Я должен был найти Дашу и серьёзно с ней поговорить. Был ли я возмущён, растерян, обескуражен? О, нет! Её игра не могла вызвать простого, однозначного чувства – она разбудила во мне ярящую стихию. Я был поражён! Я был в бешенстве! Моя лучшая ученица и такой провал!
Я вбежал в класс и замер в дверях. Даша вполоборота сидела на подоконнике, пристально всматривалась в сбегающие по стеклу капельки воды и чему-то светло улыбалась. Она меня не замечала.
В этой нежной и хрупкой девочке было столько пронзительной простоты, что моя ярость будто бы столкнулась с мартовским дождём. Ну, как я мог подумать, что она сделала это умышленно? Скорее всего, разволновалась, ошиблась, с кем не бывает? Наверное, переживает…
Я сделал шаг. Протёртый, старый паркет издал характерное поскрипывание. Помню, когда в самые первые годы преподавания в музыкальном училище я приходил на работу, то всегда старался уловить этот скрип как некое приветствие. Паркет и тогда уже был не новый, и я думал, сколько же ног по нему прошли? От этой мысли во мне просыпалось чувство гордости за продолжение Дела, величие которого не умещалось в просторных залах училища и рвалось в высь за сводчатые, украшенные лепниной, потолки. В то время я ощущал это особенно остро…
Она встрепенулась и бойко спорхнула с подоконника.
- Извините, – смущённо произнесла моя ученица. И только? Ах, да… Прощение она просила за то, что сидела на массивном, широком подоконнике, а вовсе не за свою игру.
Я смотрел на неё укоризненно, но не знал, как начать разговор, как деликатнее подойти к теме. Я искал в её глазах какую-то подсказку, какое-то разрешение ситуации. Пытался уличить в них стыд, смущение, переживания, следы перегоревшего волнения – хоть что-нибудь! Нет, они были спокойными и немного, как у всех детей, игривыми.
- Ну, Даша, – как можно увереннее начал я. – Как ты сама оцениваешь своё выступление?
- А мне понравилось, – беспечно ответила она и улыбнулась. И всё-таки в её улыбке мелькнула неуверенность. Я молчал, чувствуя, что в глазах моих бликами играет покровительственная снисходительность. – Что, плохо?
Она ещё спрашивает?! Эх, ну что тут скажешь тринадцатилетней девчонке?
- Скажу тебе честно, – выдохнул я. – Это не самое лучшее твоё выступление…
- Я не попадала в ноты? – простодушно спросила она, и в глазах её закрапал дождик.
Проиграв в мыслях всю сонату, я понял, что ни одной неверной ноты не было.
- Нет, ты сыграла правильно, но ведь дело не столько в том, что играешь, а как…
Она виновато опустила глаза. Не может быть! Она сделала это специально?! Играла осознано?!
Как же я мог быть таким наивным?! Ведь на генеральном прогоне за день до выступления всё было в полном порядке… А здесь! Лиричная, гармоничная, вдохновенная соната превратилась в набор колющих и режущих звуков. Нет, Даша безупречно попадала в ноты, но их долгота, их звучание были невероятно искажены. Музыка вместо того, чтобы ровной волной разливаться по залу, достигать полноты и силы в акцентированных местах, возносить и возвышать душу, рвалась и металась, как в нервном припадке!
Уж сам не знаю, как дослушал я до конца это безобразие!
С тоской посмотрев на скрипку, уже заботливо уложенную в футляр и лежащую на столе, я присел на стул и безнадёжно уставился в окно.
- Зачем вообще заниматься музыкой, если относится к ней с таким пренебрежением? – как бы разговаривая сам с собой, рассуждал я вслух, краем глаза уловив, что лицо моей воспитанницы вспыхнуло. – Музыка ведь живой, дышащий организм, и коверкать, – а тем более сознательно! – её всё равно, что мучить живое существо…
По огромным окнам ударил крупный дождь, встряхивая звуками тишину. В классе было так тяжело, что я просто физически ощущал, что долгое молчание вот-вот разразиться слезами. Я посмотрел на Дашу и пожалел, что был резок с ней…
Она была девочкой чувствительной, пробиваемой и тонкой. Её склад характера полностью отрицал веяния современной моды на понятие о женской красоте. Она не пыталась казаться сильной, не стремилась скорее повзрослеть, не уродовала своё милое личико многослойным макияжем, не употребляла в речи новеньких словечек.
