ПУТЬ

                ПУТЬ     (п о в е с т ь)

               
                1


               
                н е   п о ж е л а й   в с е г о,   е л и к а   с у т ь
                б л и ж н я г о   т в о е г о...

          Два дня назад стало известно, что мне придётся срочно отправиться… Впрочем, заранее ничто не предвещало этого. И вдруг…
          Я даже не сразу понял, что мне предстоит. Надо признаться, осознание неизбежности происходящего произвело впечатление непривычное. До некоторой степени меня это удивило. Видимо, поэтому реакция на новость оказалась замедленной. Всё выглядело странным и каким-то необычным. Сам я с каким-то пассивным любопытством наблюдал за собой, словно со стороны.
          Но испугаться неотвратимости я не успел. Да, придётся покинуть эти места, к которым я уже привык. Но я и раньше часто ездил в командировки, и, можно сказать, покидать родной дом для меня не внове. Конечно, печально, что в этот раз расставание будет слишком долгим. Скорее всего, как мне кажется, я буду вынужден покинуть эти места навсегда…
          Какое страшное слово: н а в с е г д а. Но, может быть, всё как-нибудь обойдётся? А вдруг я ещё вернусь? Впрочем, об этом сейчас лучше не думать. Во-первых, можно случайно сглазить. Да и слишком это маловероятно. А во-вторых, совершенно неизвестно, как это и когда может произойти. Поэтому не стоит растравлять своё воображение, пытаясь что-то представить?

          А вчера я прощался. Кто-то мне объяснил, что так положено. Да и самому мне тоже хотелось в последний раз окинуть взглядом знакомые лица и предметы, оставляемые мной. Я побывал в тех местах, которые связаны с дорогими мне воспоминаниями. Здесь имеются такие места…
          Одно из них даже вызвало слёзы ностальгии. Это то, где мы тайно встречались с Лизой. Сколько лет уже прошло с тех пор? Страшно подумать. А всё равно, когда я увидел старенькую скамейку, которую когда-то сам сколотил, чтобы нам при встречах не сидеть на земле, когда взгляд мой упал на полусгнившие рейки, рассохшиеся и развалившиеся под весом прошедших лет, мне трудно было сдержать свои чувства, я даже заплакал.
          Мне стало жаль, что у нас с Лизой не сложилась совместная радостная жизнь. Её здоровье не выдержало тягот, которые довелось испытать ещё до нашей встречи. Три с небольшим года, которые нам удалось провести вместе, промелькнули, как одно мгновение, да и то, прошли они, в основном, под знаком её болезни…
          И ещё одно место вызвало во мне внутреннее умиление. Это – старый узенький дворик, который должен помнить моё, как говорится, босоногое детство. Увы, от знакомого дворика мало что осталось. Вернее, ничего не осталось. Только метро по-прежнему пробегает по мосту. Вокруг понастроили высоких современных домов, покрыли гранитом противоположный берег реки, заасфальтировали бывшие прежде булыжными мостовые в переулках, убрали трамвайные линии, и старых домов уже почти не осталось… Посмотрел я на пятиэтажный кирпичный дом, покрашенный теперь жёлтой краской, в котором я прожил свои первые десять лет, и стало мне почему-то грустно. Такую же грусть я испытывал бродя по улицам, где когда-то мы гуляли с Лизой. Здесь построили эстакаду, там – целые кварталы современных домов. Лизы уже давно нет, она не увидела и никогда не увидит эти изменения. Так и я уйду, и не узнаю, что будет потом, без меня? Когда замечаешь, что делает время с окрестностями, в которых когда-то проживал, понимаешь древнегреческую мудрость о том, что нет ничего вечного…

          Сейчас я стою в очереди. Вернее, сижу на жёстком сиденье в каком-то неявно выраженном «предбаннике», предваряющем неизвестность. Напротив, за прозрачной стеной в полумраке мелькают силуэты незнакомых людей. Мужчины и женщины, юноши и девушки, мальчики и девочки движутся по какой-то непонятной траектории, то скрываясь во мраке, то опять появляясь, то приближаясь, то удаляясь. Иногда некоторые подходят достаточно близко, но рассмотреть их мне почему-то не удаётся. Хочется узнать хоть кого-нибудь, но то ли сумрак и рифлёное стекло стены искажает черты лиц до неузнаваемости, то ли, действительно, там все мне незнакомы.
          Здесь много таких, как я. И все мы ждём чего-то. Одни молча сохраняют спокойствие и не движутся, другие, наоборот, возбуждённо крутятся, вертятся, оглядываются по сторонам, переговариваются с соседями, оживлённо прохаживаются. Некоторые возмущаются и даже шумно требуют какого-то особого отношения к себе. Но на них никто не обращает внимания.
          Сначала я пытался расспросить окружающих о том, что нас ожидает. Кто-то из сидящих с серьёзным видом намекает на нечто неопределённое. Шёпотом сообщают, что сначала надо посетить несколько мест, а уж потом… Зачем кого-то посещать и что будет потом? Эти вопросы пока остаются без ответа. Видимо точно ничего не известно. Я решил больше не суетиться, нужно спокойно ждать, всё равно ничего не изменишь. И, хотя говорить это легче, чем выполнить, я пытаюсь…

          У меня, как и у некоторых других, появился помощник. Он просто подошёл и стал рядом. Высокий светловолосый молодой человек с удивительно нежными чертами лица. Как его зовут, я не знаю. Чтобы было понятно, о ком я говорю, я буду называть его просто Помощником. Я точно не выяснил, то ли это его личное желание, то ли он должен меня сопровождать и способствовать выбору мной нужного направления. Наверное, он мой персональный гид. В честь чего такое уважение? Или это не уважение, а что-то другое? Никто мне его не представлял, поэтому я точно не знаю, кто он. Может быть, мне так и называть его Гидом? Нет, наверное, Помощником – всё-таки лучше. Гид звучит как-то отстранённо. Впрочем, если прямо о чём-нибудь спрашивать, он ничего не отвечает, только слушает. Но в ответ на некоторые вопросы он так выразительно смотрит, что и без слов всё становится понятным. Может быть, он немой?
          Говорят, что здесь обо мне всё знают. Вообще-то, не верится. Любопытное заведение. Меня предупредили, что здесь знают даже то, что я захочу скрыть. Это известие, конечно, не радует. Кому станет приятно, если ему вдруг объявят, что о нём знают всё. В с ё!   А б с о л ю т н о   в с ё!!! У каждого в душе есть тёмный уголок, куда никого не хочется пускать. Интересно, а зачем им всё знать?

          Когда на стене начинает мигать светлое пятно, один из сидящих рядом со мной поднимается и отправляется в кабинет. Заходят все по очереди, но удивительно, что из кабинета никто не выходит. Куда они деваются, неизвестно. Возможно, внутри есть другой выход, через который их выпускают туда, за эту стеклянную стену, и я вижу их силуэты, когда они проходят мимо.
          Скоро моя очередь. Но как всё-таки долго тянется время. Или мне это кажется? Наконец-то, все, стоявшие, вернее, сидевшие впереди, куда-то рассосались. Последним ушёл Николай, с которым мы коротали время ожидания. Но вот на стене рядом с кабинетом появляются красные буквы. Я читаю с удивлением: зависть. Очень интересно…
          Н и к о г д а   в   ж и з н и   н и к о м у   н е   з а в и д о в а л. Я твердо убеждён, что зависть бесполезна и даже вредна по своей природе. Человек, жизнь которого состоялась, редко завидует. Зависть часто соседствует с комплексом неполноценности и подпитывается им. И в то же время, припоминая многих, с кем мне приходилось сталкиваться прежде, понимаю, что знаю многих, для кого зависть – привычное состояние.
          Наверное, это значит, что много людей несостоявшихся. Мне искренне жаль их. Ведь зависть – это растрата впустую физических и духовных сил. Именно впустую, потому что зависть неспособна ничего произвести. Лучше эти силы направить на что-то конкретное, тогда и самому можно будет чего-то добиться…
          Я встаю и открываю дверь. На всякий случай, оглядываюсь на Помощника. Он стоит у стены и кивает головой, словно подбадривая меня. Значит, он со мной не пойдёт? Ну, что ж, я не очень-то и надеялся на него. И, собственно, чем Помощник может меня выручить? Разве мне нужна его помощь? Оглядываюсь по сторонам и шагаю через порог. Дверь сама закрывается.
          Передо мной длинное, непонятного назначения сумрачное пространство. В каменном полу утоплена узкая колея, или путь. Вероятно, его протёрли ноги бесчисленных посетителей. Колея тянется от двери к расположенному неподалёку столу, а от него – к следующему, и так далее, теряясь вдали. Невидимые светильники ярко освещают только поверхности столов, лица тех, кто сидит за столами, рассмотреть невозможно. Вдали у некоторых столов я вижу стоящих людей. Возможно, это те, кто ушел раньше меня…
          Итак, начинается мой ПУТЬ…

          Я делаю десяток шагов и оказываюсь у первого стола. Никто мне ничего не говорит, но, Господи, зачем слова? Н и к о г д а   в   ж и з н и   н и к о м у   н е   з а в и д о в а л…  Кажется, я только что произнёс эти слова или так подумал. Жаль, но я оказался неправ. Нет, я не старался скрыть что-то, просто я не помнил, когда успел подумать. А вот только подумал, и тут же вспомнил…
          На ярко освещённом столе чьи-то руки перекладывают папки из одной стопы в другую. Вот эти руки развязывают бечёвку, которой перевязана одна из них, раскрывают её и перелистывают какие-то бумаги. Неожиданно из раскрытой папки на стол высыпаются разнокалиберные фотографии…
          Ах, как я завидовал моему школьному приятелю Витьке, у которого был прекрасный фотоаппарат. Его папа сделал ему подарок на день рождения. Мой день рождения был ещё не скоро, но я не надеялся на такой дорогой подарок, моему папе это не по карману. Фотоаппарат – ФЭД, зеркалка, с огромным съёмным объективом, кажется, Гелиус-44… Витька позволил мне не только потрогать аппарат, но и сделать несколько фотоснимков. Для этого он специально принимал различные позы, сидя передо мной на стуле. Ах, какой завораживающий процесс фокусирования изображения! Как восхитительно мягко звучат металлические щелчки рычажка перемотки кадров! Когда я заглядывал в чёрную глубину объектива, она затягивала своей загадочностью. Хотелось погрузиться туда, чтобы узнать, что же такое там находится, так влекущее к себе. Вот она – бездна!... Мне было плохо, очень плохо. Я понимал, что такого аппарата у меня никогда не будет. Из меня просто чёрной рекой вытекала зависть…
          Но это было давно, в детстве, по глупости, в эту пору часто завидуют чужим игрушкам… Чуть позже мне родители купили «Смену» за восемь рублей. И я нащёлкал ею множество прекрасных фотографий не только себе, но и своим одноклассникам. Вот они, эти фотографии, тоже рассыпаны по столу…

          А  п о с л е   э т о г о   я   у ж е   б о л ь ш е   н и к о г д а   н и к о м у   н е   з а в и д о в а л… На поверхность стола откуда-то из темноты падает фотография другой, более поздней поры. На ней озорная девчонка в белой шляпе. Я узнаю это фото…
          Получается, что я опять поторопился, опять успел подумать прежде, чем вспомнил. Да, конечно, была ещё одна зависть. Глухая, молчаливая. О ней не хочется вспоминать, о ней не хочется говорить…
          Юность – прекрасная пора, время становления характера, обретения опыта жизни, выработки отношения к себе и к окружающим. Время появления устойчивых интересов и переменчивых увлечений. Но именно в этот период затвердевают наши многочисленные комплексы, гнездящиеся в нашем сознании и исподволь руководящие нами. Огромную проблему в этом возрасте представляет отношение к твоей личности особ противоположного пола. Как обижает презрение или равнодушие, как хочется взаимного доброжелательного внимания или хотя бы любопытства. Как мечтается в ночной тишине на горячей подушке об искренности и преданности, о доброте и нежности…
          В институте был у меня знакомый Володя. У него любимым видом спорта было водное поло. Его сразу взяли в институтскую сборную, потому что он имел мощный торс и накачанные плечи. Ростом он был под два метра, и когда мы находились рядом, то выглядели как Пат и Паташон. При такой мощной фигуре добродушное выражение лица и большой тёмный чуб, волной спадавший ему на лоб, привлекали молодых сокурсниц. Они кружились вокруг Володи, как осы, привлечённые запахом мёда.
          Сам Володя к этому вниманию относился равнодушно, с лёгкой усмешкой, принимая его как должное. На меня же, хотя я был постоянно рядом с ним, никто из девушек даже не смотрел. Я являлся для них неким предметом, входящим в окружение Володи. Меня могли использовать для того, чтобы передать ему записку или что-нибудь на словах. Боже, как же я завидовал своему знакомому! Ведь на него и только на него смотрела Та, ради которой я тогда был готов на многое. Я был готов повторять его слова и жесты, и повторял. Но всё было бесполезно. Она меня просто не видела. Я для Неё не существовал…
          Я мечтал внезапно вырасти, что было невозможно, я хотел стать таким же красивым, что было маловероятно. И осознавая бесплодность моих мечтаний, я завидовал, завидовал, завидовал… Как же давно всё это было! Теперь, с высоты многолетнего опыта, всё это кажется детством, ребячеством, но всё это было. И в тот момент это было очень серьёзно. От этого никуда не деться.

          Опять мне хочется сказать, что п о с л е   э т о г о   я   б о л ь ш е   н и к о г д а   н и к о м у   н е   з а в и д о в а л. Но я уже боюсь, и, наверное, не зря. Потому что начинают всплывать какие-то детали, и я припоминаю, ведь и ещё кое-что было. Может быть, не в такой мере, как в детстве или юности, но – было. Завидовал, и очень, коллегам по работе, когда им доставалась более интересная тема, завидовал удачливым приятелям, когда им, а не мне, в пору всеобщего дефицита доставался продукт, разыгранный в коллективе, завидовал счастливчикам, которым удавалось выиграть в лотерею. Завидовал, завидовал, завидовал…
          Что делать? Виноват. Каюсь. Мне кажется, что в мою пользу говорит только то, что с годами моя зависть становилась всё меньше и меньше. Впрочем, нет. Опять я тороплюсь и потому оказываюсь неправым. Ведь и сейчас я завидую тем, кто моложе меня, у них всё ещё впереди: и собственные ошибки, и собственные озарения. Мне всё это уже не угрожает…
          Ах, как я завидую самым юным! Мне бы их стройность, мне бы их подвижность, их энергию. И главное – их ощущение свободы. Кажется, всё бы за это отдал… Когда я вижу их тонкие ручки, ножки, шейки, мне становится так их жаль. Они смело спешат по жизни навстречу радости, а их встречают заботы и печали, мне хочется их остановить и сказать им: милые дети, не торопитесь, вы всё ещё успеете, у вас всё впереди, главное – внимательно слушайте, не обижайте и не обижайтесь, не предавайте, любите друг друга, и тогда вы всё осилите, всего достигнете… Но, увы, они так похожи на меня, того, юного. Они не слышат моих предупреждений, они их не волнуют…
          Да, от этого никуда не деться, я завидую им…

          Как же теперь быть с утверждением, что зависть бесполезна и вредна по своей природе? Может быть, она полезна? Позавидовал – мобилизовал свои силы – и достиг чего-то. То есть зависть – это двигатель прогресса.
          На первый взгляд красиво. Но сомнительно. Ведь что такое зависть? Это когда в тебе возникает чувство досады при виде чужого благополучия или успеха. Было бы хорошо, если бы это была досада на себя: мол, ах, я такой-сякой, не могу достичь того же, что и другие. Досада на себя могла бы стать побудительным мотивом к достижению чего-то. Но это – в идеале. Чаще всё-таки досада нацелена на того, кто хоть чуточку, хоть в чём-то счастливее, удачливей тебя. И тут главное, чтобы зависть не стала чёрной – это когда досада превратится в злобу. Вот это уже вредно.
          Но с другой стороны, если рассмотреть пристальней сделанные выводы, становится понятным, что они скоропалительны и, к тому же, легкомысленны. Я поторопился и незаметно для себя подменил понятия. Ведь досада, обращенная на себя, это уже не зависть, она подталкивает нас к цели. Вот это – уже двигатель. А если задуматься, досада – не самая главная часть зависти. Самая мерзкая её часть – это желание чужого, чтобы чужой успех стал твоим успехом, чужое благополучие стало твоим благополучием. И страшен человек, вся жизнь которого заполнена завистью. У меня такой человек вызывает жалость, то есть он – жалок.
          Все проходят через зависть. Несмышлёный малыш тянется к чужой игрушке, и до слёз обижается, когда игрушку у него отбирают. Зачем же эту тягу к чужой игрушке проносить через всю жизнь? Как хорошо, что я рано понял опасность зависти, и старался подавить её в себе. Да, надо сознаться, что не всегда это удавалось. Но я старался. Тут я не лукавлю...

          Чьи-то руки аккуратно собирают со стола фотографии и складывают их в папку. Папка закрывается. Вот, ленточки завязаны на бантик, и папка скрывается в темноте. На ярко освещённой поверхности стола появляется круглое световое пятнышко жёлтого цвета. Я догадываюсь, что мне подают какой-то знак.
          Световое пятнышко дрожит, перемещаясь от одной стороны стола к другой. Пока моё внимание привлечено к движению жёлтого пятнышка, тонкие руки исчезают со стола, вернее, из потока света, падающего на стол, видимо, тот, кто сидел с противоположной стороны, уже ушёл, и я вдруг понимаю, что мне тоже пора идти дальше…



