – Ларисы двухнедельной, докомандировочной, давности. – Что же дальше? Чего ты добиваешься?
Не знаю! – светила радостным взором Лариса нынешняя. – Не могу знать! Не хочу!
Уймись! – тревожно взывала Лариса Благоразумная. – Тебе не двадцать лет! И не тридцать. Хм, даже уже и не сорок, а побольше… Какая может быть беспечность в твоих годах и положении? Стыдно! У тебя есть близкие! Ты что, собралась переломать жизнь мужу и сыну, предавшись своим необузданным чувствам? Может быть, ты намерена оставить своего мужа и отбивать чужого?
Это невозможное занудство! – отмахивалась Лариса Сумасшедшая. – Зачем заглядывать так далеко? И глубоко. Не собираюсь я оставлять мужа. Как я могу его оставить? Ради чего? Мне хорошо с ним.
Значит, ты собралась завести пошлую интрижку? – строго вопрошала Лариса Благоразумная.
Глупости, любовь не бывает пошлой, – качала головой Лариса Сумасшедшая. – Да и не случилось пока ничего. Как и все эти годы, я верная супруга… Разве я неверна?
И собираешься быть верной дальше? – неумолимо продолжала Лариса Благоразумная.
Собираюсь, – уверяла Лариса Сумасшедшая, но с дрожью в ослабевшем голосе. – Ах, если только было бы ради чего нарушать верность…
Значит, НЕ собираешься-таки? – припирала к стенке Лариса Благоразумная.
Не знаю, не знаю! – трепетала Лариса Сумасшедшая. – Это рано, рано! я ничего не знаю…
Вот они, командировки эти, – обличала Лариса Благоразумная. – Стоило только поехать… Не один, так другой. Может, и у Гагарина был шанс?
Откуда мне знать? – задумывалась Лариса Сумасшедшая. – Может, и был… Но что гадать на кофейной гуще? Нет его, Гагарина, проехали, миновали.
Старичком, значит, побрезговала, а молодым прельстилась? – ехидничала безжалостная Лариса Благоразумная.
Вот уж нет! – вспыхивала Лариса Сумасшедшая. – Это пусть Зинаиды так думают. Что любви возраст бренного тела?
Ещё посмотрим, – предрекала печально Лариса Благоразумная, – когда речь зайдёт о ТВОЁМ теле…
Тугой водяной жгут расстреливал в зелёном пластиковом тазике цветные комки белья; в дверь ванной просунул голову Володя:
- Ларусик, это тебя, – сунул он трубку и поспешил вернуться к «евроньюс» в телевизоре.
Лариса пришла задумчивая и растерянная, ткнула трубку на базу.
- Что-нибудь случилось? – отвлёкся Володя от политических страстей мира.
- Тамара звонила… У неё Татьяну в больницу увозят.
- Да ну? Что-то серьёзное?
- Не знаю. Боли в животе. Состояние сносное, но врачи подстраховываются. Вот напасть… Поехать со мной Тамара, естественно, не может. Придётся опять одной.
- Может, её заменит кто-нибудь?
- Кто?! Тамара уже выдвинула идею – пусть, дескать, Комаровская поедет, ей там понравится.
- Ну, так и пускай едет? – Володин взор снова обратился к телевизору.
- О нет, благодарю покорно! Работать с Алкой можно, она дело знает и пашет как лошадь. Но опять вводить в курс дела нового человека… Да и не это главное. Там придётся и помимо службы с ней сосуществовать. Ты же её знаешь. Как представлю её губки поджатые, вздёргивание бровками… Вдруг надуется и часами молчит, едва слова цедит, а ты дёргаешься в недоумении, перебираешь в уме свои вины… Нет уж, такого удовольствия мне не надо, избави боже. Душный она человек.
Лариса побыстрее – пока Володя не начал обсуждать высмотренное в ящике – вернулась к стирке в смятении. Отчего так тяжело на сердце? Сама судьба оставляет её один на один с Гераклом. Даёт шанс? Или испытывает? Стоит она одна на дороге, в чистом поле, и неоткуда ждать ни помощи, ни поддержки, ни совета. И удержать никто не сможет, схватить за руку: стой, куда, опомнись! И ветер в лицо свеж и резок, но не знаешь, не обернётся ли он злым сокрушающим ураганом, не заклубится ли горизонт грязными, чёрными тучами, не прольются ли они потопом и градом… Или засияет солнце, обдав горячим и животворным теплом? Но отчего ж так нехороши предчувствия и камнем лежит на сердце ожидание обид? Страшно, а причин не ехать, увильнуть – нет. Судьба?
(Продолжение см.http://proza.ru/2010/01/19/104)