Мы почти все дни напролёт учились, тренировались, стрелять ходили, на гимнастику, бегали, с парашютом обращаться учились. А по ночам походы делали за кедровыми орехами, дело ведь было молодое, есть хотелось, а рацион был не очень. Лазить за шишками приходилось высоко, смолой перепачкивались, а утром построение, у кого смолу на гимнастёрке или брюках заметят, того на гауптвахту сажали. Вот и лазили по деревьям почти совсем голыми, сколько было ссадин, порезов, но всё быстро заживало, в кедровом лесу воздух был целебным, я в Сибири, под Томском ничем и не болел. Раньше в школе часто ангины были, даже в сердце покалывало, а курсантом ни минуты не болел. Мы, парни, отдельно от девчонок обучались, у них свой лагерь был, далеко, так что и за ночь не управишься, поэтому жили там, как монахи. А мне хотелось тела женского; ещё в школе, когда к выпуску стало приближаться, на вечере новогоднем наша молодая учительница химии, весёлая такая, меня за руку увлекла, нашли мы пустой класс с ней, и у меня там первый раз было, с женщиной любовь. Она такая была ласковая, мне показала, как безопасно через платочек сношаться можно. И с тех пор мы с ней иногда встречались, общались. Но я тогда свою одноклассницу Марию полюбил, дочь учителя географии, или думал, что полюбил, так химичка ревновать вздумала. Ну, а мне хорошая отметка нужна была, вот я и с ней ласковым был. Но надоела она мне до чёртиков, и запах у неё из подмышек такой сильный был, так что я до последней минуты своей жизни этот запах ненавидел. А Маша ни о чём не догадывалась, любила меня, а я с учительницей таскался, и самому стыдно и противно было. Открыто я с Марией гулял, а тайно с учительшей. Однажды после школьного вечера на майские праздники пошли мы прогуляться с Марией, а посёлок наш тогда был небольшой, мы с ней через железнодорожный переезд перешли, и уже лес начался. Ну, мы там походили, за руки с ней взявшись, даже поцеловались с ней в первый раз, так поспешно, неловко ткнулась она мне в губы своими губами, а за спиной слышу, кто-то в ладоши хлопает. Я обернулся, и обомлел: это же та компания парней, которая вечно надо мной издевалась. И вот теперь подловили. У меня в горле сухо так стало, и голос сел, я спрашиваю:
-Что надо? Не видите, двое любят друг друга!- И пытаюсь с Марией за руку обратно за переезд, в посёлок вернуться. А они в кружок нас взяли, и не пускают. Я начал просить, чтоб отпустили, потом плакать начал. А один незнакомый мне по шее дал, и говорит:
-Иди ты, пацан, один домой. От тебя нам ничего не надо. А с ней нам поговорить хочется.-
И меня подтолкнул в шею, я и пошёл, слёзы по щекам размазываю. А Муся в плач, и кричит:
-Дима, родненький, не оставляй меня, спаси, защити!-
А я… Самому себе противен, от страха перед кулаками их прочь побежал, уши зажав, чтоб не слышать её криков, визга. Они её насиловали, а я удрал, не сделал ничего, чтоб спасти её, защитить. Из них один был сын начальника НКВД посёлка, и ещё пара была тоже детьми высокопоставленных работников.
После этого меня в Решетиловке ничего не держало, а Марию я постарался забыть. И с этих пор все женщины для меня были грязными, порочными существами, которых нельзя было любить. Было только женское тело, оно меня влекло и волновало.
В положенный срок наши курсы окончились, и мы отправились на фронт. У меня были теперь погоны младшего лейтенанта, и я командовал отделением связи в полку. В отделении были почти одни девчата, так их сразу старшие офицеры присмотрели, всё на вечерние дежурства вызывали. А я что мог поделать: они старше по званию, должности, да и энкаведист злым взглядом меня провожал, ждал, ошибку какую-нибудь сделаю. Но вскоре забрасывать в тыл стали разведгруппы, в которые и мы, радисты входили. Однажды большая операция предстояла. Меня старшим группы радистов в составе разведподразделения назначили, в тыл с самолёта сбросили. На парашютах мы приземлились, окопались в лесочке, разведка позже данные доставила, и заработал наш передатчик, на ключе мой сержант Шмаков сидел. А вскоре нас запеленговали, и из миномётов фашисты обстреливать стали. Радист ещё работал, и вдруг свист раздался, и рядом с нашим окопом мина упала. Рядом с радиостанцией разорвалась, я сразу сознание потерял. Очнулся землёй присыпанным, из-под земли выбрался – нет моей связистской команды. Шмакову голову снесло крышкой радиостанции, он на бруствере сидел, Я контузию получил, ещё один связист был убит. Разведка меня обратно доставила, особист допросил, когда ко мне после контузии слух вернулся. Дальше служба под Лениградом проходила, на Украине, в Чехословакии, Австрии. Сильно большим героем не был, пару раз атаки отражать пришлось, двух немцев подстрелил из пистолета. Тогда сам комполка мне рекомендацию в партию дал, особист не возражал, и приняли меня в партию перед боем. Всё время, пока на фронте был, ни разу не заболел, даже когда в водой залитых окопах находился. А после официального окончания войны нас, связистов, придали войсковым частям, окружившим ещё не сдавшуюся в плен группировку фашистов под Прагой, и всё ещё воевавшей. Несмотря на то, что уже и Гитлера не было в живых, и всё командование капитулировало, эти части немцев обозлённо сопротивлялись. Если враг не сдаётся, его уничтожают – это был наш лозунг тогда, в те летние месяцы под Прагой. А связисты всё таскали свои тяжёлые катушки по изрытым снарядами полям. И наши, и немцы. Иногда встречались, и расходились, делали вид, что друг друга не заметили: война-то кончилась, кому охота была зря кровь проливать. Постепенно бои сошли на нет, и группировка сдалась. Но наши войска всё ещё сохраняли мобильность: то там, то здесь вылавливали в лесах оборванных вояк, уже без боеприпасов, и без желания воевать. Вот тут-то меня и схватила сильная ангина – тонзилло-кардиальный синдром. И попал я в госпиталь. А потом демобилизация настала, и я стал собираться на Родину. Из трофеев у меня был аккордеон «CANTULIA», найденный мной в деревеньке в Австрии, певучая такая гармоника, радиоприёмник «TELEFUNKEN», и мотоцикл BMW. А в лесах было полно легковушек, встречались и американские машины «Виллис», так я в ожидании эшелона на одном научился ездить, в механике разбирался. На всю нашу демобилизованную часть дали один эшелон для возвращения домой, и командир части не разрешил мне взять мотоцикл в опломбированный вагон, где он вёз свои трофеи. Так и пришлось мотоцикл бросить на дороге, не говоря уже о легковых автомобилях.