             2

                …н е   п о с л у ш е с т в у й   н а   д р у г а   т в о е г о…

          Я вижу где-то сверху вспышки света. Только иногда они слабы и едва освещают путь, по которому я шагаю, но чаще они так ярки, что заставляют прикрывать глаза, и только глубокая колея позволяет мне, передвигаясь на ощупь, не терять направление. Всё предопределено… Нет, выбраться из колеи, конечно, можно. При этом не придётся затрачивать большие усилия, но мне непонятно, куда выбираться и зачем? Из любви к свободе? Но это смешно. Я навсегда покидаю родные места, мне намекнули, что для этого положено пройти определённые процедуры, показали направление, и что? Я из непонятных побуждений вдруг полезу куда-то поперёк на свой страх и риск? Зачем? В честь чего? Всё это в любом случае и так скоро закончится. Надо потерпеть.
          Вспышки света над головой и отблески далёких огней позволяют мне в полумраке продвигаться вперёд. Я даже не спотыкаюсь. Хочется быстрей одолеть пустое пространство. Глаза мои широко открыты, но это и плохо. Свет неожиданно вспыхивает особо ярко, и я на некоторое время просто слепну. Приходится останавливаться и ждать до тех пор, пока вновь не вернётся зрение.
          Я продолжаю двигаться дальше и при очередном сверкании огней случайно обнаруживаю впереди Помощника. Он, нахмурившись, молчит и не спешит приближаться ко мне, он даже не смотрит на меня. Если ему не хочется со мной общаться, то зачем он появился? Я подхожу ближе к нему и осторожно трогаю его за руку. Он поднимает на меня свой взгляд. Мне хочется спросить его, что делать дальше? Но он прижимает указательный палец к губам, знаком показывая мне, что я должен соблюдать тишину. Я тянусь, чтобы на ухо ему прошептать свой вопрос, но он отстраняется и, отступив в темноту, пропадает вовсе.
          Помощник исчезает безмолвно, но я почему-то понимаю, он появился здесь, чтобы меня подбодрить. Может быть, даже тайно. Я ощущаю, что во мне появляется какое-то доброе чувство к нему. Приятно, что он проявил некоторую заботу обо мне. Я толком не понимаю, какую заботу и зачем, но то, что он шефствует надо мной, это – несомненно. Видимо, у него такое поручение, быть не только гидом, но и шефом. Узнать бы – кто ему это поручил? Возможно, многое стало бы яснее. А так я тыркаюсь, как слепой котёнок, в этой темноте, неизвестно зачем. И некого спросить, как долго будут продолжаться мои мытарства?
          Вспышки света надо мной учащаются, и вдруг появляются отдельные сияющие буквы. Они кувыркаются и кружатся. Я про себя удивляюсь, до чего дошла светотехника? Во времена нашего скудного детства не во всех московских дворах было освещение. Под мостом метро была такая тусклая лампочка, что ходить там было страшно. А тут по неизвестной причине устроена такая иллюминация! Неожиданно буквы завершают пляску и застывают. Я читаю: з л о с л о в и е…
          Вот уж чего никогда не было. Пересуды и сплетни, это, простите, не моё.   Н е   с у д и т е,   д а   н е   с у д и м ы   б у д е т е. Это мы в курсе. Я давно придерживаюсь этого правила. Сам однажды от сплетен пострадал.
          Помню, во время моего отсутствия кто-то позвонил жене и наговорил по телефону обо мне такого, чего никогда не было, и быть не могло. Сообщили, будто я уже давно тайно встречаюсь с Зинаидой, и наши отношения зашли очень далеко. Уж сколько потом я потратил сил, оправдываясь перед женой, это даже трудно представить. А в то время мы с Зинаидой были едва знакомы, ну, может быть, улыбнулись друг другу пару раз. Главное, что противно, такие сплетники оправдывают свои наговоры добрыми побуждениями. В моём случае кто-то явно боролся за чистоту моральных устоев. Видимо, так он себе это объяснял. Хотя какая мораль может соседствовать с клеветой?
          Иногда потом во мне внутри всё зудело, меня подмывало что-то предпринять, чтобы вычислить этого сплетника. Нет, я не собирался отомстить ему или как-то отплатить за наговор. Мне просто казалось, что если я посмотрю ему в глаза, то… Не знаю, что, но должно же что-то в нём измениться…
          Наивно? Очень может быть. Но я тогда так и не собрался. А теперь уже и не жалею об этом. Ну, что бы я сделал, узнав личность клеветника?.. Если бы он оказался женщиной, не драться же с ней. А если – мужчиной, то вроде бы следовало вызвать его на дуэль. Конечно, это благородно выглядит. Подходишь и говоришь: сударь, я вами оскорблён, примите мою перчатку. И – ему в лицо… Но, увы, прогресс привёл к тому, что порядочному человеку трудно найти пистолет или, на худой конец, шпагу какую-нибудь завалящую… Остались только кулаки. А выяснять отношения путём рукоприкладства, на мой взгляд, предпочитают только идиоты. Им ума не хватает, чтобы противника уничтожить словом.
          Поэтому хорошо, что я так и не довёл свою затею до конца, не выяснил, кто занимался распространением сплетен про меня. Всё равно я, наверное, ничего бы ему не сделал. Ну, максимум, перестал бы с ним общаться…
          А потом судьба сама развела меня с теми, кто был тогда рядом со мной…

          Я останавливаюсь у стола и спокойно наблюдаю, как опять развязываются бантики, как раскрываются папки. Но папочки слишком тонки. Нет там ничего против меня. Чьи-то чувствительные пальцы перелистывают бумаги…
          Не был, не состоял, не участвовал, – повторяю я про себя, не отводя взгляда от стола. Этими пальцами надо бы играть на каком-нибудь музыкальном инструменте, а они занимаются неизвестно чем. Вот на мгновение, словно сомневаясь, они замирают, а потом быстро возвращают несколько листков бумаги, уже отложенных…
          Это все не так, – хочется мне крикнуть кому-то, кто листает эти бумаги.
          Но меня не слушают. Или, может быть, слушают?..

          …В тот раз меня спросили об одном сотруднике по имени Роман. Начальник захотел узнать, сможет ли он выполнить определённую работу. Я давно знал Романа, поэтому сразу ответил, что не сможет. Вероятно, мне нужно было на этом остановиться, но я почему-то не удержался и начал подробно пояснять своё мнение. Для выполнения намечаемой работы нужно обладать достаточно обширными знаниями, которых у Романа маловато, необходимо желание и умение подумать, а он часто решает вопрос сгоряча, с наскока, желательна способность слушать и слышать собеседника, советоваться с другими работниками, Роман умеет только командовать людьми, и очень это любит.
          Меня спросили, я ответил. Разве это злословие? Я высказал своё мнение. В принципе, я даже готов всё это сказать прямо в лицо самому Роману. Впрочем, мой возраст и соответствующий опыт говорят, что такие нелицеприятные беседы обоюдно бесполезны.
          Человека можно воспитывать до полутора лет. После полутора лет беседы на воспитательные темы превращаются в выяснение отношений. А выяснять отношения – это значит растрачивать время впустую. Вместо этого лучше попробовать приспособиться друг к другу. А если по какой-либо причине приспособиться невозможно, то нужно, если удастся, поменять окружение.
          Что будет, если я скажу Роману, что он не умеет советоваться с людьми? Ну, обидится он на меня, перестанет разговаривать, а как же тогда работать? Нет, бесполезное это дело – резать правду-матку. В молодости мне нравились такие уверенные в себе люди, я понимал, что они умеют принимать смелые решения. Но с возрастом я стал больше ценить ум и выдержанность, а не смелость и бескомпромиссность. Каждый должен правильно оценивать возможности соратника, и никогда не следует обижать его, заявляя, будто тот достиг уровня своей некомпетентности. Иначе не с кем будет работать.
          Не оговаривал я его, не злословил… Но почему же тогда я никак не успокоюсь? Значит, что-то тревожит мою совесть? Что именно? Может быть, говоря о недостатках Романа, я подспудно испытывал к нему недоброжелательство, и оно проявилось в моих оценках? Очень даже возможно, ведь когда-то он пытался командовать мной. И то, как он это делал, мне не понравилось. Но, слава Богу, я смог ускользнуть из его подчинения в другую иерархическую веточку… Неужели я мстил ему?.. Нет, и ещё раз нет. Никогда я никому не мстил. Просто уходил от тех, кто мне был неприятен, кто меня не уважал, кто меня не любил…

          Бог миловал меня, ни злостных сплетен я не распространял, ни ложных доносов не писал. Но должен сознаться, было ещё одно недоброжелательство. Самое обидное заключается в том, что, как позже я выяснил, недоброжелательство это было несправедливым. И это – весьма печально.
          Появился у нас сотрудник Юра Болотов. Звёзд с неба он не хватал, но активность начал проявлять завидную. Кто с ним поближе столкнулся, тот быстро понял, что Юра не любит зарываться вглубь проблемы, хочется ему скользнуть по касательной, как тому плоскому камешку, всё дальше и дальше скользящему по верхушкам волн. Главное, успеть показать руководству, что движешься в нужном направлении, а дальше, хоть трава не расти. Любители скользить по поверхности обычно долго не задерживаются на месте. Те, кто поудачливей скачут далеко, кто менее удачлив, тот быстро тонет. Вот и Болотов старался произвести впечатление на руководство, чтоб начальники его заметили и поставили на более престижную должность.
          И вдруг у нас как раз подоспела вакансия, на которую мог претендовать и Болотов, и я. Юра, конечно, был заинтересован в увеличении оклада, которое могла дать вакантная должность, но, главное, что его привлекало, это её престижность. Мне же, в принципе, должность была не нужна. Я понимал, что она непропорционально увеличила бы мои заботы, но от прибавки к окладу, как любой на моём месте, я бы не отказался. Болотов развил показательную бурную деятельность, а я, как настоящий фаталист, ничего не предпринимая, отдался воле судьбоносного случая.
          Но в этот раз случай решал чью-то чужую судьбу… Меня вызвал начальник и сказал, что мне необходимо срочно уйти в отпуск, он даже не спросил, хочу ли я этого. Конечно, когда по графику для отпуска намечен ноябрь, а тебе предлагают отправиться в начале августа, не хочется возражать. Но всё равно я был страшно удивлён. Естественно, что заявление я написал, и в отпуск отправился, тем более что по семейным обстоятельствам мне как раз нужно было поехать вместе с женой. Именно в это время жена приревновала меня к Зинаиде, и я решил, что совместный отдых поможет как-то успокоить её. Целый месяц мы с нею провели на какой-то турбазе, но весь месяц я терзался вопросом, почему всё-таки меня отправили в отпуск вне графика. И вдруг мне пришла мысль, что это какая-то особенно хитрая интрига Болотова, задуманная им с целью устранения меня из числа претендентов на вакансию.
          Теперь-то мне понятно, что это предположение было, мягко выражаясь, не очень умным, и даже – примитивным. Ну, действительно, было бы понятно, если бы ему удалось удалить меня куда-нибудь на год или больше, а то – всего на месяц… Но тогда эта идея меня просто захватила. Я почти с ненавистью думал о Болотове, я мысленно называл его проходимцем и интриганом.
          Н е   с у д и т е,   д а   н е   с у д и м ы   б у д е т е.   Каюсь, я его осуждал. Но, к концу отпуска пыл мой несколько угас, я уже не скрипел зубами, вспоминая о нём, ведь рядом была жена, да и сам я старался успокоиться.
          Чего я так разволновался? – уговаривал я себя. За этой должностью стоят такие заботы, что не обрадуешься. Деньги, конечно, всем нужны, но, в конце концов, всех денег не заработать…
          Словом, вернувшись из отпуска, я не помчался выяснять отношения с Болотовым. Я готов был воспринять любое решение как должное. Но когда я пришёл на работу, то с изумлением узнал, что сработал вариант, непредусмотренный мной – на вакантную должность приняли нового сотрудника.
          Я редко злорадствую, но тут, сознаюсь, глядя на суету Юры, испытал радостное недоброжелательство. Вот, думал я, ты хитришь, интригуешь, а все твои усилия оказываются напрасными. Направил бы свои силы на порученную работу, глядишь, и достиг бы большего, чем своим ловкачеством…
          После этого прошло много лет, я продолжал испытывать к Болотову неприязнь, но, конечно, весьма и весьма приглушенную. И только совсем недавно прежний мой начальник проговорился, что это моя жена звонила ему и добилась, чтобы мне дали летний отпуск. Юра тут был ни при чём. С тех пор я так и испытываю чувство постоянной вины перед ним.
          Одно время эта вина совсем извела меня, и я даже подумывал, а не подойти ли мне прямо к нему, чтобы извиниться за беспочвенные подозрения. Сознаюсь, меня останавливало только то, что пришлось бы очень долго ему объяснять, за что я хочу извиниться.

          …Нет, нет. Больше ничего не было. Ну, если только какая-нибудь мелочь… Впрочем, да… было дело, давно, правда, как-то в беседе с одной знакомой дамой, оправдывая себя, я плохо говорил о своей жене. Каюсь, в своём разговоре я выпячивал отрицательные моменты и скользил мимо положительных…
          Было и ещё несколько раз…



                3
                …н е   у к р а д и…

          Вспышки света прекратились. Но темней не стало. Наоборот, всё пространство наполнилось какой-то светящейся дымкой, и теперь не нужно напряжённо всматриваться под ноги, чтобы не споткнуться.
          Я без усилий различаю тропинку, которая устремляется дальше. Но видимость ограничена десятью шагами, дымка, а скорее густой туман, не позволяет взгляду проникать в глубину. Даже по сторонам оглядываться бесполезно, всё окружающее скрыто за этой неощутимой завесой. Тем не менее, я вижу, что тропа прибилась к какой-то стене, и вдоль неё, уже не извиваясь, спокойно уходит в молочную дымку напрямую.
          Неожиданно моё внимание привлекает какое-то движение впереди. Контуры чьей-то фигуры в тумане кажутся зыбкими, но я сразу узнаю Николая. Совсем недавно он сидел в коридоре рядом со мной, и мы с ним успели даже перекинуться несколькими фразами. Он тогда тоже ничего не знал, что нас ждёт. Всё интересовался у меня, будут ли нас допрашивать. Странный какой-то субъект.
          Я теперь понимаю, что все, за кем я стоял в очереди, движутся по этой тропе впереди меня. Так уж получилось, что я догнал Николая. Вернее, не догнал, а просто приблизился на расстояние, когда становится видно и слышно идущего впереди …
          Мне видны его отчаянные резкие движения, он пытается вырваться, но кто-то невидимый крепко держит его.
          Не надо, – кричит Николай, – я не виноват, они сами… Отпустите меня, пожалуйста, они сами отдавали деньги. Нет, я никого не заставлял… они мне верили… Разве это лихоимство? Ну, какие большие деньги? Разве у них имеются большие деньги? Копейки какие-то… Врут они всё… И квартиру они мне сами продали… Ничего я не подсовывал им на подпись… Они сами уговаривали меня… Что? Какая очная ставка? Они же должны были умереть, – бормочет он растеряно. И вновь срывается в крик: нет… не хочу… Но сопротивление напрасно, его продолжают куда-то тянуть.
          Может быть, ему нужно помочь? – думаю я. Но в тот момент, когда ноги мои напрягаются, чтобы сделать шаг, прямо передо мной возникает Помощник. У него на губах я различаю лёгкую улыбку. Его решительный вид говорит, что он не советует мне приближаться к Николаю. Невольно я останавливаюсь. Белые клубы надвигаются откуда-то сбоку, и закрывают Помощника. Когда клубы проплывают мимо, его уже не видно.
          Неожиданно в стене рядом с Николаем со скрежетом открывается дверь. Возникает тёмный вход в неизвестное пространство. Николая затягивают туда, дверь закрывается, слышится удар железа о камень, и воцаряется тишина.
          Я напуган. Неужели Николай арестован? Думал ли кто-нибудь из сидевших совсем недавно вместе со мной в коридоре, что для него всё может вот так закончиться? Наверное, нет.
          Главное, и я тоже ни о чём таком не думал. Нет, конечно, кое-что можно было предположить. Ну, поговорят со мной, о чём-нибудь расспросят… ну, может быть, пожурят слегка для острастки… Но чтоб вот так, схватили за руки, затащили куда-то и закрыли железную дверь? Нет, нет и нет. Даже в мыслях не было. Даже не подозревал…
          Я хочу двинуться дальше, но ноги мои отяжелели и не слушаются. Мне страшно, и я присаживаюсь, чтобы передохнуть, но тут опять появляется Помощник. Он укоризненно качает головой. Его внимательный взгляд поднимает меня, и я некоторое время стою, собираясь с духом. Потом, вздохнув, направляюсь навстречу неизвестности.

          А я кого-нибудь обманывал? Господи, наверное, обманывал… Неужели меня тоже посадят за железную дверь?
          В детстве я обманывал папу с мамой. Это я помню… Но ведь все обманывали. Когда мама спрашивала, почему от тебя дымом пахнет, я отвечал, что мы жгли костёр, а на самом деле я с ребятами курил…
          А когда отец велел мне собираться с ним в баню, я соврал, что мне нужно срочно идти в школу на кружок. Соврал, а почему? Потому что боялся. За день перед этим я слышал, как отец матери говорил, что возьмёт меня в баню, и там поучит меня плавать, ведь там есть бассейн. Но я вспомнил, как он меня летом учил плавать в речке. Я тогда так нахлебался воды, что больше не хочу. Испугался, потому и соврал…
          Плавать я, конечно, позже научился, но до сих пор не люблю воду. Даже когда мы ездили с женой на Чёрное море, я окунался не каждый день. Видимо, с того давнего времени не люблю я, когда под ногами дна нет. Неприятно мне это ощущение…
          И позже я обманывал родителей, когда стал взрослым и жил уже отдельно… То, оправдывая свою забывчивость, насочиняю, что ездил на неделю в местную командировку, поэтому так долго не звонил… То, угождая своей лени, навру, что простудился, или, что работаю в выходные, а потому не смогу, как обещал, приехать к ним в воскресенье… Главное – теперь жалею. Родителей уже давно нет, а меня до сих пор иногда мучает совесть.
          Видимо, за всё это теперь мои дети мне также сочиняют, а я делаю вид, что верю… Бог с ними, у них есть на это свои дети…

          А сколько обмана на работе, когда опоздаешь… Тут и про будильник, и про автобус, и даже про сорванный водопроводный кран… Чего только не придумаешь, лишь бы выговор не закатили, лишь бы премии не лишили.

          Ну, зачем? Зачем мы обманываем? Хотим казаться лучше, чем мы есть на самом деле? Но ведь это всё сиюминутно. Врём по мелочам. И это плохо, потому что этих мелочей много, а значит, мы врём много и постоянно. Врём по крупному. Но это обычно скоро вскрывается. С детства и до старости врём, врём, врём…
          Неужели люди не могут без обмана? Вот я могу обойтись без обмана? На первый взгляд, кажется, могу. По крайней мере, мне так хочется думать. Но стоит припомнить все события дня, и сразу получается, что без обмана просто нельзя.
          Ну, встал утром, жена спрашивает: как самочувствие? На самом деле второй месяц чего-то ноет коленка, но если признаться, то жена начнёт выпихивать меня в поликлинику. А мне, как только представлю эти очереди, усталое равнодушие врачей, так сразу делается тошно. Легче надеяться, что само пройдёт, чем таскаться по врачам. Поэтому я не хочу огорчать жену и отвечаю: нормально. Вот он – мой первый утренний обман.
          Выхожу из дома на улицу, навстречу мне с пустым ведром из-под мусора идёт сосед. Заметив меня, он смотрит в сторону, чтобы не встречаться со мной глазами, лишь бы не здороваться со мной. Он знает, что я пройду мимо и сверну к автобусной остановке. Год назад мастер, проводивший телевизионную антенну ко мне в квартиру, когда работал над его дверью, намусорил на его коврик. Он увидел это и, несмотря на то, что я тут же замёл на совок этот мусор и отряхнул его коврик, всё равно на меня обижен. Здравствуйте, киваю я ему. Но он демонстративно поворачивается спиной. Уже который раз я даю себе обещание, больше не здороваться, но проклятое воспитание заставляет меня произнести: здравствуйте. Хотя, по правде, я не только не желаю ему здоровья, а был бы рад, если бы он вообще куда-нибудь провалился… Это ли не обман?
          Вхожу, вернее, втискиваюсь в автобус. Мне надо ехать до самого конца, и по нынешним временам, несмотря на мою седину, мне придётся стоять, если… Да, притворяюсь немощным и хромающим, только это ещё остаётся, чтобы молодой оболтус, жующий жвачку, заткнувший уши цыкающими наушниками, расположившийся на сиденье под надписью: «для инвалидов и престарелых», увидев мою хромоту, с неохотой и вздохами поднялся бы и уступил мне место. Опять – обман…
          На работе отмечаюсь в журнале. Рука сама пишет, что я пришёл на десять минут раньше, чем это произошло на самом деле. А вечером, уходя, тоже добавлю минут пять. Это, можно сказать, я не обманываю. Оно само…
          Тут я вспоминаю, что вчера жена хотела распечатать кулинарные рецепты, которые ей дала какая-то подруга, но у нас не оказалось бумаги. Я пообещал ей купить бумагу. Но заехать после работы в книжный магазин сегодня не удастся, я совершенно забыл, что должен спешить домой, чтобы успеть посмотреть по телевизору футбол. Нет никакой альтернативы. Если я отправлюсь в книжный магазин, то опоздаю на футбол. Но если я приду домой без бумаги, жена всё равно не даст мне посмотреть футбол, она тут же отправит меня в магазин. Надо что-то придумать…
          Я встаю из-за стола и отправляюсь в принтерную. Там у нас стоит огромный лазерный принтер и два ксерокса. Я выдвигаю ящики, в которые заложена бумага для печати, и забираю десяток листов из принтера и по десятку из каждого ксерокса. Набирается приличная стопка, которой мне хватит, чтобы жену успокоить, а самому посмотреть футбол … Но ведь это – тоже обман. И даже – воровство. Да, глупое, да, мелкое, но всё же воровство. Я присвоил чужое. Я не грабитель, но уже близок к нему…
          Я всегда считал, что у меня достаточно приличные моральные устои. Но теперь, припомнив этот случай с бумагой, я засомневался. Неужели я мог такое себе позволить? Мне становится стыдно…