Я знал всегда, я не мог не догадаться, что окружающий мир не принимал её такой, какая она есть. И она, конечно же, находила отдохновение в музыке.
Даша скрупулёзно и точно всегда выполняла все мои указания. Её игра, на мой взгляд, была почти совершенной. К сожалению, судьи на конкурсах и другие преподаватели не всегда разделяли моё мнение… Но для меня это имело малое значение.
- Как ты могла так исковеркать музыку? – мне почему-то показалось, что я теперь должен идти до конца, но ступать при этом очень осторожно. – Только представь, в этой сонате… Шепот волн, по которым, то вздымаясь в высь, то опускаясь в бездну, летит на всех парусах бригантина. Ветер наполняет упругие шатры парусов, а Паллада на её носу указывает путь и врезается деревянным телом в могучие волны… В этой музыке и беспредельность морской глади, и высь далёкого равнодушного неба…
- Какая бригантина? Какое небо? – её нежный голосок дрожал и почти срывался, а сдерживаемые слёзы прозрачным бисером выпали из раскалённых глаз. – Какие волны?.. Это же буря! – в голосе появились нотки мне незнакомые, он зазвучал торжественно. В нём проявилась такая уверенность, такая сила, что я даже опешил. – Это гроза! Это грохот дождя! Это боль, скитание и зов… Это крик! Вы только послушайте!
Она метнулась к скрипке, отточенным и бережным движением достала её из футляра, вскинула смычок и на секунду замерла…
А потом шквал стонущих и режущих звуков обрушился на меня яростным потоком. Я готов был закрыть уши руками, но тут за окнами блеснула молния, и… ударил гром.
Я затаил дыхание. Манера игры моей воспитанницы чудом раздвинула границы самого жанра. Это положительно была уже целая симфония. Симфония грозы.
Каждая нота была осмыслена, была продумана, выверена и завершена. Эта музыка клокотала в грозовом небе, звучала с ним в унисон. В ней торжествовала страсть, вызов, но в тоже время звучала самая чистая и проникновенная мольба.
Такие звуки может издавать только скрипка с её трепетным и отзывчивым, но в тоже время ярким и темпераментным звучанием.
Так играть можно, только вникнув в суть произведения, прочувствовав его каждой клеточкой, притаив его в своём сердце и продержав его там, как калённый уголь в ладошках, до полного его осмысления.
Так можно играть, только выстрадав и пережив множество перипетий, когда твоя душа уже наполнена духовным опытом.
А играла так тринадцатилетняя девчонка!
Она вся погрузилась в музыку, слилась с нею. Её лицо преображалось с каждой новой нотой, как будто по нему пробегала энергия музыки.
Молния поминутно озаряла аудиторию металлическим сиянием, по окнам бил дождь и большими валунами прокатывался гром.
Музыка нагнеталась: свистела порывами ветра и хлестала дождём. Душила невероятным внутренним напряжением.
У меня застучало в висках, я, кажется, даже перестал дышать. У меня было ощущение, что моя душа готова отлететь вместе с этой музыкой в чёрные, грозовые небеса. Почти физическая боль опоясала грудную клетку. Холодные кисти сжались в кулаки.
Музыка участилась. Забилась бешенным пульсом. С невероятной быстротой по струнам заскользил смычок, высекая резкие и чёткие звуки-искры. Музыка рвалась к кульминации, к завершению, к прозрению…
Крик! Крик скрипки. Пронзительный, проникновенный. Молящий о чём-то…
И шлейфом разливающиеся по воздуху парноё молоко…
Моя голова обессилено опустилась на руки, и я зарыдал. Я забылся, потерялся во времени и в пространстве. Моё тело стало легким. В тот момент весь мир ничего для меня не значил. Я был невесом. Я был ребёнком, который плачет вдохновенно, искренне. Плачет просто так, потому что в него вдруг влилась живая скорбь. А потом пришла радость. Пришло невероятное упоение. Пришло очищение…
Должно быть, прошло несколько минут, прежде чем я вспомнил, что мы всё ещё в классе. Я поднял голову и посмотрел на Дашу.
Она стояла неподвижно, по лицу капельками струился пот, а взгляд… Что видела она в этот момент? Куда устремлён был этот стеклянный взгляд? Вероятно, она всё ещё была там, в буре…
Я не посмел её тревожить и дождался, когда она сама вернётся обратно. А потом мы просто молча покинули аудиторию.
Я не сказал ей ни слова – слова были излишни. Говорить ей что-либо – это было так же абсурдно, как благодарить грозу за весенний ливень…