          Можно понять и простить голодного, укравшего корку хлеба, но как относиться к тому, кто берёт по простоте душевной какую-то пустяковую вещь, цена которой в магазине – копейка. Но вещь эта не принадлежит лично ему, а он её берёт, потому что знает: его не видят, его не поймают. А если и поймают, то не посадят же за такие пустяки… А как приятно найти самооправдание в том, что мы крадём потому, что нам недоплачивают… Но почему-то возникает сомнение: а может быть, нам недоплачивают из-за того что мы крадём?..
          Неужели если бы судьба моя была иной, если бы она поставила меня в определенные условия, то и я мог бы стать взяточником, мздоимцем, человеком, вымогающим у больных, старых и сирых? Нет, все-таки не хочется в это верить.
          Я подхожу вплотную к стене и вижу небольшое окошко, как в кассе. Я наклоняюсь, пытаясь заглянуть в него, но внутри темно и ничего не видно. Я стою в нерешительности, не зная, что делать. Неожиданно над окном прямо на стене вспыхивают световые пятна. Два из них красного цвета и одно - жёлтого. Пятна начинают беспорядочное движение, но через некоторое время жёлтое пятно вдруг начинает расширяться и одновременно – бледнеть, а два красных пятна замирают и остаются неподвижными, словно два глаза. Они в упор пристально смотрят на меня. Их красный цвет гипнотизирует, приводит меня в оцепенение. Я не в силах двинуться дальше. Мне кажется, что сейчас в стене откроется дверь, и меня утянут в чёрную неизвестность…



                4
                …н е   п р е л ю б ы   с о т в о р и…

          Только появление Помощника выводит меня из ступора. В его взгляде сплошной укор, но мне почему-то становится спокойнее. Кажется, что мы уже давно, очень давно, знакомы, с ним рядом я чувствую себя уверенней. Он, заметив, что я вышел из гипноза, отворачивается и уходит по тропинке и, прежде чем я спохватываюсь и решаюсь двинуться за ним, исчезает в белой дымке. Пятна света на стене остановились и лишь подрагивают слегка. Я с недоумением смотрю на них и не могу понять, почему они меня так напугали? В них, наверное, имеется что-то странное.
          Стена – как экран, пятна света на ней – словно откуда-то светят театральные фонари. Нет в них ничего странного, пытаюсь убедить себя. Но вдруг замечаю, в чём заключается неестественность. Если бы это были и впрямь театральные фонари, то в этой дымке лучи света были бы видны, а я их не вижу, значит, это не фонари. Но что же тогда? Мне начинает казаться, что стена это не стена, а тоненькая бумага и пятна света, которые я вижу, проникают на неё изнутри. Чтобы убедиться в своих впечатлениях, я дотрагиваюсь до стены. Но под рукой ощущаю холод массивного камня…
          Существуют вопросы, над которыми не стоит задумываться. Это попросту опасно для здоровья. И если не останавливать себя, то можно настолько погрузиться в бездну непостижимого, что обратной дороги не найдёшь. Вздрогнув и отведя взгляд от стены, я ухожу по тропинке туда, куда скрылся Помощник. После нескольких шагов стена исчезает, и я погружаюсь в белую дымку…
          Как же неприятно двигаться, идти куда-то, когда вокруг ничего не видно! Как будто оказался беззвездной ночью в лесу. Только ночью темно, а сейчас белым-бело, но всё равно страшно, боишься сделать шаг и наткнуться на что-то неожиданное. А ещё страшнее выйти на какой-нибудь обрыв…
          Помню, мне приснился сон, будто я оступился на краю обрыва. Я начинаю скользить вниз, падаю, судорожно хватаюсь за комья земли, срываю ногти, цепляясь за травянистые кочки, но ничто не способно меня удержать. А далеко внизу светит радостное солнце, цветут сады и ничего не подозревающие люди поют весёлые песни. Ах, как страшно падать на это сверху! Летишь, расставив руки и ноги, перестав шевелиться, потому что все движения бесполезны. Всё быстрее приближается земля, воздух, свистящий в ушах, становится таким густым, что дышать просто невозможно. Ещё мгновение и… Я просыпаюсь и, задыхаясь, с трудом размыкаю сведённые пальцы, вцепившиеся в подушку, и приподнимаю голову. Мне требуется несколько минут, чтобы прийти в себя, успокоить сердцебиение. Счастье несостоявшегося падения переполняет мою грудь…

          …Кажется, туман начинает редеть. Я не решаюсь в это поверить, пока видимость не начинает проясняться. Вот – тропинка становится видна на один шаг впереди, на два… на пять… Да, я даже начинаю различать чью-то фигуру впереди. Внезапно Помощник, появившийся откуда-то сбоку, знаком показывает, что я должен остановиться. Когда я в недоумении останавливаюсь, Помощник вновь исчезает. Я присаживаюсь прямо на землю и смотрю на человека, идущего метрах в двадцати передо мной. С ним явно происходит что-то непонятное. Движется он неуверенно, спотыкаясь и раскачиваясь.
          Неужели он пьян? – удивляюсь я.
          В это время мужчина спотыкается, падает на колени и разражается руганью.
          Я узнаю его. Когда мы сидели в «предбаннике», ожидая своей очереди, между нами было человек десять. Ещё тогда он привлёк моё внимание своей расхлябанностью, своим громким голосом, своей фамильярностью и бесцеремонностью, с которой приставал к окружающим. Как пьяный, подумал я о нём. Но тогда это было только аллегорическим предположением, не больше. Теперь же, увидев его заплетающуюся походку и даже – падение, можно уже не сомневаться – да, действительно, это пьяный.
          Терпеть не могу пьяных. Особенно тех, кто не держится на ногах. Сам я никогда не бываю пьяным. Одни раз, правда, было, в молодости. Совершенно не помню, как из гостей добрался до дома. Такая потеря памяти меня очень обеспокоила. И после этого я ни разу не напивался. Нет, я могу в компании выпить немного сухого вина или даже пару рюмок водки.
          Однажды, помню, меня, Болотова и ещё несколько человек послали в командировку. И так получилось, что в конце командировки в последний вечер нам пришлось надолго задержаться на заводе. А чтобы не остаться без прощального ужина, мы отправили Юру закупить всё к нашему приходу в гостиницу. Вернувшись в номер, мы обнаружили накрытый стол, что нас весьма обрадовало. Я сразу заметил, что Болотов на меня как-то странно посматривает. Вскоре всё прояснилось.
          Знаешь, сказал мне Юра, когда мы сели рядом за стол, сухого вина не было, и я взял только водку.
          Ему было известно, что на посиделках, которые иногда у нас устраивались на работе, я пил только сухое вино.
          Хорошо, согласился я, водка, так водка. Но я не люблю водку пить маленькими дозами, поэтому ты мне сразу полкружечки налей, а сами вы можете хоть на весь вечер растягивать удовольствие.
          Болотов настолько был удивлён моим согласием, что даже со смущением и извинениями сознался: сухое вино было в магазине, но ему хотелось испытать меня…
          А когда в армии я служил лейтенантом, несколько раз бывало, что мы вечером пол литра спирта на троих выпивали. Впрочем, количество выпивки меня никогда не привлекало. Помню, во времена бедной студенческой жизни мы часто устраивали «молочники», когда из напитков на столе стояло молоко, кефир и ряженка, а закусывали бубликами, калачами да рогаликами. И ничего, веселились, пели песни. В приятной компании было и хорошее настроение. А ради чего пьют? Разве не ради хорошего настроения?

          Терпеть не могу и сквернословия. Очень точное определение: скверные слова… Мне просто делается дурно, когда я слышу поганые слова из девичьих уст. Тут я согласен с церковью – грех это. Никогда я не ругаюсь, и не ругался, как говорится, последними словами. Даже в детстве. Отец мой никогда не ругался, да и приятели мне, видимо, попались такие, не из ругливых. Впрочем, может быть, я сам таких выбирал? А если до двадцати лет ты не ругался, то потом уже и не тянет.
          Хотя я, конечно, должен покаяться, один раз мне всё-таки пришлось произносить слова, после которых хочется губы вытереть. Солдатики меня довели. Их, как я понимаю, очень удивляло, что в моих приказаниях отсутствовали лишние слова. И они тоже решили меня испытать.
          Помню, отдаю я приказ сержанту, а он его не исполняет. Протирает дизельный мотор-генератор, и ноль внимания. Я недоумеваю, в чём дело? И снова командую, сержант такой-то, сходите на старт, проверьте связь. А он как будто не слышит. Ефрейтор с рядовым в стороне занимаются своими делами, но я краем глаза замечаю, что они осторожно косятся в мою сторону и прислушиваются. Я хмурюсь, и в третий раз повторяю то, что нужно сделать. Сержант сосредоточенно измеряет уровень масла в дизеле. И тут до меня дошло, что они хотят. Собравшись, я сказал. Негромко, недлинно. Но сержант вытянулся передо мной, рявкнул: есть. И побежал исполнять приказание. Больше меня не испытывали…

          Я сижу на краю тропинки и смотрю, как упавший мужчина, продолжая ругаться, с трудом поднимается. Тогда, в коридоре он ещё как-то держался, но теперь на него даже глядеть противно. Пьянство всегда отвратительно…
          Помню, лейтенант Саша Ильин тоже увлекался. Как выпьет, так его на подвиги тянет. То хочет пойти куда-нибудь подраться, то – в женское общежитие. Били его и просто так, и за женщин, но всё напрасно. Всегда от хмеля в нём удаль разыгрывалась. И жену он имел юную и красивую, и любила она его, но всё равно, едва выпьет, так и пошёл на сторону…
          Меня перевели, и я не знаю, как у них дальше сложилось. Но, думаю, или он пить бросил, или развалилась у него семья. Жена его Тоня была красавицей. Я, грешен, засматривался на неё, очень она мне нравилась, мне было искренне жаль её. Но между нами, я клянусь, ничего не было.
          Правда, говорят, что если даже только подумал о чужой жене, то и это уже проявление неверности. А если так… Господи! Сколько же раз я был неверен! Ужас! Это даже сосчитать невозможно…
          Если же мысленную безнравственность не считать, то неверен я был всего два раза… Или больше? Да, пожалуй, больше, ведь нужно считать и те случаи, когда я был готов и пытался быть неверным, но по независящим от меня причинам это мне не удалось.
          Помню, я уезжал на несколько лет на стройку в далёкий край. На работе мне устроили проводы, все чокались со мной, желая удачи, и уверяли меня и друг друга, что я, поработав там, вернусь обратно. Все много пили, пели и танцевали. Я выпил с Аллой, нашей сотрудницей, на брудершафт, мы поцеловались под общий смех и шутки. Потом мы с ней танцевали и в прихожей опять целовались, но уже тайком. И эти поцелуи с женщиной, которая не была моей женой, меня очень волновали.
          Возможно, меня волновали не сами поцелуи, а то, что я впервые изменял жене. Разве поцелуи – не измена? Потом все разошлись. И я поначалу ушёл, но выпитое вино заставило меня с полдороги вернуться. Алла открыла дверь и, даже не удивившись, впустила меня, но постелила постель в другой комнате. Я улёгся, а потом встал и пришёл к ней. Когда я нагнулся, чтобы поцеловать её, она заплакала. Я думал, что она плачет из-за меня, из-за того, что я уезжаю, и хотел её успокоить, но она начала мне жаловаться на нашего начальника. Из её сумбурных слов мне стало ясно, что она влюблена в него без памяти, а он её игнорирует. И целовалась она со мной в его присутствии, чтобы разбудить в нём ревность… Меня эти признания несколько отрезвили. Я долго её слушал, и что-то мычал, подбадривая её, хотя про себя думал: зачем же ты со мной в прихожей целовалась? Там же тебя никто не видел...
          Неожиданно для меня она заснула, а я тоже, почувствовав усталость, отправился в соседнюю комнату… Утром мы оба с некоторой неловкостью позавтракали, и, попрощавшись, разбежались по своим делам…
          До сих пор во мне ещё живёт эта неловкость, похожая на неприязнь, которую я испытал утром. Между нами ничего не было, но пробуждение в чужой квартире рядом с чужой женщиной меня очень долго угнетало.
          Я пытался понять, в чём причина этого. Когда мы случайно встретились года через три, во мне ничто даже не дрогнуло. Я смотрел на Аллу и думал, что толкало меня к ней в тот вечер, зачем я целовался с ней, зачем вернулся с полдороги? Разумного ответа не было. Мне стыдно, я и сейчас кляну себя за то, что в тот далекий вечер во мне существовало животное…
          А ещё был случай, когда, вернувшись в город после недельного дежурства, мы с лейтенантом Ильиным отправились в кафе поужинать. Его жена Тоня уехала в Смоленск навестить родителей. Саша, оказавшись на свободе, гулял. Большой кусок жареного мяса с картофельной соломкой и зелёным горошком мы оросили бутылочкой сухого вина. Но Ильин посчитал, что этого мало, и заказал ещё бутылку коньяка. Я пытался его отговорить, но, к сожалению, это оказалось бесполезно. Саша уже выпил вино, а значит, удержать его было невозможно. Понимая, что если он выпьет и весь коньяк, то может угодить и под патруль, мне пришлось часть коньяка принять на себя.
          Наши молодые организмы в то далёкое время могли многое выдержать, тем не менее, через час мы были хороши. Я ещё пытался сдерживать Ильина и настойчиво уговаривал его отправиться домой. Но моих сил было уже недостаточно, чтобы полностью контролировать ситуацию.
          Вскоре мы с Сашей уже шагали к нему домой, но почему-то вместе с нами шла какая-то девушка. Я до сих пор не знаю, где её успел подцепить Ильин. Мы втроём пришли к Саше на квартиру, и, воспользовавшись тем, что Тоня уехала, принялись опять готовить ужин. Мы распили неизвестно откуда взявшуюся бутылку сухого. А потом, когда я за чем-то вышел на кухню, Ильин пришёл ко мне.
          Одному из нас надо уйти, и нам надо тянуть спички, чтобы разыграть, кому достанется она, сказал он и кивнул в сторону комнаты, где оставалась девушка.
          Саша взял две спички, обломил головку одной из них, и предложил мне тянуть. Я и вытянул короткую. Получалось, что оставаться выпало мне.
          Как теперь вспоминаю, это меня обрадовало, хотя я испытывал некоторые опасения. Девушка была мне совершенно незнакома, и я не знал, как и что у нас получится. Ведь кроме жены я других женщин на тот момент не знал.
          А Ильин расстроился, он видимо, рассчитывал, что повезёт ему, а не мне. Он начал шумно собираться на выход, но я понимал, что уходить ему не хочется. На шум из комнаты вышла девушка, она тоже собралась на улицу. Мы попытались её отговорить, но это нам не удалось, поэтому мы с Сашей пошли провожать её домой…
          Как мы вернулись, я уже не помню, но наутро было очень противное ощущение. И не только от выпитого. И хорошо, что у нас был выходной день…

          А ещё я помню Зинаиду. Нет, когда жене наговорили про наши с ней отношения, ничего ещё не было. Всё началось позже. Много позже.
          Но опять было какое-то сборище, была выпивка, были танцы. А потом я пошёл её провожать. Жила она далеко на окраине, мы долго ехали на метро, а потом на каких-то автобусах, а от остановки к дому нужно было идти не то по лесу, не то по парку. До этой пирушки наше общение с Зинаидой было достаточно прозаичным. Каждое утро мы, проходили встречными курсами, здоровались и даже улыбались друг другу, но отношений, по сути, не было никаких. Улыбка, адресованная приятной женщине, никого ни к чему не обязывает, ни того, кто улыбается, ни того, кому улыбаются. Всё хорошо, все довольны. Таков этикет. Может, не будь той пирушки, мы бы так и продолжали свое общение по касательной.
          Неужели опять во всём виновато вино? Оно расслабляет наше внимание, оно выпускает джина наших желаний на волю. А может быть, жалость? Я пожалел Зинаиду, ведь ей предстояла далёкая дорога домой. Впрочем, вру. Я же с ней танцевал, и уже тогда, во время танца, возникли всякие мысли. А уже потом я решил её проводить.
          Парк пересекала асфальтовая дорожка, скупо освещённая редкими фонарями. Мы шли под тёмными деревьями и о чём-то разговаривали, а я, сшибая прутиком травинки, всё время думал, как бы её обнять. Освобождая руки, я отбросил прутик в сторону кустов. Оттуда, громко захлопав крыльями, вылетела большая птица и сразу скрылась в тёмной кроне ближайшего дерева. Это произошло так неожиданно, что даже я вздрогнул, а Зинаида прямо-таки бросилась ко мне и прижалась к груди. Я её обнял и поцеловал. Она быстро отстранилась, и, нахмурившись, пробормотала: так не надо.
          Мы молча продолжили движение по тропинке. Она шла впереди, я на шаг сзади. Мне очень хотелось спросить её: а как надо? Но я удержался. Так безмолвно мы дошли до её подъезда, поднялись на лифте к её квартире. Она открыла дверь, ничего не говоря, вошла в прихожую и зажгла свет.
          Я перешагнул порог и прикрыл за собой дверь. Она, сбросив плащ, отправилась на кухню. Я посмотрел на часы, на метро я уже опоздал. Сняв ботинки, я прошёл по ковровой дорожке в комнату, где уселся в кресло. Минут через десять Зинаида вернулась с двумя низкими бокалами и бутылкой какого-то ликёра в руках.
          Давай выпьем, иди, помой руки, сказала она.
          Я отправился в ванную комнату, а вернувшись, обнаружил, что к креслам придвинут журнальный столик, на котором дожидаются наполненные бокалы и два порезанных яблока. Она стояла возле столика, я тоже не стал садиться. Мы выпили, я обнял её и поцеловал. Я хотел подвести её к дивану, но она сопротивлялась. Отпустив её, я взял кусочек яблока – ликёр оказался крепким, и его надо было закусить.
          Зинаида разложила диван и неторопливо застелила постель. Подстилка, простыня, подушки и одеяло…
          Ты раздевайся, я сейчас, – сказала она, не глядя на меня.
          И вышла из комнаты. Я прислушался, из ванной донёсся шум льющейся воды. Я быстро разделся и лёг под одеяло. Холодок простыни и пододеяльника был приятен разгорячённому телу…
          Проснулся я оттого, что рядом со мной кто-то пошевелился. Она сидела спиной ко мне, свесив ноги на пол. Я потянулся к ней, но она отвела мои руки и встала. Пальцы мои скользнули по её ночной рубашке, ощутив, что под рубахой больше ничего нет.
          Я сел, собираясь дотянуться до неё, и тут увидел, что за окном уже светло… Я растерялся. А Зинаида уже из кухни мне крикнула: быстро умывайся, мы опаздываем на работу.
          Умывшись, я вышел в кухню. Она уже переоделась и жарила яичницу на плите.
          Может быть, мы не пойдем сегодня? – спросил я.
          Это исключено, – возразила она.
          Но как же так? – досадовал я.
          И видимо моя досада была настолько потешной, что она рассмеялась.
          Ты вчера так сладко спал, что я не решилась тебя будить.
          У тебя очень крепкий ликёр.
          Нам пора.
          Ну, тогда давай, сегодня опять встретимся? – предложил я.
          Нет, уж, хватит, – нахмурилась она. – Пошли.
          И мы отправились с ней на работу. Больше нас судьба близко не сводила…

          Всё это были случаи с незаконными и, как говорят, нечистыми отношениями, я умышленно не называю это любовью. Теперь-то, прожив не один десяток лет, я, правда, не сразу, но понял, что от таких мимолётных встреч и мимолётных отношений мельчают чувства, сокращаясь до инстинкта, мельчает душа. Начинают привлекать соблазнительные зрелища и картины, бесстыдные песни и пляски, чтение безнравственных книг. Мысли становятся пошлыми и примитивными. Отношения с другим человеком налаживаются с чётко определённой заранее целью. И никаких телячьих нежностей, одни инстинкты.
          Инстинкты – это наследие, полученное нами от животных. Но когда тобой руководят одни инстинкты, жизнь обедняется, и сам ты уподобляешься скоту. Как же не хочется быть скотом. Хочется не отношений, а любви…
          Кто-то сказал, что бывает нечистая любовь. Но, по-моему, это ошибочная формулировка. Возможно, она возникла из-за примитивного, однобокого понимания смысла этого слова. Нечистой любовь быть не может. Ведь это Любовь! Любое другое чувство может быть чистым или грязным. Увлечение, страсть, похоть могут быть нечистыми, но не любовь. Ведь любовь – это готовность оставить всё, отдать всё, что имеешь, и даже свою жизнь, ради предмета любви. Не совершить самоубийство ради кого-то, а презреть страх собственной смерти, защищая того, кого любишь. Собственно это и есть критерий оценки. Если ты готов ради блага любимого человека пожертвовать всем, даже своим чувством – самой любовью, своей жизнью, значит, ты действительно любишь…
          Так что нечистой любви не бывает, бывает любовь незаконная. Впрочем, что значит, законная или незаконная любовь? Эти слова плохо соседствуют. И всё же, когда используют это сочетание слов, имеют в виду любовь, противоречащую долгу. Вот это случается достаточно часто. Ведь в молодости так легко ошибиться, принять увлечение за любовь и, не успев разобраться в истинности чувства, создать семью. Торопливость решения может проявиться много позже, когда рождаются дети, когда возникают проблемы и когда исправлять ошибки молодости практически невозможно, а человек, казавшийся любимым, вдруг оказывается чужим. Но ты остаёшься рядом с ним, потому что – долг… Именно в такой момент может прийти любовь, которая будет противостоять долгу.
          Борьба любви и долга не бывает длительной. Если побеждает любовь, человек забывает о долге. Если побеждает долг, уходит любовь. Нет, отношения могут продолжаться, но это уже не любовь. Что угодно, только не любовь…

          Ах, как хочется настоящей любви!
          Какое это волшебное чувство! Всё твоё существо переполняется пронзительной нежностью, открывается навстречу любви. Сердце начинает производить избыточную энергию, которая требует выхода. Хочется свернуть горы, хочется совершить подвиг… Как прекрасно это состояние! Охватывает восторг от каждого, даже самого незначительного, впечатления или детали, вызывающей сладкие воспоминания. Каждый предмет, связанный с любимым человеком, отождествляется с ним, а когда человек отсутствует, хочется доверить этому предмету самые сокровенные слова, с которыми обращаются к любимому…
          Фотография становится реликвией, от неё трудно оторваться. Восхищает изящный изгиб бровей на хранящемся изображении, лёгкая припухлость щёк, тёплые упругие губы. Фотография чёрно-белая, видно только лицо, но в памяти возникает летний солнечный день, огромная липа на краю крутого спуска к речке, и радостная девушка в тени под зелёными ветвями. Колокольчиком звенит её смех. Объектив поймал улыбку, вот оно – мгновение, остановленное навечно. Вот они – глаза, устремлённые на меня. Кажется, что взгляд с фотографии проникает вглубь, почти до затылка, завораживая и гипнотизируя…

          Мы с Лизой очень любили друг друга. Впрочем, почему – любили? Почему в прошедшем времени? Я и сейчас её люблю. Жаль, что мы с ней поздно встретились. Сколько уже прошло? Это было… Неужели столько лет? Да, это просто непредставимый кошмар! Я тогда уже развёлся с женой... Хотя, если честно, то мы повстречались ещё до развода. Правда, с женой у нас уже никаких отношений не было... Нет, опять вру. Всё было сложнее.
          У нас с женой часто портились отношения. Она считала, что я во всём стараюсь получить единоличное удовольствие, а ей почти ничего не достаётся, вернее, ей достаётся только работа по дому, а удовольствий никаких даже не планируется. Я же и значки собираю, и хожу писать этюды на пленер, и с приятелями, когда мне хочется, встречаюсь…

          Говорят, что любовь слепа, и, если человек влюблён, то он никогда не видит недостатков любимого. Это неправильно. Все всё видят. Но любимому хочется всё простить и многое прощается. И даже не прощается, а просто не придаётся значения. Когда же любовь уходит, то ничто не заслоняет недостатки чужого человека, проживающего в соседней комнате. А у нас, видимо, любовь ушла. Долг приглушал антипатию, но иногда её пики превышали допустимый уровень. В тот раз, очевидно, был очередной пик. Жена, сейчас уже точно не помню из-за чего, восьмую неделю не разговаривала со мной. Если ей что-то было нужно от меня, она передавала это через детей.
          Пойди и скажи отцу, чтобы он сделал то-то и то-то, говорила она одному из сыновей.
          И тот был рад выполнить поручение матери. Жена была человеком жёстким. А я считался сомневающимся, мне всегда было трудно принимать какие бы то ни было решения. Припоминая прошлое, надо, наверное, сознаться, что в нашей семье главой была она. Когда-то, в самом начале совместной жизни, она первой проявила решительность, стремясь, видимо, помочь мне преодолеть сомнения. Я, конечно, не возражал, когда за меня решали, что мне есть, что мне одевать, какую мебель покупать. Жена сама определяла, как и чему учить детей. Я же должен был идти к директору школы с музыкальным уклоном и добиваться перевода сына из класса скрипки в класс фортепьяно. Я старался не противоречить жене, но всё равно она на меня часто обижалась.
          И в этот раз, вероятно, что вскоре я предпринял бы попытку примирения, восемь недель – это всё-таки много, возможно, наши отношения вернулись бы в нормальное русло, как не раз бывало прежде. Но появилась Лиза…
          У неё в то время тоже были проблемы в семье. Её терроризировала свекровь. Причём, гонения свекрови распространялись не только на невестку, но и на её сына. Молодая бабка заставляла своего внука-первоклассника делать уроки в чулане при электрическом свете. Когда Лиза попросила мужа, чтобы он поговорил со своей матерью, тот только отмахнулся, сказав, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят, это она должна помнить, а он ссориться с матерью не будет. Если бы ежедневные попреки касались только её, Лиза, возможно, стерпела. Но тут она опасалась за зрение сына. Забрав его с собой, она перебралась к своим родителям. И тут на нервной почве у неё обострились какие-то болячки.
          Именно в это время мы с ней встретились. Ах, как она была мила! В наклоне головы, в каждом движении рук, в каждом взгляде я узнавал ту, о которой всегда мечтал. Меня привлекли её мягкость и добота. С первого мгновения, как только увидел её, во мне возникла какая-то тяга к ней. Причём, мне просто хотелось быть рядом с ней, незаметно любоваться её изящными движениями, слушать её голос… Я   п р и б л и ж а л с я   к ней…
          В любви это очень важно. Именно – приближение. Может быть, с этого и начинается влюбленность? Я видел, что ей не с кем общаться, и с радостью стал её собеседником. Она ощущала моё доброе отношение к ней, и через некоторое время стала доверять мне свои переживания. Она рассказывала, что её муж пытался забрать сына к себе, и даже поругался с её родителями, но они внука не отдали. Потом её муж подал на развод, и она опасалась, что он отсудит сына. Я её пытался успокоить, уверяя, что детей всегда оставляют матери.
          Мне было жаль её, я искренне сочувствовал ей, и очень хотел помочь. А когда она уехала на Кавказ в санаторий, мы продолжили общение, переписываясь. Лиза знала, что я женат, и поэтому писала мне на почтамт до востребования. Когда она вернулась, я встречал её в аэропорте, именно там, в шумной толпе, я впервые обнял и поцеловал её. Я так обрадовался нашей встрече, что был готов на руках нести её…
          Мы начали встречаться. Сначала это было нечасто. Как-то сходили с ней в кино, потом я проводил её в универмаг, она должна была сыну купить пальто. Однажды выбрались в парк, и гуляли, шурша пожелтевшей листвой, сидели на лавочке и в отсутствие прохожих целовались. Зимой для таких прогулок возможностей было меньше. В январе один раз мы с ней сходили в ресторан, ели лангет, запивая красным сухим вином… Только весной мы продолжили свои прогулки в парке…
          Но к весне её самочувствие ухудшилось. Как выяснилось, пребывание в санатории не помогло ей. Каюсь, я не сразу это заметил. Я был влюблён, мне отвечали взаимностью. А ведь это и есть – счастье. Мне было хорошо, и я ничего не замечал. А ей становилось всё хуже. Летом, когда я в шутку предложил ей опять поехать в санаторий, она погрустнела и сказала, что её кладут в больницу. Я испугался за неё, но Лиза улыбнулась и принялась меня успокаивать. Это только обследование, говорила она. Я догадывался, что она скрывает что-то, я бы мог добиться от неё правды, но почему-то не стал допытываться.
          Прошло уже столько лет, но я и теперь не понимаю, почему я тогда не стал выяснять всё, о чём она умалчивала. Ведь я, наверное, догадывался, что её положение очень серьёзное. Мне не хотелось, а возможно, просто боялся, что слова, будучи произнесёнными, зафиксируют нечто, и от этого потом уже не избавишься. А пока слова не произнесены, надежда имеет право на существование…
          Ей сделали операцию во вторник, а я только в субботу смог прийти в больницу, чтобы навестить её. Дело в том, что первые три дня к ней не пускали, а кроме того, больница располагалась далеко, и я не успевал в будние дни добраться до неё в приёмные часы.
          Когда я пришёл в первый раз, меня потрясли её глаза. Я открыл дверь в палату и сразу увидел её. Она лежала на боку лицом к двери. Взгляд её был неподвижен, открытые тёмные глаза походили на два провала в бездну. Это было страшно. Не должен человек так смотреть…
          Я покачал букетом, привлекая её внимание, только после этого она начала возвращаться. Я присел рядом и протянул ей цветы, она положила тонкие пальцы на стебли и слабо улыбнулась…
          Врачи думали, что я ещё без сознания, тихим голосом проговорила Лиза, а я слышала, как один сказал другому: пришлось удалить селезёнку и пол печени…
          Ты что? – остановил я её. Это ты, наверное, что-нибудь не так поняла.
          Она как-то странно на меня посмотрела, и потом уже больше никогда не возвращалась к этой теме… Она, видимо понимала меня лучше, чем я сам.
          Весь июнь и пол июля я каждый выходной бегал в больницу с кульком клубники и цветами. Моя жена подала на развод, и я это принял как должное. В моей жизни практически ничто не изменилось, разве только макароны с сосисками я стал варить теперь сам.
          Лиза понемногу оживала. Всё чаще я видел её улыбку, она начала подниматься с постели, а через некоторое время мы даже стали выходить с ней на больничный двор, благо, погода была тёплой. Я держал её под руку, и мы медленно прогуливались, а когда она уставала, присаживались на скамейку. Она с увлечением вспоминала прошлогоднюю поездку на Кавказ. А я вслух мечтал, как мы вместе соберёмся и поедем в Пятигорск, а лучше – на море…
          Конец июля, весь август и сентябрь Лиза провела на даче. Ей дали пенсию по инвалидности, а с работы пришлось уволиться… Когда в отделе кадров она спросила, возьмут ли её обратно в случае выздоровления, кадровик нехотя пробубнил: нет, не возьмём.
          Почему, удивилась она, я пятнадцать лет здесь проработала.
          У нас сокращаются штаты, равнодушно пояснил кадровик.
          Лизу это очень обидело и расстроило. Она, по крайней мере в самом начале, надеялась на то, что совсем скоро, как только поправится, ей удастся вернуться на работу.
          Не горюй, успокаивал я её, будешь работать со мной.
          Это её ободрило. Через подруг ей стало известно, что я развёлся. Она даже спросила, почему я это сделал. По-моему, я уклонился от ответа. Мне было почему-то стыдно признаться, что это не я с женой, а жена со мной развелась. Но теперь я мог открыто приезжать к ней на дачу по субботам, правда, ночевать я не оставался, потому что в маленьком домике всем разместиться было трудно, а спать на улице не позволяла погода – ночи почему-то были дождливые и холодные.
          Мы с Лизой подолгу проводили время в саду под яблонями. Она лежала на раскладушке, а я сидел рядом на стареньком стуле, ножки которого всё время проваливались глубоко в землю. Мы или разговаривали, или молчали. Я привозил этюдник и писал «яблоки на ветке», «яблоки на столе» или «яблоки на земле». Она с любопытством смотрела на мои упражнения. Иногда я привозил и показывал ей значки из своей коллекции, рассказывал о старых гербах городов. Потом прибегал её сын, и мы с ним начинали играть в бадминтон. Лиза с улыбкой наблюдала за нами. После обеда мы вновь уходили в сад, а к вечеру я прощался и уезжал…
          К октябрю Лиза немного похудела, но её самочувствие улучшилось, и, когда она вернулась с дачи, мы с ней в выходные стали гулять по городскому парку. Она с удовольствием опиралась на мою руку. Опять под ногами шуршали жёлтые листья, опять мы шагали по осени рядом, и, прячась за деревьями, целовались. Нам было хорошо…
          Давай поженимся, – предложил я ей.
          Она как-то грустно улыбнулась и спросила, а зачем? Разве тебе плохо? Я стал уверять её, что мне очень хорошо, но я хочу, чтобы на работе меня поставили в очередь на жилье, а если мы поженимся, я смогу записаться на двухкомнатную квартиру. Лиза вздохнула и сказала:
          Я не хочу портить твои планы, но давай немного подождём?
          А что нам ждать? – удивился я.
          Разве ты не можешь подождать? – спросила она.
          Конечно, могу.
          Однажды у меня был отгул, и я приехал к ней в будний день. Сын её был в школе, а родители куда-то ушли. На улице шёл дождь, и потому мы остались дома. Лиза напоила меня чаем с вареньем. Я уже давно мечтал остаться с ней вдвоем. В городе даже в парке трудно надолго уединиться – кто-нибудь всегда маячит на горизонте. А дома родственники постоянно присутствуют. В этот раз судьба постаралась, чтобы нам никто не мешал. Лиза унесла чашки на кухню, а когда она вернулась, я с нетерпением обнял её и, прижав к себе, поцеловал. Она вскрикнула, и я отпустил её.
          Так мне больно, – сказала она.
          Я стал целовать ей руки и просить прощения за свою неосторожность. Она улыбнулась. Теперь я обнимал её, едва касаясь.
          …Увы, вскоре хлопнула входная дверь.
          А что вы не выходите на свежий воздух, – спросила мама, увидев, что мы сидим на диване, – дождь давно кончился.
          Может, действительно, пойдём, погуляем, – предложил я.
          Нет, – отказалась Лиза, – я сегодня что-то устала.
          Как ты себя чувствуешь, – забеспокоилась мама.
          Ничего, – успокоила её Лиза, – мне хорошо, просто хочется посидеть.
          Конечно, конечно, посидите, поговорите, – сразу согласилась мама, – а я пойду, надо обед готовить. – Уже в дверях она остановилась и поинтересовалась, – а вы чай пили?..
          Насколько я помню, это был день наилучшего её самочувствия. Уже в выходные ей стало хуже. Мне она ничего не говорила, но я же не слепой.
          К Новому году она сильно похудела. Даже походка её изменилась. Она начала двигаться как-то бережно, с опаской, словно боялась упасть. Тонкие руки её стали ещё тоньше, кожа казалась прозрачной. Она стеснялась этого и тщательно прятала руки, одёргивая всё время рукава халатика. Я всё видел, но выводов никаких не делал. Моё сознание не позволяло мыслям выходить за определённые рамки. Я почему-то не верил, что всё это серьёзно. Мне казалось, что надо немного подождать, скоро Лиза поправится, и мы начнём новую весёлую жизнь. Я по-прежнему навещал её два раза в неделю, мы осторожно гуляли по заснеженным улицам, или сидели дома, но теперь она чаще ложилась отдыхать…
          И вдруг меня отправили в командировку. По идее должен был ехать Гарин, но он отказался, у него, видите ли, день рождения сына. Я тоже пытался отказаться, ведь у меня любимая женщина болеет. Но начальник сказал, что я холостой, а потому вполне свободен, и слушать меня не стал.
          Накануне отъезда я отправился к Лизе, чтобы попрощаться. Вечер получился грустным. Лиза почти всё время молчала. Я пытался её развеселить, но у меня ничего не получалось. Уже уходя, я обернулся в дверях и, улыбаясь, сказал:
          Не скучайте, через каких-то две недели я вернусь.
          Лиза сидела, прислонившись спиной к стене. Она в ответ на мою дурацкую бодрость промолчала и только слабо помахала мне рукой через всю прихожую. Её мама, обращавшаяся ко мне на вы, ответила за неё:
          Приезжайте скорее, мы будем вас ждать.
          Постараюсь, – отозвался я…
          Я надеялся, что мне, действительно удастся вернуться пораньше. Но командировка получилась тяжёлой. Только через десять дней, на протяжении которых я крутился без отдыха, стало проясняться, что возможно получится обойтись без продления. На одиннадцатый день утром я позвонил начальнику, чтобы доложить обстановку. Он меня выслушал, мы обсудили, что делать дальше, а в конце разговора он мне сообщил:
          Звонила какая-то женщина и просила тебе передать, что какая-то Лиза умерла.
          Что?
          Он повторил. Я, не дослушав его, сказал: я завтра приеду. И повесил трубку…
          Меня сильнейшим образом потрясло это известие. Я словно впал в бессознательное состояние, я ничего не понимал, ни на что не реагировал. Видимо, поэтому я абсолютно ничего не запомнил из подробностей того дня. Но в командировку я приезжал к людям, с которыми был давно знаком, не первый год мы работали вместе, и, когда я вернулся после телефонного разговора, они, безусловно, всё поняли по моему виду. И хотя в другом случае мне бы пришлось ещё дня два подписывать разные бумаги, но в этот раз мне удивительно быстро оформили документы, помогли достать билет, а вечером я уже был в поезде…
          Утром, забросив вещи домой, я помчался к Лизе. Я ни о чём не думал, я действовал автоматически, я знал, куда мне нужно добраться, и задержать меня никому не удалось бы. Когда я увидел, что трамваи из-за какой-то аварии на линии остановились вереницей друг за другом и не собираются отправляться по маршруту, я ни на секунду не задумываясь, выбрался на проезжую часть дороги и проголосовал. Проезжавший ЗИЛ подобрал меня и довёз до парка, здесь ему нужно было поворачивать в другую сторону. Я поблагодарил водителя и почти побежал напрямик через парк. Надо сказать, что в тот год зима была малоснежная, так что я лишь в одном месте провалился глубже, чем по колено.
          Я успел…
          Многих смерть уродует, искажает до неузнаваемости.
          Лиза лежала так, будто только что заснула. В комнате было прохладно от принесённого в тазу снега.
          Миленький мой, – прошептал я, оставшись с ней наедине, – прости меня за всё, что я не успел для тебя сделать…
          Лиза умерла, но я всё равно и теперь продолжаю любить её.
          Целый месяц я каждый день ходил на её могилу, потом стал ходить два раза в неделю, а через полгода – каждый выходной. Я дал ей обещание, что у меня никого кроме неё не будет. По крайней мере, семь лет. И, между прочим, я выполнил свое обещание…
          Нет, я не прав. Пару раз были моменты, когда я был готов нарушить своё обещание, но, слава Богу, не нарушил…

          Наверное, я слишком увлёкся воспоминаниями. И хотя всё это происходило давно, но нежность к Лизе по-прежнему переполняет меня. И очень обидно, что мне не удалось сделать её жизнь более радостной. Как мало ей досталось внимания и ласки! Она мне ничего не говорила об этом, но по многим признакам я и сам догадался, что и муж её не очень любил и жалел, и даже мать воспитывала её очень строго. А каждому хочется, чтобы его любили и жалели.
          И когда кто-то утверждает, что ему этого не надо, я просто не верю ему…



                5
                …н е   у б и й…

          Впереди раздаются крики. Я приглядываюсь и вижу, что какой-то мужчина, как ненормальный, бросается из стороны в сторону, размахивая руками. Я останавливаюсь и поначалу не могу понять, почему он так мечется. Что его заставляет? Никто его не трогает, никого рядом с ним нет. Я прислушиваюсь, и вдруг с удивлением начинаю различать казавшиеся невнятными слова.
          Он отчаянно кричит:
          Нет, это не я, никого я не убивал, я их и пальцем не тронул.
          При этом он мечется, словно уклоняясь от кого-то. Броски его становятся всё более беспорядочными. Он спотыкается и, в конце концов, падает, всё его тело начинают сотрясать рыдания. Эти конвульсии длятся довольно долго.
          Постепенно рыдания затихают, он успокаивается, и некоторое время лежит, не шевелясь, а затем медленно поднимается.
          Обижал, – он едва шепчет, но я в царящей тишине почему-то всё слышу, – да, обижал.
          Теперь весь его вид выражает покорность и смирение. Не глядя по сторонам, понурив голову и шаркая ногами, он уходит в распахнутую дверь какого-то сооружения. Едва его фигура исчезает в темноте, дверь со скрипом закрывается…
          Я стою в растерянности, и сам не понимаю своего отношения к происходящему. Предвижу, что сейчас и меня начнут проверять на предмет непричастности. Лихорадочно перебираю воспоминания. А я обижал слабых? Но сколько ни копаюсь в прошлом, ничего подозрительного обнаружить не могу. Неужели я ни в чём таком не замешан?
          Сколько себя помню, никогда никому плохого не желал. Никогда. Даже врагам. Впрочем, я что-то и врагов своих припомнить не могу.
          Сейчас часто если не говорят, то думают, что раз у человека нет личных врагов, значит, он – хамелеон, никогда ничего не добивался, никогда не отстаивал своего решения. Но это, в принципе, неправильно. Разве отстаивать свои решения нужно так, чтобы окружающие затаивали злобу, и прятали за пазуху камень? Разве нельзя убедить по-хорошему, объяснить, доказать?.. Я, кажется, давно усвоил, что, если утверждать своё мнение с помощью кулаков, единомышленников не обретёшь. Бабушка меня учила: ласковый телёнок двух маток сосёт… Возможно, я – хороший ученик… Я всегда пытаюсь договориться, не ругаясь.
          По-моему, враги возникают только у людей, которые не могут или не хотят подумать о последствиях своих решений, которые, часто из-за своей гордыни, не желают потратить время и силы на то, чтобы объяснить свою позицию. А если, например, человеку великое наплевать, как отнесутся к его действиям другие, то весьма вероятно, что некий его необдуманный поступок породит недругов среди окружающих.
          Нет, конечно, существуют ещё и такие люди, которые вредят другим из принципа, характер и воспитание у них такие. Плохо им, если другому хорошо. Они, наверное, поэтому считают потерянным день, если не удаётся подстроить какую-нибудь подлость или гадость ближнему. Эти вредят всем, кто попадёт в сферу их действия, а потому к своим личным врагами причислить их не может никто. К тому же – их всё-таки мало.
          Случается, что человек изначально настроен враждебно, даже не будучи знакомым. Это другой вариант, но и здесь я никогда на вражду не отвечал враждой. Я опасался, ведь всё возвращается! В ответ на выплеснутое злое пожелание, я не сомневаюсь, зло в том или ином виде обязательно вернётся. Причём, зло – не шарик для настольного тенниса. Оно имеет свойство увеличиваться в полёте. Ах, как надо молиться, чтобы оно вернулось не возросшее многократно!
          Именно поэтому нельзя враждовать долго. Если не остановиться вовремя, то злое слово может породить разрушительную войну, где уже не будет победителей…
          Я давно усвоил ряд правил, которые не всегда просты, их часто трудно выполнять, и, может, поэтому они не всем подойдут. Но, если руководствоваться ими, то, по крайней мере, не будешь порождать врагов. Правила эти очевидны:
          Не стремись туда, куда стремятся все окружающие.
          Рвись приобрести новые заботы, и никто тебе не будет завидовать.
          Не командуй другими. Лучше давай советы.
          Не бойся переработать.
          Не жди быстрой платы за свои хлопоты.
          Щедро делись своими знаниями.
          Старайся даром быть таким умным, чтобы всем было ясно, что кроме тебя эту задачу никто не решит.
          Будь готов в любой момент отказаться от карьерного роста, и, показывая всем, что ты способен занять руководящую должность, отказывайся от первого предложения занять её, заставь всех уговаривать тебя. Конечно, тут есть тонкая грань, можно перестараться. Отказался раз, отказался два, а в третий раз могут и не предложить. Но тут уж, как говорится, кто не рискует, тот не пьёт шампанского.

          Я знаю, этот способ не современен. Сейчас вокруг всё кричит: будь первым! (А зачастую и – бей первым!) Ты – лучший! Но тот, кто, расталкивая локтями соседей, надеется, что обретает друзей, – глупец. Впрочем, возможно, они и не собираются обретать друзей, надеясь прожить в одиночку. Но такие надежды рождаются только в незрелых головах. Мне даже жаль таких людей.
          Вот молодой человек ловко оттёр от двери пожилую даму и первым ворвался в вагон метро и успел занять сидячее место. Он – сильный и ловкий, он – первый. Но мне его жаль. Я предвижу, как он будет страдать, это, правда, произойдёт ещё не скоро, но произойдёт. Он располнеет, у него появится одышка, его станут опережать более молодые, более резвые. Как же громко он будет возмущаться, но больнее всего будет ему осознавать, что он уже не самый сильный, не самый ловкий, что он – не первый!

          Считается, что врагам мы желаем всего плохого, иногда – даже смерти. Наверное, поэтому я заговорил о врагах. Но, чего не было, того не было. Ни врагов не было, ни пожеланий…
          Стоп, стоп, стоп. А почему мне вдруг вспомнилось то сладостное ощущение торжества справедливости, когда надменный враг повержен и его настигает заслуженная кара? Да, именно такое чувство охватывало всех моих сверстников, когда мы смотрели кинофильм «Пятнадцатилетний капитан»… Моя тюбетейка не выдержала даже одного сеанса. От переживаний, от желания помочь юному капитану Дику устоять против козней Негоро, я прогрыз в картонной тюбетейке дырку. Только после окончания сеанса я понял, во что вонзались мои зубы. Молодые белые клыки сделали свое чёрное дело, пришлось потом соврать матери, сочиняя, что свой головной убор я потерял в темноте кинозала…
          А знаменитый «Александр Невский»… Как было жаль бойца, у которого «кольчужка оказалась коротковата»… Как радовались мы, когда лёд под тяжело вооружёнными рыцарями начинал проламываться и они падали в ледяную воду… Но ведь вместе с главным героем мы были и великодушными… Мы даровали пощаду побеждённым врагам, мы не прощали только предательства…
          Впрочем, пожелание заслуженной кары и жажда торжества справедливости – это не хотение кому-то плохого, а скорее – «воздаяние по делам его…».

          Так что, никого я не убивал, не пособничал в убийстве, не желал смерти никому другому… Себе? Да… пожалуй, было когда-то давно, в детстве… а после – в юности…
          Уже точно не припомню, за что меня наказали в детстве. Какую-то каверзу сотворил брат, а наказали нас обоих. Его – за каверзу, а меня, как старшего. Тогда мне это показалось таким несправедливым, что у меня возникло чувство протеста. Правда, это был пассивный протест, который воплотился только в тайные мысли. Вот, меня никто не любит, думал я, стоя в углу, а поэтому сейчас возьму острый нож на кухне, помню – был у нас такой, и зарежусь, всем назло. Когда минут через десять нас выпустили из угла, я, похоже, благополучно забыл о своём протесте…
          Хотя, наверное, это не совсем так. Как я теперь вспоминаю, завораживающий ужас и таинственная притягательность тусклого лезвия очень занимали моё воображение, пока я стоял в углу. А некая отстранённость, которая возникла во мне, когда я представлял себя мёртвым, и холодок невоплощённого желания запали куда-то в уголок сознания. Потом они иногда всплывали.
          Другая ситуация возникла в юности, когда в ответ на моё первое признание в любви, которое я с трудом вымучил, моя избранница откровенно посмеялась надо мной. По крайней мере, мне так казалось. Возможно, в её смехе было скорее не издевательство, а укоризна, но мне в тот момент совсем не хотелось углубляться в разные тонкости. В ответ на её улыбку из глубины сознания появилась давняя тайная мысль.
          Всю дорогу домой я только и думал о способе самоубийства.
          Во-первых, можно было броситься с моста, по которому я переходил железнодорожные пути. Я даже остановился, и некоторое время смотрел вниз на рельсы, лежащие на бетонных сваях. В приступе мазохизма я представлял, как разбиваюсь в дребезги… От моего созерцания меня отвлекла незнакомая девушка, которая спросила, где тут остановка сотого автобуса. Я, как вежливый молодой человек, оставил своё место на мосту и проводил её, показав ей остановку, а сам пошёл к метро.
          Во-вторых, в метро можно было броситься под поезд. Я так и собирался поступить, но меня остановила мысль о машинисте поезда, который из-за меня может пострадать. Ведь его будут упрекать, что он не успел остановить состав… А дома ко мне пристал брат, чтобы я ему проверил его расчеты в курсовой работе по электротехнике…
          И так каждый день меня отвлекали какие-нибудь дела. Это продолжалось, пока я не забыл о своих тайных мыслях.

          Действительно, никого я в своей жизни не убил. Ну, если не считать комаров, тараканов и пауков. Впрочем, в последнее время я и пауков обхожу, и на муравьёв, перебегающих асфальтовую дорожку, по которой я хожу на работу, стараюсь не наступить. Иду и внимательно смотрю под ноги. И птенца, случайно залетевшего в окно, осторожно выпускаю в парке. Пусть живут. Не я им дал жизнь, не мне и отбирать. Малого да слабого обидеть легко, но стыдно…

          Неожиданно появляется Помощник. В его глазах я читаю вопрос. Нет, я зубы не заговариваю. Всё, о чем я думаю, о чём знаю и помню, я чистосердечно рассказываю… Мне нечего скрывать. Да и понимаю я, что скрывать бесполезно. Но за мной, действительно, ничего нет. Никаких убийств, никаких покушений… А какие ещё бывают? Убийство духовное? Разве такие бывают?
          Помощник внимательно смотрит на меня и, молча, слегка качает головой, но мне стыдно. Конечно, я знаю и об этом. Я просто забыл… Вернее, если честно, то мне не хочется говорить на эту тему. Ну, может быть у человека что-то, о чём он не хочет говорить?
          Зачем Помощник мне намекает, что могут быть и такие убийства, когда убивают душу, убивают в человеке веру, надежду и любовь? Конечно, я не возражаю, это самое страшное убийство, потому что сам человек при этом остаётся жив. Но почему он об этом намекает мне? Ведь я такого не совершал… По крайней мере, не хотел…
          И в жене я не убивал веру, надежду и любовь. Возможно, по моей вине у неё ушла любовь, а без любви ни вера, ни надежда жить не могут. Конечно, всё в нашей жизни находится в такой сложной взаимосвязи, всё так перепутано, что, намереваясь сделать кому-то добро, не знаешь, не обратится ли оно для кого-нибудь другого во зло.
          Нет, я не оправдываюсь. За ошибки положено расплачиваться, но ошибки – это всё-таки непредумышленное зло.
          Может быть, они заслуживают снисхождения?
          Нет?
          Понятно. Конечно, я догадываюсь, что не мне об этом судить. Но мне хотелось бы, чтобы, осуждая меня, учли одно: я никогда никому   с о з н а т е л ь н о   не желал зла.
          Ошибки – это то, что хочется исправить. А хочется ли мне что-то исправлять? Не уверен. Вероятно, меня пугает практическая невозможность каких-то исправлений. Зачем для исправления ошибки возвращаться на шаг назад, если к ней привели предыдущие десять шагов? А что толку отступать на десять шагов, всё равно окажется, что причины, корни нашей неправедности сокрыты где-то ещё глубже.
          Сколько ни пытайся, до первопричины не докопаться.

          Кто-нибудь скажет, что я убил любовь. Но ведь это – неправда. Просто любовь ушла. Почему? Сейчас трудно вспомнить, с чего всё началось. Может быть, с того, что жена не высыпалась из-за плачущего по ночам сына, а я, после тяжёлой физической работы, спал беспробудно. Когда она уставала, ей приходилось меня попросту расталкивать, чтобы я встал ей помочь. Наверное, именно тогда вспыхнула крошечная искорка недовольства, из которой со временем разгорелась неприязнь.
          Если кто-то возразит, что из-за таких пустяков люди не расстаются, я первым соглашусь. Правильно, если такой пустяк один, он не разрушит семью. Но любовь уходит малыми шажками. Просто однажды просыпаешься, и понимаешь, что её уже нет…
          А жить без любви очень трудно, и, может быть, даже невозможно.
          Хотя мы ещё долго жили…

          Во взгляде Помощника я опять вижу укор.
          Да не пытаюсь я заболтать вопрос. Ну, ладно. Если уж так получается, значит, пусть считается, что я во всём виноват. Один. Во всём… Но мне всё-таки трудно в этом сознаваться. Тем более, что разум услужливо отыскивает множество доводов в пользу моей невиновности. Но ладно, я готов признать, что вина моя незначительна. Просто так сложились обстоятельства… А потом уже трудно было что-то исправить.
          Что? Нет, с таким поворотом я никогда не соглашусь. С чего это вдруг во всём виновата Лиза? Ни в коем случае. Уж кто, кто, но только не она. Это был чистейшей души человек, просто не способный на какую-то непорядочность. Скромная, добрая…
          Только злобная натура могла подумать о ней плохо. Кстати, у неё тоже не было врагов… Нет, я понимаю, некоторые дамы могли относиться к ней с ревностью, особенно после того, как я стал проявлять к ней свою симпатию, но сама Лиза ни к кому не испытывала неприязни. Даже мужа и свекровь она давно простила. Поэтому могу признаться, виноват один я. Она ни при чём. Это я и соблазнил и совратил…
          Пусть будет так. Да, я потянулся к ней, как только увидел её. Я сразу понимал, что мне от неё надо. Я коварно воспользовался тем, что ей было плохо. Я вкрался в доверие к ней. Я приручил её. Я приучил её к тому, что я всегда рядом с ней. Она попала в безвыходное положение. Ей попросту ничего не оставалось делать. Она развелась с мужем, и по-настоящему начала встречаться со мной только после развода. А я – до своего развода…
          И если уж на то пошло, то надо сказать о том случае, когда я прощался с Лизой перед тем, как уехать в командировку.
          Ещё с осени я стал ездить к ней по два, а иногда и по три раза в неделю. Она неважно себя чувствовала, и мне хотелось хоть немного её ободрить, вывести её на улицу на прогулку. После работы дорога к ней занимала час с лишним только в одну сторону. К весне я измотался и устал.
          Может быть, поэтому изначально я воспринял известие о своей командировке с глубоко спрятанным облегчением. Конечно, внешне я выказывал недовольство, хотя сразу понял, что за две недели предстоящей поездки в столицу соседней республики смогу немного отдохнуть. Но, видимо, мое предвкушение отдыха было спрятано не слишком глубоко…
          Лиза весь вечер была расстроена. Думаю, она догадывалась, что, возможно, мы видимся в последний раз… А я этого даже не подозревал… Женщины, вообще, чувствительнее мужчин.
          Ах, с какой грустью, с какой печалью она неотрывно смотрела на меня, когда я с улыбкой прощался с нею!
          До сих пор я вижу этот взгляд… Но это я теперь вспоминаю, когда ничего уже нельзя исправить, когда всё давно в прошлом. А тогда я с дурацкой бодростью обещал скоро вернуться, и улыбался, улыбался…
          А потом по слякотному снегу я долго шёл в гору, скользя и оступаясь. Почти у вершины я всё-таки упал, а поднявшись, вдруг подумал: Господи! когда же это кончится…
          Я не стал додумывать и договаривать эту фразу. Но ведь я ТАК подумал! Значит, я хотел, чтобы это кончилось, а потому я – виновен…
          Это уже потом я и слёзы лил над гробом, и бегал сначала каждый день, а потом – два раза в неделю на кладбище, и цветы носил, и стоял на коленях возле могилы, вымаливая прощенье. Всё было потом…
          Но даже ведро пролитых слёз не может искупить одну злую мысль…

          Я ещё и ещё раз готов повторять, что Лизу всегда любил, люблю и буду любить. Она была чистейшим и светлейшим человеком. А та мысль – суть следствие секундной слабости, допущенной из-за усталости и досадой от падения.
          Я и сейчас с содроганием вспоминаю тот ужас, который меня охватил однажды, когда я в сумерках возвращался с кладбища. Это был самый таинственный вечерний миг, в который тени начинают сливаться, превращаясь в сумерки. Ещё не ночь, но уже окружающие предметы почти не видны. Почему-то мне вспомнились разговоры о видениях и привидениях…
          Миленький мой, – мысленно обращался я к Лизе, – ну, покажись мне хоть на миг. В любом виде я буду тебе рад. Покажись, – призывал я, глядя в небо, готовясь увидеть, заметить любое колыхание воздуха, любое проявление бесплотного духа…
          В тот момент, когда я уже не в первый раз повторил свою просьбу, я сделал очередной шаг по тропинке, и вздрогнул от испуга. В сумраке передо мной прямо из-под ног в придорожные кусты метнулось какое-то крохотное животное. Я не успел его рассмотреть, остановившись от неожиданности.
          И тут меня потрясло совпадение моего призыва и появления этого маленького неизвестного существа…
          Неужели это она?
          Нет, нет... У меня хлынули слёзы.
          Господи, – молил я, – она же ни в чём не виновата, покарай меня любым способом, а её пощади. Она этого не заслужила… Я один виноват…



                6
                …ч т и   о т ц а   т в о е г о…

          Я выбираюсь на небольшую площадку. На ней одиноко стоит узкая длинная скамья. Я оглядываюсь по сторонам. Сзади подходит Помощник. Он слегка улыбается.
          Можно мне посидеть? – спрашиваю я.
          Он кивает головой, и я с радостью опускаюсь на жёсткое сиденье. Оказывается, я уже устал. Но сидеть очень неудобно. У меня быстро устаёт спина, а скамья очень похожа на скамью подсудимых… Я, правда, слава Богу, никогда не был подсудимым и не сидел на такой скамье. Но всё равно неприятно, когда тебя кто-то разглядывает, оценивает твои мысли, твои слова, твои поступки. Чувствуешь себя беспомощным, как бабочка на иголке под стеклом. И непонятно, у кого просить прощения.
          Со скамьи хочется встать, но мне почему-то кажется, что делать это не следует. Я никого не вижу, но по неуловимым приметам у меня создаётся впечатление, будто меня кто-то изучает. Правда, я тут же себя урезониваю. Вообще-то, не надо быть о себе столь высокого мнения. Кому я могу быть нужен? Кому я могу быть интересен? Таких, как я, – множество.
           Все люди имеют недостатки. Все люди имеют прегрешения. Одни – большие, другие – меньшие. И степень вины в своих прегрешениях у всех различна.
           Я вспоминаю детскую поговорку:
                «На первый раз прощается,
                на второй – запрещается,
                а на третий навсегда
                закрывают ворота».
            В этом шутливом стихотворном наставлении меня всегда смущала слабая рифма: «всегда – ворота», с легким прибалтийским оттенком в первом слове (всекта) и с ударением на последнем слоге во втором (ворота'). Может быть, и меня простят на первый раз? Впрочем, разве можно надеяться на второй?
           Когда всё это кончится? – спрашиваю я.
           На такой вопрос я не могу ответить, – впервые звучит голос Помощника.
           Но мне уже надоел этот медосмотр.
           Это не медосмотр.
           А что это?
           Я задаю вопрос, но, ещё не договорив, понимаю, что ответа не будет. И вообще Помощник, видимо, не желая разговаривать на эту тему, куда-то улетучивается…

           Когда-то давным-давно нас прямо с работы загружали в автобус и отвозили в мединститут на осмотр. В институте цеховой терапевт вручал каждому «бегунок» – листок с перечнем всех врачей, которым мы должны были показаться. Мы послушно рассредоточивались по кабинетам специалистов, посещая их одного за другим. Здесь были окулист и стоматолог, невропатолог и хирург, отоларинголог и уролог. Называлось это: профосмотр.
           Мы сдавали кровь, у нас снимали электрокардиограмму. В каждом кабинете врач, прощупав у нас известные ему железы, или осмотрев органы, находящиеся в ведении его специализации, плохо разборчивым почерком вписывал какие-то сведения в личную карту каждого. После того, как все проходили по общему кругу, нас отвозили на работу, а личные карты с вклеенными листочками результатов анализов поступали к цеховому терапевту, который вызывал к себе тех, чьи анализы ему не нравились…
           И такое обследование проводилось ежегодно.

           Здесь, конечно, качество бренного тела уже никого не интересует. Здесь более серьёзно подводят итоги, рассматривают результат общего развития, изучают работу разума, исследуют возможности моего сострадания, чистоту моей совести. Здесь анализируют мои нравственные устои, например, почитал я родителей или нет…
           А я почитал…
           Вот опять, произнёс, а только после этого задумался, так ли это? Да, отца и мать я любил. Бабушку свою очень любил…
           А что значит – почитать? Почитать, значит – любить? Почитать, значит – уважать? Почитать, значит – слушать? Да, в детстве я и любил, и уважал, и слушал, и даже слушался… Но потом остались только любовь и уважение. Сначала перестал слушаться, потом – слушать. Самостоятельная жизнь часто к этому приводит.
           Что же в итоге получается? Выходит, моё почитание неполное?..
           Да, пожалуй, приходится сознаваться, что я часто не соглашался с отцом, особенно в последнее время, хотя не всегда об этом открыто заявлял. Но, что интересно, когда отца уже не стало, выяснилось, что во многом, о чём мы спорили, он был прав. А это уже – печально. Это говорит о том, что я был не согласен с отцом по своему упрямству, по своей глупости.
           И ещё. Я сказал, что бывал не согласен в последнее время. То есть тогда, когда он стал слаб? Да, пожалуй. Пока силы не оставили его, отец просто не позволял проявлять кому-либо несогласие с ним. И я в то время даже не пытался поднять голову. Я недовольно пыхтел, но в стороне, пока он не видит. Стычки стали возможны только тогда, когда он начал терять силу. Я протестовал в тех случаях, когда отец высказывался о чём-то решительно и безапелляционно. В тот момент мне казалось, что он ошибается. Но проходило время, и появлялись факты, подтверждающие мнение отца. Но мне почему-то было стыдно, прийти к нему и признать свою неправоту. Слава Богу, что всё-таки таких споров у нас было мало.
           Я вспоминаю последние годы жизни родителей, и мне кажется, что я старался скрасить их трудные часы, помогал им тем, что было в моих силах. А когда умерла Лиза, и мне было очень плохо, именно они поддержали меня в этот момент. Я часто проводил выходные у них, и, как вспоминается, они всегда радовались моим появлениям.

           Всегда с благодарностью вспоминаю всех своих учителей и наставников. Конечно, чувство признательности к ним возникло не в молодости. Это теперь я понимаю, что каждый из них пытался что-то вложить в меня. И лишь моя нерадивость, моя невнимательность и леность помешали получить от них всё, что они могли мне дать.
           Помню, как в школе я бунтовал против истории.
           Конечно, слово «бунтовал» слишком сильное. Надо сознаться, что мне не давалась история, как предмет изучения. У меня не получалось зазубривание дат, видимо, сказывалась плохая тренировка памяти.   П о н я т ь   доказательство любой теоремы по геометрии мне было легче, чем   з а у ч и т ь   дату какого-нибудь крестьянского восстания. Ну, слишком быстро забывал я эти проклятые цифры.
           Видимо, пытаясь как-то обосновать свою неспособность выучить нужные даты, я заявил преподавателю, что история – это не наука, а те, кто изучает её, попросту теряют время. Конечно, для пятнадцатилетнего юноши это было смелое заявление. Тем более, что последствия таких заявлений были очевидны. Учительница с откровенным удовольствием ставила мне «двойки», приближая меня к проблеме «второго года». Только вмешательство матери заставило меня рассчитаться со своими задолженностями. Она просто пригрозила, что сообщит отцу о моих выкрутасах. Этого оказалось достаточно, чтобы у меня прояснилась память. По крайней мере – на время…

           Отлично помню нашего физика – Генриха Александровича. Закрою глаза и вижу – прихрамывающий худощавый мужчина с русой кудрявой головой. Конечно, вспоминается момент, когда он меня похвалил. На одном из уроков он рассказал нам о природе света, о разложении его в спектр, и показал этот спектр на рисунке в учебнике. Я поднял руку и спросил: а если этот рисунок наклеить на барабан и раскрутить, получится ли из спектра опять белый свет? Он прервал свой рассказ, долго смотрел на меня, а потом поинтересовался:
           Ты сам до этого додумался или где-то прочёл?
           Я сознался, что эта мысль пришла мне только что. Он улыбнулся и сказал:
           Ты молодец, мыслишь в правильном направлении, но, увы, ты не первый, до тебя об этом подумал сам Ньютон.
           Кто-то из одноклассников рассмеялся. Но мне было приятно сознавать, что я самостоятельно пришёл к тем же мыслям, что и великий учёный. Возможно, это было тщеславие…
           Потом физик посоветовал нам провести предложенный мной опыт, и мы раскрутили на барабане приклеенный спектр. Красные, синие, зелёные полоски слились в грязно жёлтый цвет. Наше разочарование физик успокоил, пояснив, что видимо на рисунке не очень точная цветопередача, поэтому белый цвет и не получился. А мне он порекомендовал поступать на физико-математический факультет в МГУ.
           Только перед самыми выпускными экзаменами я узнал, что наш физик хромает из-за того, что у него нет одной ноги. Моя мама рассказала, как на родительском собрании, отвечая на вопрос, он рассказал, что потерял ногу на войне, когда их привезли на передовую. Он сразу же попал под бомбёжку и ни в одном бою не участвовал. Я тогда сказал маме, что физику не повезло, ему не удалось дойти до Берлина. На что она усмехнулась и сказала, что я ничего не понимаю.
           Из класса, в котором я училась, пояснила она, к концу войны погибли все мальчики. А ваш физик дожил до сегодняшнего дня…

           Помню нашу математичку, Дысю Абрамовну, пожилую полную евреечку, имевшую какой-то очень домашний вид. Она никогда не повышала на нас голос. Она была ласкова и терпима. Как мамаша, неторопливо расхаживая по классу, она терпеливо приобщала нас к строгой логике доказательств, поясняя, что логика нужна не только в математике, но и в любой сфере деятельности человека. Ей удалось внушить, по крайней мере, мне, что только понимание внутренней логики любого процесса или явления позволяет до конца уяснить суть этого процесса или явления. И что это, то есть постижение логики   в с е г о,   и есть самое интересное в жизни.
           Она очень любила способных мальчиков и девочек, и жалела неспособных. Она поощряла отличными оценками тех, кто мог найти новый способ доказательства какой-нибудь теоремы или другой вариант решения задачи или примера, увлекая нас на новые математические подвиги. Тех же, кто проявлял скромные способности, она не сильно притесняла. Правильно оценивая возможности каждого, она многим из нас прочила успешное будущее. Мне она, как и физик, тоже советовала поступать в МГУ, только – на механико-математический факультет. Увы, я не последовал совету своих преподавателей, поэтому не могу судить, правы ли они были в своих прогнозах. Возможно, они были просто добрыми людьми, и в своей доброте – щедры на излишние похвалы.
           Как же давно это было. Как в словах романса: «Боже, какими мы были наивными! Как же мы молоды были тогда!».

           Появляется Помощник, и я понимаю, что опять увлёкся воспоминаниями. Он внимательно смотрит на меня, молчит, но так выразительно, словно хочет на что-то намекнуть мне. Почему-то в этот раз я не понимаю его. Он подходит ближе, его взгляд почти парализует меня, и я вдруг осознаю его мысль.
           Но разве это имеет отношение? – удивляюсь я.
           Конечно, – мысленно отвечает он.
           Я не понимаю, причём здесь воспитание детей?
           Он снисходительно улыбается.
           Я, конечно, хмурюсь, мне трудно сразу сознаться в том, что до меня так поздно дошёл этот изгиб мысли. Сначала мне показалось, что моё уважение к старшим никак не связано с воспитанием детей. Но стоило мне мысленно спросить себя, в чём проявляется зависимость одного от другого, как сразу же я всё понял. Да, действительно, если я не воспитал в детях уважение к старшим, значит, это моя вина, и мне за неё расплачиваться. Как я понимаю, с них, конечно, тоже спросится, но с меня – в первую очередь.
           Что же я могу сказать? Господи, какой же трудный вопрос!
           Нет, я не был беспечен в воспитании своих чад. Особенно в самом начале. Первый ребёнок у многих молодых родителей мобилизует педагогические качества. Я не был исключением. Но, как у многих других, беда заключалась в нехватке времени. Я не оправдываюсь.
           Просто, когда ты молодой, на тебя наваливают больше такой работы, которая связана с необходимостью дальних разъездов. Кого ещё можно послать в командировку? Конечно, молодого. А пожилого только тронь, сразу обнаруживается множество проблем. Долго питаться в столовой ему не позволяет желудок, на новом незнакомом месте его мучает бессонница, а кроме того, беспокоит радикулит. Да и вообще, человеку в возрасте требуется размеренная жизнь, ему хочется покоя, его совсем не устраивает перспектива болтаться всю ночь в поезде на верхней полке.
           Именно поэтому в молодые годы мне часто приходилось покидать родной дом. Куда только ни забрасывала меня судьба – в Самару, он же Куйбышев, и Киев, в Харьков и Питер, в Ижевск и Красноярск, в Тюратам и Плесецк, в Улан-Удэ и даже – в таинственный Сары-Шаган. Было несколько лет, когда я в течение года только месяца четыре жил дома, а остальное время провёл в командировках. И, как назло, эти годы пришлись на тот период, когда дети были маленькими. Спрашивается, когда и как в этих условиях воспитывать детей?
           Я понимаю, что отец, на полгода исчезающий из жизни ребёнка, – плохой отец. Но причина этого не моя беспечность в воспитании, или какая-то легкомысленность. Этого требовало то, чем я занимался, моя работа. Возможно, надо было сменить работу или специальность, чтобы чаще видеть своих детей. Хотя, надо сознаться, в наше время такое было не принято, и у меня подобных мыслей даже не возникало.
           Да, теперь на старости лет я и сам вижу, что дети мои недостаточно, можно даже сказать – плохо мною воспитаны. Нет в них должного уважения к старшим, настоящего уважения, когда ценится мнение старшего. Они совершенно не умеют слушать, могут перебивать говорящего, считая своё мнение единственно правильным. Многие страдают этим грехом. Сплошь и рядом видишь спорящих людей, которые совершенно не слушают своего оппонента. Каждый норовит взять голосом, полагая, что кто громче, тот и прав. Разве можно надеяться, что в таком споре родится истина? Нет, из таких препирательств может родиться только вражда.
           Но я не совсем точен, конечно, дети мои могут быть и вежливыми и обходительными с любым человеком, когда им что-то надо получить от него. А чтобы вот так просто, как говорится, из любви к ближнему, нет, не заложено это в них.
           Они, не задумываясь, мгновенно легко обещают, но тут же так же легко забывают о своих обещаниях. А когда им напоминаешь о том, что было обещано, они тотчас с ясным взором начинают оправдываться. Они искренно убеждают, будто как раз именно теперь совершенно случайно так неудачно сошлись вместе несколько причин, каждая из которых даже в одиночку не позволила им сдержать слово… Получается, что я же и виноват в том, что они не выполнили обещание. Мне это уже настолько надоело, что я просто не напоминаю им об их обещаниях.
           Им ничего не стоит соврать. И ведь не боятся, что их уличат. Могут рассказывать, будто с ними произошло то, что они накануне прочитали в газете, им и в голову не приходит, что я тоже мог прочитать эти же издания. Или начнут хвастать своим знакомством с известными личностями. А если через некоторое время их спросишь об этих знакомых, они никак не могут о них вспомнить. Любят плакаться о трудностях, которые приходится преодолевать, хотя таких трудностей у каждого хватает.
           Я уже говорил, что сам давно убедился в бессмысленности вранья. И даже не в бессмысленности. Просто тот, кто думает, что своей ложью может решить какие-то проблемы, глубоко заблуждается. Говоря цинично, врать можно только тому, с кем больше никогда не встретишься. Неужели нужно повторять банальность, что тому, о ком знают, что он может соврать, не верят даже тогда, когда он говорит правду?
           Мне не удалось своим детям внушить, что давать приятнее, чем брать. Конечно, я понимаю, эту идею трудно принять, может, они и не способны на это. Ведь тут через многое надо переступить, а кроме того, нынче это несовременно.
           Казалось бы, разумному человеку не надо доказывать, что берущему всегда мало, ему хочется ещё и ещё, это и это. Остановиться, стать счастливым на этом пути невозможно. Желания ненасытны. Получил что-то, вроде удовлетворился, но отдохнул немного, огляделся, и опять хочется чего-то нового. По-настоящему счастлив только тот, кто легко отдаёт, а сам довольствуется малым.
           Всё просто и ясно, но как же трудно не поддаться возникающему желанию. Я не хочу сказать, что сам только отдаю и ничего не беру. Конечно же, нет. Всем нравится получать подарки. Но дарить всё же приятней. Как же тяжело, когда хочешь помочь человеку, поделиться с ним, а – нечем. Это самое мучительное. Было у меня однажды такое. Избави Бог от повторения…
           Есть и ещё одна моя недоработка на ниве воспитания детей. Не получилось у меня убедить их, что первая треть жизни любого человека должна быть посвящена образованию самого себя, выбору профессии. Трудная пора выпала на период их юности. Сразу после школы они вкусили сладость «лёгких» денег, а после этого их интересы ограничились «хлебом и зрелищами». Они вполне довольствуются телевизионной сериальной жвачкой, читают посредственные детективы. Они с удовольствием растрачивают время на компьютерные «ходилки» и «стрелялки». У них нет стремления - познать что-то новое, особенно, если для этого нужно затрачивать какие-то усилия. Они горазды обсуждать только жареные новости, тиражируемые бульварной прессой. Мне хочется надеяться, что они поймут необходимость образования.
           Но я боюсь, что они станут просто потребителями. Такое время. Конечно, так жить легче. Главная цель – заработать, главная радость – потребить то, что заработал. Но жизнь ради потребления – это унылая жизнь. Растительная.
           Конечно, мир потребления агрессивен. Я и сам в последние годы ощущаю его влияние. Он активно наступает, действуя весьма изощрённо. Он удивляет разнообразием и привлекает яркостью, незаметно втирается в доверие, обещая удобства и облегчение жизни. Он, как болото, сделал шаг – а потом не знаешь, как выбраться.
           Впрочем, кто-то и не хочет выбираться. Зачем? У него появляется смысл жизни, цель. Теперь этим смыслом становится приобретение, неважно чего. Мобильный телефон или фотоаппарат, СВЧ-печь или пылесос, холодильник или автомашина. Его интересует не любой пылесос или холодильник, а только, как теперь говорят, – наиболее навороченный. А совершенству этой навороченности нет предела. Ступивший на этот путь уже никогда не остановится…
           Почему мир потребления побеждает? Не потому ли, что он позволяет приобрести смысл жизни? Пусть этот смысл жизни суррогатный, но зато он легко доступен.
           Не нужно искать своё назначение, свою судьбу, не нужно тратить время и силы, чтобы выявить свои способности, не нужно начинать учиться живописи, музыке или фигурному катанию, не будучи уверенным в успешном результате. Как легко поверить, что смысл жизни заключается в том, чтобы сделать эту жизнь удобной и приятной. Тем более, что хор рекламы настойчиво это внушает. «Это достойно тебя!». «Ты достоин этого!». И неважно – для кого ты стараешься, для себя или для своей семьи.
           Общеизвестно утверждение, что человек должен посадить дерево, построить дом и вырастить сына. В этой триаде только «построить дом» в каком-то смысле соответствует удобной и приятной жизни. И народная мудрость утверждает, что это – не главное.
           Стремиться, как растение, к свету и жирной земле – это слишком мало. Человек не должен довольствоваться малым, ему слишком многое дано. А кому дано, с того и спрос должен быть больший.
           Всё это нужно было внушать детям с младенчества. Конечно, я вижу и понимаю свою вину, но, увы, уже слишком поздно. Исправить теперь ничего нельзя. Можно только каяться в совершённых грехах, и надеяться на милость Всемогущего.



                7
                ...п о м н и   д е н ь   с у б б о т н и й...

           В моей жизни работа занимала больше трети жизни. Чётко по распорядку дня, то есть ровно восемь часов, я работал только тогда, когда считался молодым специалистом. Начинающий инженер, я приходил на работу утром в восемь тридцать, а убегал домой в семнадцать сорок пять. Но это продолжалось недолго.
           Как только я начал понимать, что я делаю, мне тут же стало интересно этим заниматься. Как стало ясно позднее, самое главное было – превратить работу в удовольствие. Каким-то образом мне это удалось. И сразу же труд стал привлекательным, творческим. Вернее, наоборот. Как только труд стал творческим, он превратился в удовольствие. Хотя и это не совсем точно. Что здесь причина, а что – следствие, теперь уже трудно определить.
           Мне было дано задание, приспособить известную схему для работы в определённых условиях. Требовалось обдумать все варианты, выбрать из них оптимальный и преобразовать его так, чтобы выполнить задание. А это уже умственный труд, который не может остановиться ровно в семнадцать сорок пять.
           Начинать и завершать рабочий день по звонку может только тот, кого работа мало интересует, кто, как говорится, отбывает трудовую повинность. Мне всегда было жаль таких людей. Я считал, что они сами себя обкрадывают, отдавая целую треть жизни нелюбимому занятию. И ради чего? Неужели только для того, чтобы получить, как говаривали в старину, оклад жалования. Разве существуют такие деньги, которые могут оправдать эту растрату времени, растрату жизни?
           Некоторые шутники делят людей на тех, кто работает, чтобы жить, и на тех, кто живёт, чтобы работать. Они умышленно для эффектности ограничиваются двумя градациями, подразумевая, что в первую из них входят умные люди, знающие толк в красивой жизни, а во вторую – ненормальные трудоголики. Себя они, конечно, причисляют к первой группе. Они уверены, что красивая жизнь возможна только вне труда, на деньги, полученные от продажи своего труда. Причём, ими молчаливо понимается, что труд этот вынужденный, подневольный. И если б можно было жить красиво, не тратя время и силы на какие-то заработки, то такая мотыльковая жизнь их вполне бы устроила.
           Конечно, любая классификация ограничена, а двухполюсная – тем более. Мир куда более разнообразен, и в действительности существует бесчисленное множество промежуточных градаций. Большинство больших учёных, композиторов, писателей, людей, занимающихся одним делом, посвятивших этому делу всю свою жизнь, никогда не отделяли жизнь от работы, не противопоставляли труд и отдых.
           Кто такой трудоголик? Это человек, у которого работа составляет один единственный интерес в жизни. Для него работа является жизнью или основной её частью. Но крайность и есть – ограниченность. Себя я всегда относил к умеренным трудоголикам. К тем, у которых не один интерес в жизни, а несколько.
           Таких людей много, по крайней мере, прежде так было. Они часто по собственному желанию проводят на работе больше времени, чем раньше отмерялось по закону, а нынче – хозяином. Потому что убегать с работы по звонку у них не получается. Кто же удовольствие прерывает на самом интересном? Но они тоже не могут излишне засиживаться на работе, как неумеренные трудоголики, их привлекают другие интересы.
           Но я знаю, что существует множество людей, которые ещё задолго до звонка начинают готовиться к тому, чтобы в тот момент, когда стрелка на часах достигнет долгожданной отметки, без раздумий сорваться с места и уже через минуту выскочить на улицу. Такую картину я видел и, увы, часто. Подозреваю, что, возможно, такие люди составляют большинство. Бедные, они так страдают, просиживая рабочий день в обществе таких же несчастных, но ведь они сами виновны в этом. Смолоду надо было искать занятие по душе.
           Нелюбимое дело, труд ради заработка воспитывают в человеке убеждённость, что делать нужно только то, за что заплатят, а это, в конечном счёте, аморально. Это развращает человека. Он начинает требовать деньги за любое свое движение. И без денег не соглашается даже пальцем пошевелить. Я не люблю таких людей, они мне просто неприятны.
           Конечно, и я теперь уже с неохотой езжу в командировки, менее охотно засиживаюсь на работе, ворчу, когда начальник зазывает к себе в кабинет в самом конце рабочего дня. Но если надо, если всё же случилось что-то непредвиденное, я всегда готов неограниченно продлить рабочий день, и уж вовсе не ради того, что за это заплатят.

           Если говорить серьёзно, то самая главная ошибка, совершённая мной, и даже не ошибка, а самая главная моя вина заключается в том, что я не смог побороть свою лень. У всех бывают моменты, когда не хочется что-то делать. Но многие умеют одолевать это пагубное качество. Не будь моей лени, и я, наверное, мог бы много больше полезного сделать. Ведь учителя мои не просто так были уверены в моих способностях, а я, по большому счёту, не оправдал их надежд. Ни математика из меня не вышло, ни физика. Мало чего удалось добиться. Где-то нужно было поднапрячься, а я не напрягся, где-то нужно было собраться, а я не собрался.
           В молодости кажется, что впереди ещё уйма времени. Жаль только – молодость быстро проходит. Как много я упустил из-за лени. И ничуть не утешает, что многие любят лениться. Когда видишь кого-то, кто своим трудом, своим упорством достиг значительных успехов в какой-то деятельности, становится очень стыдно за собственную нерадивость.
           После окончания института надо было сразу начинать работу над диссертацией, может быть, тогда что-то удалось бы сделать, но я решил годик отдохнуть после шести лет института. Когда же я надумал вернуться к учёбе, а перед защитой диссертации нужно было сдавать экзамены по иностранному языку, философии и специальности, то оказалось, что это не так просто. Годичный отдых выбил меня из ритма, заданного институтом. Мне два года потребовалось, чтобы «вспомнить» немецкий язык, а до философии я так и не добрался. Но к этому моменту я уже женился, у меня появилась потребность в отдельной квартире, и я бросил начатую работу, ушёл в другую фирму, где мне обещали предоставить квартиру.
           Можно, конечно, пытаться оправдать свою нерадивость трудностями семейного положения, желанием улучшить свои жилищные условия, но если честно, то лень всё-таки была главной причиной. Ну, кто мне мешал на новом месте заняться научной деятельностью? Ведь я, можно сказать, с радостью позволил себя убедить в том, что диссертации не пишут лунными ночами. Мне эта мысль показалась очень точной. Хотя теперь я понимаю, что это – самооправдание своей лени.
           И тут нет никакого противоречия. Да, как я чуть раньше утверждал, я никогда не отлынивал от дела, занимался своею работой, и даже – с удовольствием. Мне за мои заслуги вручили медаль. Мой прибор уже три года работает в непрерывном режиме, и, Бог даст, проработает ещё не меньше. Но я говорю совершенно о другой лени. О той, которая позволила мне достичь лишь того, чего я достиг, но – не больше. А ведь, побори я её, кто может сказать, какие бы результаты я имел?
           Я, конечно, выражаю свои мысли не очень связно, но надеюсь, что меня правильно поймут. Я говорю не о той лени, которая заставляет человека лежать кверху пузом и ничего не делать. Такой примитивной лени за мной не замечали. На мой взгляд, более опасным является нечто другое, я имею в виду тот тормоз, который существует в каждом и который включается в тот момент, когда человек одолевает какую-то вершину, достигает первых успехов. Пусть ещё робких, пусть только намекающих на возможность чего-то более интересного в будущем. Именно тут оживает другая, более опасная лень, она начинает возбуждать в человеке тщеславие, убеждать его в грандиозности достигнутого, гладит его по головке, предлагая отдохнуть. И многих эти доводы убаюкивают.
           По-моему, эту вторую лень я так и не сумел побороть. Похоже, что и разбросанность, которую некоторые отмечают у меня, тоже является следствием этой лени.

           Наверное, доля правды в этой мысли есть. У меня много было увлечений. Помню, в детстве я увлёкся фотографией. Мне нравилась и сама съёмка, когда нужно было либо уловить нужный момент, либо найти нужный ракурс, и печать фотографии, когда в призрачном свете красного фонаря на бумаге в ванночке с проявителем появляются чёрные точки, сливающиеся вместе и по загадочным законам образующие знакомые лица друзей или красивые виды. Друзьям нравились мои работы. Хорошие пейзажи снимал. Но чтобы заняться всерьёз, на это меня не хватило. Всё собирался купить хороший аппарат, но как-то не сложилось.
           Несколько  раз увлекался собирательством. Это такая зараза! А бросить очень трудно.
           Собирал этикетки со спичечных коробков. Сейчас многие даже не представляют, что это такое. Раньше спичечные коробки делались по сложнейшей технологии из нескольких деталей. Наружную часть делали из тонкого слоя соснового или елового шпона, обклеенного синей бумагой, поверх которой наклеивались различные этикетки. Внутренняя коробочка, где, собственно, и лежали спички, вернее, донышко и борта коробочки тоже изготавливалась из шпона и склеивались синей бумагой. Помню жёлтое изображение песчаных барханов и бредущих верблюдов, или пламя пожара с призывом: «Прячьте спички от детей!», а потом – просто надпись «Гигант». Так называлась спичечная фабрика. На этикетках появились призывы: «Берегите лес!», после этого спички стали помещать в картонные коробочки, и этикетки уже не наклеивали, а печатали прямо на картоне. Теперь таких спичечных коробков уже не встретишь. Тут, собственно, моё собирательство и закончилось. К этому моменту у меня было более двух сотен различных этикеток. Но затем, в серии последовавших переездов я где-то их потерял.
           Некоторое время я пытался коллекционировать марки, но неожиданно для меня тут оказались свои сложности. Слишком большие деньги на это требовались. А я в то время не мог себе этого позволить.
           Потом начал собирать значки. Как и все начинающие, собирал всё подряд. Космос, авиацию, гербы городов и просто города, портреты писателей, революционеров, художников, учёных. По мере увеличения количества значков, сужалась тематика. В конце концов, осталось только две темы: авиация и города. Авиация – потому, что мне нравятся самолёты. Мне кажется, что это самое совершенное создание человека. А города – потому что ездил много. Всего у меня собралось тысяч пять значков, вся стена в комнате была увешана этим цветным разнообразием. Но, как говорится, ничто не вечно… Жене надоел поролон, к которому были приколоты значки, поэтому мне пришлось всё снять. Я наполнил значками коробку из-под утюга, и поставил её на антресоль. Может быть, доживёт до внуков. Больше я значки не собирал.
           Началась пора живописи. Это моё увлечение было самым длительным. Но и тут не обошлось без лени. Я не стал отрабатывать технику акварели. Мне показалось она очень сложной. И для графики требовалась техника. Самой простой, самой лёгкой мне показалась масляная живопись. Почему? Да потому что всё просто. Взял картонку, а потом мажь себе и мажь. Пока не получится картина. Ну, а если что-то не понравилось, можно взять тряпку, стереть изображённое и начать всё заново. Как говорится, тренируйся, пока не получится, или пока не надоест. Я сочинял натюрморты, я выходил на пленер. Мне это очень нравилось. Особенно, когда со мной рядом бывала Лиза…
           А потом возникли компьютеры. Сначала понемногу и только – на предприятиях, поскольку были дорогими, но вскоре они подешевели и появились в открытой продаже. Компьютеры, конечно, облегчили работу, тут никто не будет возражать, можно даже сказать, произошла очередная техническая революция. Многие бросились на курсы пользователей, всем хотелось научиться работать на новых устройствах. Впрочем, – не всем.
           Были некоторые товарищи, отрицавшие необходимость внедрения компьютеров, утверждавшие, что они пишут авторучкой быстрее, чем печатают на клавиатуре. Они объясняли своё нежелание осваивать неизвестную технику тем, что их производительность снизится. Им, естественно, возражали, говоря, что они пишут уже полвека, а печатать – никогда не учились, поэтому их довод вообще попросту несостоятелен, а в частности – в отношении конкретного человека, конечно, можно сделать скидку на его возраст. Зачем человеку в семьдесят лет заучивать назначение клавиши “Enter” или “Esc”? Может быть, он за всю жизнь нажимал только кнопку включения или выключения настольной лампы? Зачем насиловать организм, который всё больше требует покоя?
           Время разрешило все споры. Теперь уже мало кто сомневается в необходимости применения компьютеров. Но вместе с тем всемирную компьютеризацию нельзя красить только в розовый цвет. И тут хватает негатива.
           Пир разума породил великую триаду: науку, искусство и игру.
           Когда-то моя бабушка любила повторять фразу: игра до добра не доводит. Она, конечно, имела в виду мои детские шалости. Но теперь я понимаю, что смысл этой фразы куда глубже, чем это мне казалось в детстве. Игры отнимают жизнь. Азарт притупляет все чувства, в том числе и чувство времени.
           Но, вообще-то, когда я часами сидел за компьютером и, забыв обо всём, «гонял шарики», или «наполнял стакан», или погружался в какую-нибудь «ходилку», «стрелялку» или даже в «стратегию», то ведь это тоже была лень. Ведь лень – это когда ты не делаешь дело, то есть впустую теряешь время. А за компьютером время даже не теряешь, его попросту не замечаешь. Как грустно, что это со мной случалось часто…
           Шутники утверждают, что лень – двигатель прогресса, и все изобретения совершаются от лени. Как шутка это выражение интересно, но принимать его всерьёз было бы весьма легкомысленно. Ведь стремление облегчить себе жизнь может привести к какому-нибудь изобретению, но это отнюдь не лень. Лень непроизводительна. Но она затягивает в своё болото всех желающих и нежелающих.
           Хочется расслабиться и отдохнуть, ни о чём серьёзном не думая. Это так заманчиво. Сижу себе в кресле и фантазирую, представляю, что случай и везение способствуют исполнению любого из моих желаний, грежу наяву. Нет, конечно, в голове ворочаются какие-то мысли, но на самом деле толка от этого никакого. Потому что опять-таки всё это – безделье, пустая потеря времени.
           Если бы вместо этого я обдумывал свои поступки, анализировал свои устремления, это было бы полезней.
           Причём оценка любого своего поступка или действия, наверное, должна вестись так, будто этот поступок или это действие последнее в моей жизни. Возможно, только в этом случае я окажусь ближе к объективности. А, вообще-то, лучше бы такую оценку выполнять заранее, до того как совершить то или иное действие. И необдуманных поступков стало бы меньше…
           Господи, о чём я рассуждаю? Как будто у меня впереди ещё уйма времени. Наверное, со стороны это выглядит так глупо…



                8   

                …н е   п р и е м л и   и м е н и   Г о с п о д а   Б о г а       т в о е г о    в с у е…


           Хочется, чтобы всё скорее завершилось… Я уже еле передвигаюсь. Мне начинает казаться, что я никогда не дождусь никакого завершения. Наверное, я осуждён, и в этом заключается смысл всего происходящего. Отныне мне предстоит всегда брести по этому выматывающему нескончаемому пути…
           Куда-то исчез Помощник. Я уже давно его не вижу. Я вообще никого не вижу, ни впереди, ни позади. Колея тянется куда-то вдаль, и я бреду по ней, шаркая ногами. Меня совсем не заботит то, как я выгляжу со стороны. Возможно, это неправильно… Надо бы собраться, но я не могу себя заставить.
           Если честно, я очень устал. Вот уж никогда не думал, что рассуждать о самом себе так утомительно. Впрочем, угнетает, возможно, не само рассуждение, а то, что неожиданно начинаешь видеть свою неправоту там, где раньше был уверен в обратном. Как будто кто-то заставляет меня каждый раз самого себя тыкать носом в свои промахи и ошибки. Это создает нагрузку не только моральную, но и физическую. Я попросту устал обнаруживать себя отрицательным героем.
           Хотел сказать, что сам в себе разочаровываюсь. Но нет, нарциссом я никогда не был. Очарование самим собой, по-моему, это – удел людей недалёких, ограниченных, к коим я себя всё-таки не причисляю. Самолюбование выглядит слишком пошло, получать от этого удовольствие можно только по глупости. И угнетает меня не разочарование в самом себе, а то, что всё обнаруженное до этого времени, вроде бы, находилось на поверхности, но почему-то до сего момента я ничего не мог разглядеть, или не мог сделать правильные выводы. Интересно, почему я на это не обращал внимания. Впрочем, допускаю, что это могло происходить из-за нежелания видеть.
           Так иногда бывает. Что-то в этом случае мешает сознанию анализировать разрозненные факты, группировать их и делать логические заключения.
           Я уже как-то замечал, стоит только сознанию в размышлениях приблизиться к неприятной теме, так сразу возникают какие-нибудь трудности. Словно кто-то специально мешает рассмотреть в подробностях какую-нибудь собственную неприглядность. Становится стыдно и неловко перед самим собой, сознание самопроизвольно соскальзывает с нужной темы на разные несущественные мелочи. И в результате блужданий вокруг да около ни к чему путному не приближаешься. Нужно прикладывать огромные усилия, чтобы удержать внимание на том, что представляется неприятным.
           Можно сделать вывод, что каждому хочется соответствовать хотя бы своим внутренним этическим нормам. Видимо, поэтому даже самому себе так трудно признаваться в каком-либо несоответствии этим нормам. Всё внутри, весь организм, почти независимо от мысленных усилий, сопротивляется такому признанию.
           Конечно, при этом я сужу по своим ощущениям, то есть по себе, а надо заметить, что время очень многое и очень быстро изменяет вокруг и внутри нас.
           Неожиданно появился агрессивный примитивизм, утверждающий упрощённое отношение ко всему. Достижения техники очень способствуют этому. Они, в силу доступности, легко позволяют даже малограмотному, а точнее – малокультурному молодому человеку ощущать себя всемогущим и всезнающим. Ах, как страшны эти ощущения при недостатке культуры и образования!
           Молодой человек без труда осваивает придуманный, упрощённый виртуальный мир, а тот дезориентирует проникающего в него индивидуума тем, что в этом мире нарушены многие законы, например, закон равенства действия и противодействия, закон необратимости времени.
           Опыт примитивизма, обретённый в виртуальном мире, индивидуум пытается перенести в реальный мир, и очень обижается, когда это у него не получается. Примитивизм активно воздействует на юных граждан, на тех, у кого ещё не возникли устойчивые этические представления.
           В сфере привлечения внимания царит принцип нагнетания. Он требует, чтобы всё последующее было «ещё более». Например, ещё более кровавое, ещё более ужасное, ещё более циничное, ещё более примитивное. Трудно представить, куда зайдёт мир, соблюдая этот принцип.
           Меня мучает вопрос: неужели в недалёком будущем может стать модной этическая недоразвитость? Широкое распространение нецензурного лексикона – один из примеров этого. Использование десятка ненормированных слов вместо «великого и могучего» только подчёркивает беспомощность того, кто это делает. Конечно, достигнуть «вершин» в примитивизме легко. Чем примитивней мир, тем ближе его вершины.
           Но, несмотря на это, мне всё-таки трудно представить, что когда-нибудь найдутся некие глупцы, которые публично начнут кичиться своим свинством, своим примитивным варварством и внушать беснующейся от восхищения толпе, что это высшее достижение свободы.
           Впрочем, как говорится, будущее – не в нашей компетенции…
           А ведь страшно предстать… Что сказать в свое оправданье?
           Размечтался, – откуда-то слышу неожиданную усмешку Помощника.
           Он по-прежнему невидим, но его короткая реплика придаёт мне бодрости.
           Впрочем, что значит – предстать? Зачем, если меня и так насквозь видят… А может, даже глубже.
           Почему-то чувствую, что ждать и терпеть осталось уже немного. Возможно, это только мои пожелания. Хотя, если ещё нужно долго ждать, то меня попросту на всё не хватит. Но все эти признания, как я понимаю, нужны, скорее, не кому-то, а мне самому. Я сам должен признаться, что я вот это нарушил, что я вот это не выполнил. А уж в чём повинен, за то и отвечать придётся. Вероятно, надо просто осознать, что это – не безвыходность, это – естественность. После этого, мне кажется, станет легче.
           Надо быть спокойным, теперь уже всё равно ничего не изменишь. Спешить и горячиться уже бесполезно. Никогда я не спешил. А если вспомнить, то я чаще опаздывал, чем торопился. Видимо, чтобы на что-то решиться, чтобы выбрать нужный вариант, мне часто не хватало времени. Сомнения меня изводили.
           И горячности в поступках за мной никто не замечал. Горячность в спорах бывала, но это всё – из лучших побуждений. Когда очень хотелось быстрее выявить и объяснить ошибку оппонента. Или когда я удивлялся его непонятливости, и мой голос самопроизвольно повышался, чтобы чётче и доходчивей донести мысль.
           Но даже в самом горячем споре, я успевал вовремя остановиться, вспомнив, что никого переубедить нельзя, можно только – переинформировать, то есть показать оппоненту, что его выводы основаны на неверной информации. Но даже это – весьма сложно. Так что все споры, именно как «словесные состязания», – бессмысленны. И, чем громче они ведутся, тем они бесполезней, тем ближе они к базару…
           И уж конечно, никогда я не позволял себе неуважения к тому, с кем был не согласен. И вообще, оскорбление, глумление над оппонентом, надругательство над святыми для него вещами, это признак недостатка воспитания и культуры.
           В наше время как-то не принято было давать обеты, или клясться с привлечением всего самого дорогого, самого святого. Раньше человек мог поклясться именем Бога, и ему верили, если, конечно, он до этого не обманывал.
           Увы, со временем почему-то так произошло, что клятвы стали не нужны. Им перестали верить, их перестали давать, что тут первично, я не знаю. Возможно, время обетов и клятв, скреплённых собственной кровью, навсегда кануло в Лету. Их заменили обещания. Но в них уже не поминается имя Бога, не кладётся рука на Библию, а потому они стали более легковесными. Их стало легко не только давать, но и – не выполнять, то есть нарушать.
           Нарушал ли я свои обещания?
           Даже если не припоминать подробности, можно с уверенностью сказать: да, нарушал.
           Видимо, это самый распространённый людской недостаток. Пообещать, и не выполнить. Это так просто. Кажется – пустяк, ну, подумаешь: не выполнил то, что пообещал. Но, если задуматься, то, по большому счёту, всё равно это – обман. Не важно, кого обманул, взрослого или ребёнка. Важно, что человек на меня надеялся, а я его подвёл. Ах, как не хочется оказаться на месте того, кому пообещали, но – обманули.
           Чаще всего встречается неумышленный обман, но от этого он не перестаёт быть обманом. Его причина обычна и тривиальна: ненадёжная память. Но это лишь подтверждает личную расхлябанность. Да, я несколько раз забывал о своих обещаниях. И как же мне бывало неприятно, когда кто-нибудь напоминал о забытом.
           Если память изменяет, надо заводить записную книжку. А забывчивость и необязательность всегда производят плохое впечатление. И уж, конечно, общаться с людьми, легко дающими обещания и тут же забывающими об обещанном, просто неприятно. Постоянно ощущаешь какую-то неуверенность. Понимаешь, что верить таким обещаниям нельзя, но очень хочется, или приходится – из-за безвыходности. Поэтому начинаешь надеяться, хотя по трезвому размышлению, осознаёшь всю бессмысленность этого.
           Самое отвратительное – когда обещают, глядя ясными глазами, заранее зная, что даже не приступят к выполнению. Это уже в чистом виде обман. Ещё хуже, когда обещают только для того, чтобы не приставали. Это просто непорядочно.
           К умышленному обману я, слава Богу, непричастен. Если я знал, что не смогу что-то выполнить, я никогда не давал пустых обещаний. Я ощущаю неловкость, когда слышу обещания, которые даются ради хвастовства, только для того, чтобы покрасоваться.
           Меня удивляет безответственность таких людей, а главное – отсутствие у них совести.



                9
                …н е   с о т в о р и   с е б е   к у м и р а…


           Что было моим кумиром? И было ли что? Кумир – это предмет восхищения. Что или кто меня восхищал?
           Задумался, и не смог ответить. К кумиру падают в ноги. Когда восхищаются кем-то, человек ставит себя на уровень подмёток предмета восхищения. На мой взгляд, восхищение – это в каком-то роде экзальтация, преувеличенное восторженное возбуждение. А я за собой что-то не помню каких-то преувеличенных чувств. Сильное чувство любви к Лизе я помню. А больше, наверное, ничего сильного и не было.
           И вообще, я заметил, что в наше время в отношениях людей куда-то подевались все бурно проявляемые чувства. Смотришь новости, и видишь, что даже убийства совершаются по каким-то мелким, примитивным поводам.
           Вот внешне, вроде бы, приличный паренёк залезает в дом к старушке и хладнокровно убивает её и забирает крошечную пенсию. А когда его задерживают, объясняет свои действия тем, что ему были нужны деньги на выпивку и гулянку. Этакий современный Раскольников. Но только существенно более низкого пошиба и при полном отсутствии каких-либо осмысленных чувств.
           Из нашего обихода исчезли ненависть, восторг, гнев, ярость и ужас. Это, наверное, хорошо. Потому что, как говорят специалисты, сильные чувства – это аффекты, то есть эмоции, проявляющиеся при ослабленном контроле разума.
           Неужели люди теперь больше контролируют свои чувства, стали более сдержанными? Не очень верится.
           Возможно, обстановка вокруг стала такой, что не способствует возникновению сильных эмоций. А может, здоровье у людей ослабело, и в результате у многих эмоции стали какие-то заторможенные. Может быть, поэтому всё буйство чувств перекочевало в кино, литературу и в компьютерные игры.
           Говорят: «не сотвори себе кумира», а имеют в виду: «не попади в зависимость». Это понятно. Наличие кумира подразумевает бездумное поклонение, привязанность, то есть – несвободу. Не было у меня такого. Не поклонялся я никому. В этом смысле я был свободен. Думаю, для этого у человека должна быть гордость.
           Что такое гордость? Это – самоуважение, чувство собственного достоинства. Прекрасные качества, присущие свободному человеку. Гордость – это удовлетворённость человека самоопределением по отношению к окружающему миру, в том числе – и к окружающим людям. Без самоуважения нет личности.
           Но, как известно, всё хорошо в меру. Когда самоуважение непомерно возрастает, почему-то пропорционально снижается уважение к окружающим. Возникает спесь, возникает гордыня. И, как любое превышение меры, это отвратительно.
           Хочется сказать, что никогда меня в этой жизни не вела гордыня, спесь… Впрочем, теперь, после стольких ошибок, я уже опасаюсь выразиться неточно или неосторожно.
           Есть ли у меня чувство собственного достоинства? Хотел быстро ответить: да. Но задумался. Как только голова пытается выработать точную формулировку, так сразу возникают сложности. Почему? Да потому, что за каждым словом таится двусмысленность, двойное, а то и тройное толкование.
           Определился ли я по отношению к окружающему миру? Сейчас можно сказать лишь одно: моё отношение к окружающему миру в течение жизни весьма изменялось.
           Да, в юности преобладали наивные мечты, в которых этот мир преобразовывался при моём активном участии. Мной строились планы, выбирались направления и прикладывались какие-то силы. Но по мере обретения опыта, по мере накопления набитых шишек, постепенно выяснилось, что мир этот практически от меня не зависит. По крайней мере, мне теперь так кажется. Иногда. Хотя, тем не менее, с этим совершенно не хочется соглашаться. И я по-прежнему пытаюсь воспользоваться любой возможностью сотрясения окружающего пространства, правда, уже без всякой рациональной надежды на успех, видимо, из природного упрямства.
           Гордость – это довольство своим положением в окружающем мире. А довольство своим положением складывается из оценок по очень многим составляющим.
           Есть положение в профессиональной или общественной деятельности, есть финансовое положение, есть семейное положение, да мало ли ещё сторон окружающего мира. Гордость включает многие стороны, но взаимоотношение этих сторон всё-таки непростое. Во всяком случае, можно испытывать гордость, будучи недовольным каким-то из своих положений.
           Тут очень важна правильная самооценка, причём критерии её должны быть достаточно высокими. Чем ниже требования к себе, тем ближе гордость к гордыне.
           Собственное достоинство крепнет по мере роста признания окружающими твоих успехов. Оно, конечно, может и не зависеть от чужого мнения. Но человек – существо общественное, он требует признания себе подобных, то есть славы.
           Отсюда недалеко до тщеславия.
           В этом слове ощущается влияние двух корней, причём исторически оно накопило общее негативное впечатление. Ожегов определяет его как «высокомерное стремление к славе».
           Почему именно «высокомерное»? В словаре поблизости находится слово «тщание», то есть усердие, старание. Но, скорее всего, первый корень происходит не от него, а от слова «тщета». Видимо, поэтому понимать слово «тщеславие» можно как тщетное стремление к славе, то есть – бесполезное! А может быть, и – безрезультатное. Правда, тут возникает сомнение. А если это стремление окажется результативным, неужели его можно будет назвать не тщеславием, а как-то иначе?
           Слово отражает некую характеристику самой славы, подчеркивая, что тут имеется в виду слава тщетная, бесполезная. Правда, опять хочется спросить. Раз есть слава бесполезная, значит, существует и полезная. И как тогда называется стремление к ней?
           Если же говорить об обычном, не «высокомерном» стремлении к славе, то тут я виноват. Да. Сознаюсь. Очень даже бывало. И не раз. Стремился к известности. Ах, как хотелось!
           Чужие похвалы часто льстят самолюбию. Хочется верить, что другие, высоко оценивающие твои достижения, говорят искренне.
           Мудрые утверждают, что всё это – суета, и не стоит на это растрачивать силы. Правильно. Но я же стремился к известности не ради известности, не ради похвал, не ради денег. Известность, к которой я стремился, позволила бы мне донести до большего количества зрителей то, что мне удалось изобразить, расширила бы мои возможности в этом.
           А как угнетает безвестность! Может, если бы позволили, я сказал бы новое слово в своей области, которое, будучи услышанным, проникло бы в сердца многих и произвело на них сильнейшее впечатление.
           Но я неизвестен, и меня никто не слышит. А ведь мало, чтобы слышали, надо, чтобы услышали, чтобы обратили внимание, чтобы поняли. А прислушиваются только к тем, кто известен.
           Наверное, в мире много несостоявшихся гениев, о которых никто и никогда теперь не узнает. Они сами и их великие мысли навсегда остались неизвестными. Как это печально!
           Да, и мне нужно было признание каких-нибудь авторитетных профессионалов, которые оценили бы то, чего я достиг, и подтвердили правильность направления, по которому я двигаюсь. Очень хотелось сделать что-то, что определено судьбой. И сделать не абы как, а так чтобы никто не мог меня упрекнуть в нерадивости.
           Как я понимаю, не должно быть, как говорится, оголтелого тщеславия, когда человек ради славы готов совершить или принять любую гадость или подлость. О себе с чистой совестью могу сказать, что такого за мной никогда не водилось.
           И корыстолюбия никогда не было. Не нужно мне богатство, от него – головная боль, от него – заботы. А вот от достатка не отрекусь. Достаток позволяет не отвлекаться от дела.
           Правда, кто скажет, где грань между достатком и богатством? У каждого индивидуума свои представления об этом. Всё очень и очень относительно.
           Довольствуясь хлебом и водой, мне хочется масла и колбасы. Имея масло и колбасу, я хочу ананас. Правда, это уже – чревоугодие. Вот, чем никогда не страдал. По-моему, ублажать себя, свой желудок – это самое последнее дело. Мне кажется, что вместо этого всегда можно заняться чем-нибудь более полезным?
           Но мне не нужен и достаток, если ради него нужно предать брата или просто улыбнуться тому, кто мне неприятен…
           И вообще, раньше считалось, что быть богатым грешно. Ближе к богу был нищий да юродивый. Богатому надо было в первую очередь свои грехи замаливать в церкви, потому как капитал без греха не заимеешь.
           Капитал имеет общий корень со скопидомством, а это никогда не было в чести. Частная собственность сушит душу.



                10
                …д а   н е   б у д у т   т е б е   б о з и   и н ы е…


           Охватывало ли меня отчаяние?
           Хотел сказать: нет. Но вспомнил первую неделю, первый месяц и даже первый год после смерти Лизы… Вернее, первую неделю я вообще не помню. У меня это была первая потеря близкого, любимого человека.
           Когда-то, когда я был существенно моложе, умерла моя бабушка, правда, последнее время она жила вдали от меня. А это снижает остроту потери. Кроме того, она была старенькой, по крайней мере, мне так тогда казалось. Конечно, я бабушку любил, и мне было жаль её, но моя молодость помогла мне с этим примириться. А потом долгое время ни родные, ни знакомые возле меня никуда безвозвратно не исчезали, и я как-то забыл, что люди иногда умирают.
           Уход Лизы был для меня огромнейшей потерей. Я понимаю, что любая смерть – это потеря. Но когда умирает старый человек, мы это воспринимаем всё-таки спокойнее, потому что заранее к этому готовимся, даже неосознанно. Если же кто-то умирает до сорока, это всегда – трагедия.
           Правда, по прошествии многих лет я понял, что сила боли, вызванная потерей, не зависит от возраста. Если двое стариков долгие годы прожили вместе в мире и любви, а потом один из них внезапно умирает, то для оставшегося это, может быть, существенно большая трагедия.
           Я не знаю, что называется отчаянием, но после ухода Лизы я жил только для того, чтобы сходить на кладбище и посидеть у могильного холмика.
           Надеялся ли я, что кто-то из знакомых мне поможет? Конечно же – нет. У меня и мыслей таких не возникало. Кто мне в ту пору мог помочь? Любимую мне никто не смог бы вернуть, а ничего другого мне тогда было не нужно.

           Лет пятьдесят с лишним из отведённого мне срока я прожил убеждённым атеистом. Не хотелось бы, чтобы это вменялось в вину моим родителям и дедам. Надо учитывать, что тогда время было такое. И не всем дано быть героями.
           Как знать, может быть, будь они героями, то и меня не было бы на этом свете. Спасибо им за то, что сами выжили и меня вырастили. Моя бабушка была старым большевиком, и во взрослом состоянии в церковь, конечно, не ходила, но когда-то, в своём детстве, она училась в церковно-приходской школе, а потому все церковные праздники знала.
           Иногда она мне что-то говорила про «Пасху», про «Троицу», про «причащение» и про «покаяние». Правда, мама, услышав эти разговоры, начинала ругать её за то, что она «задуряет ребёнку голову».
           Пока я был занят обретением знаний в школе, а потом в институте, я и церковь воспринимал только в качестве объекта любознательности. Церковь вызывала интерес только как факт исторического прошлого, как любопытный памятник, разрушенный временем.
           Но и в то время, когда слово «церковь» по ассоциации рождало только слово «руины», нет-нет, да и возникали непривычные мысли. Вдруг начало беспокоить понимание, что мир оказался устроенным настолько сложно, что трудно представить, будто это стало возможным в силу случайного стечения необходимых обстоятельств на значительных по протяжённости отрезках времени. Слишком много невероятных условий должно было совпасть, чтобы это имело место.
           Так, если жизнь зародилась случайно, то, чтобы она развивалась и сохранилась до настоящего времени, необходимо чтобы случайно и практически одномоментно возникло огромное множество зародышей будущей жизни, которым на протяжении многих тысячелетий предстояло развиваться в направлении всё большего усложнения и гибнуть в условиях постоянного вредоносного воздействия внешних событий.
           Представлялось, что вероятность событий, способствующих благоприятному развитию, много меньше вероятности событий, препятствующих развитию и даже разрушающих это развитие. Меня мучило сомнение, что зародыши жизни смогли одолеть пространство и время без чьей-либо помощи. Это – как пройти под ливнем и остаться сухим. Для этого зародышей должно быть больше, чем капель в ливне. А если это так, то как такое их количество возникло случайно и сразу. Требовался кто-то иной, кроме слепого случая, кто разумно управлял бы, если не самими событиями, то хотя бы – их вероятностью.
           Видимо, эти сомнения подтолкнули меня к тому, что называют верой. Нет, я пока ещё – на пути. Правда, вот только сейчас испугался: а вдруг не успею. Ведь я даже не крещён. Уже давно хотел, но пока так и не собрался. Мне трудно объяснить причину этого. Вроде, ничто не должно было мешать, но почему-то не сложилось…
           Каюсь, мне нравится кем-то высказанная мысль о том, что вера – это интимное чувство. Я пока не дорос до того, чтобы открыто проявлять его вместе с сообществом единоверцев. Я давно молюсь и крещусь в уединении. Я понимаю, что, скорее всего, это неправильно. Может даже, это – грех. Скорее всего, так и есть. Если я стесняюсь чужих глаз, значит, я не ощущаю свободы. Значит, во мне нет пока истиной веры, которая, собственно, и даёт ощущение свободы. Печально понимать это.



                11


           Хватит, говорит Помощник, касаясь моего плеча.
           Вот и закончился этот осмотр, или как там его… У меня уже больше нет сил. Я выжат насухо. Во мне не осталось ни одной даже захудалой мысли. Неужели это всё? Я пришёл к итогу совершенно опустошённым.
           Рядом стоят какие-то фигуры, я их не узнаю. Среди них не осталось никого из тех, кто стоял в очереди передо мной. Хорошо это или плохо? Возможно, это просто не имеет значения. По крайней мере, для меня…
           Золотистое свечение возникает впереди и постепенно приближаясь, охватывает всё пространство и захлёстывает меня, проникает сквозь меня. От него становится светло и тепло. Кажется, что этот свет куда-то меня уносит. Можно закрыть глаза, потому что он существует и во мне и вокруг меня.
           Теперь можешь сказать… Нет, не попросить, а сказать…
           Это голос не Помощника. Чей-то другой…
           А к кому мне обращаться?
           Обращаться ни к кому не надо. Просто скажи то, что хочешь, и всё… Торопись. Времени у тебя очень мало.
           А что говорить?
           Можешь промолчать… попробуй.
           Я уверен, что молчать нельзя. Как я понимаю, это мой, можно сказать, последний шанс объясниться… или покаяться? Я медлю, а значит, с каждым истекшим мгновением упускаю предоставленную мне возможность.
           Впрочем, неужели решение может зависеть от каких-то моих слов? Думаю, от меня уже ничего не зависит. Но с другой стороны, даже осуждённому предоставляют последнее слово. И мне положено. Надо сказать кратко, а времени, чтобы подумать, мне уже не дают. Хотелось бы собраться с мыслями, которых почти нет…
           Я решаюсь:
           Всё это слишком неожиданно. Я даже не знаю… мне как-то неудобно говорить о себе… Всю жизнь работал. В начальники никогда не рвался. Не надо мне это было. Но ни от какой работы никогда не отлынивал… Стремился использовать все свои способности, и сразу сознаюсь, иногда хотелось блеснуть ими… Пытался бороться с ленью, хотя надо сказать, что это большей частью не удавалось… Никогда никому не отказывал в помощи. Ну, только пьяным не подавал, когда просили на опохмел… Тому, что сам знал, учил других бескорыстно, никогда не боялся, что они в учении обгонят меня… А из женщин я бесконечно любил только Лизу, и, я сразу хочу сказать, если она хоть в чём-то виновата, прошу считать, что это моя вина… Всегда стремился делать людям только добро. Если же я что-то сделал нехорошее, прошу учесть, что это не по злому умыслу, а в силу сложившихся обстоятельств.
           Я перевожу дыхание. И вдруг слышу чьи-то голоса. До меня доносятся не всегда понятные слова…
           Я думаю, откат.
           Да, …ая ступень преждевременна.
           Почему откат? Может …тор?
           …отклонения…  врождённые.
           Он любил…
           Не так…
           …прощать.
           Слезлив.
           …личное.
           Разбросанность.
           Да, конечно. …не откат.
           Бесполезно…
           Голоса звучат всё тише, или мне кажется? Дождавшись паузы или окончания этого разговора, я прошу:
           У меня последняя просьба…
           Говори.
           Я прошу… не хочу быть зверюшкой или рыбой…
           Я слышу шёпот Помощника:
           Зачем ты говоришь глупости?…
           Я не хочу, – перебивая его, твердо повторяю я…
           Опять я слышу голоса.
           аз… гони… Мещёр… аз…
           …заблокировать память…
           Заблудший да раскается…
           Аз – по старо-русски это «я». Мещёр – может быть как-то связано с Мещёрой? Куда надо гнать? Непонятно, на что намекали…
           Пока я раздумываю, неожиданно со всех сторон сразу раздаётся грохот грома. И следом вдруг так же внезапно наступает тишина. Что-то произошло со мной и с миром, меня окружающим. Ни шороха, ни шелеста, ни свиста. Ни разговоров, ни музыки. Только теперь запоздало понимаю, что прежде всё это было, но на каких-то полутонах, чуть слышно, незаметно. А теперь – тишина. Абсолютная…
           Золотистое сияние начинает рассеиваться. Я ничего не вижу, вокруг белый туман, который постепенно из белого превращается в серый. Окружающая серость становится всё гуще и темнее. Всё погружается в сумрак. Этот сумрак меня сжимает, я ощущаю его давление. Никого не видно, только на фоне сумрака едва угадывается тёмная плоская фигура Помощника.
           Неожиданно что-то подхватывает меня и куда-то несёт, словно ветер. Я ничего не вижу, сумрак уже сгустился до полной черноты, я только ощущаю тревожное чувство полёта.
           В полной тишине где-то неподалёку раздаётся удар колокола. Дрожь колокольного гула пронизывает всё пространство. Меня тревожит протяжный вибрирующий звук колокола. Когда мощность гула начинает стихать, голос Помощника произносит:
           – э т о   о д и н,
           Я понимаю, что он считает удары колокола. Неужели всё кончилось? – недоумеваю я. Наконец-то! По идее я должен радоваться, но у меня на это нет сил. Я только слушаю, как стихает гул колокольного удара.
           Вокруг меня уже произошли и продолжают происходить какие-то изменения, совершенно мне непонятные. Это я скорее ощущаю, чем вижу, причём совершенно непонятно, каким органом я это делаю. Судя по всевозможным намёкам и ассоциациям, в тот момент, когда раздался гром, я попал в другой, неизвестный до этого мне мир. Со мной случилось что-то непредставимое. Я по-прежнему никого и ничего не вижу. Всё исчезло. Даже Помощник. Я ещё различал его голос, когда он начал отсчитывать удары колокола, звук доносился издалека, но теперь его не слышно.
           Да-да, несомненно, можно считать, что отныне всё позади. Закончились мои экскурсы в прошлое. Мне больше ничего не нужно вспоминать, мне ни в чём больше не нужно сознаваться… Но интересно, что мне присудили?.. Как-то странно. Ни приговора не зачитали, ни решения… Я даже не знаю: меня осудили, или меня оправдали? Или это был не суд? Зачем-то намекнули на Мещёру. Сплошные вопросы и ни одного ответа…
           Я не понимаю, что теперь происходит. Куда меня направили? Почему такая темнота? Почему я связан по рукам и ногам? Где я? Что мне ждать? Что мне нужно делать? А впрочем, могу ли я что-либо делать в таком состоянии?
           Вновь раздаётся удар колокола.
           – э т о   д в а,
произносит Помощник.
           Странно, он много раз имел возможность меня обо всём предупредить, но даже не попытался этого сделать. Неужели ему было трудно хотя бы намекнуть, что мне уготована такая участь? Впрочем, может быть, ему запрещено со мной общаться по этому поводу.
           А сам я и представить не мог, что меня осудят на полную неподвижность. Это ужас какой-то. У кого бы узнать, надолго ли меня осудили? Сколько это продлится? Хотя, очень вероятно, что незнание тоже является наказанием.
           Эй, Помощник!.. – кричу я, но вопли вязнут и глохнут.
           Непонятно, почему я его слышу, а он меня – нет. Односторонняя звуковая проводимость? Глупости. Такого не бывает. Скорее, он просто не хочет или по каким-либо причинам не может мне отвечать.
           Но ждать, оставаясь неподвижным, – это невыносимо, какая-то изощрённая пытка. Я, кажется, о таком никогда не слышал. Или, может, забыл?
           Хоть бы кто-нибудь сказал, сколько предстоит и чего, собственно, мне ждать?
           Надо найти себе подходящее дело, тогда и время пройдёт незаметно. А без дела можно сойти с ума. Впрочем, дело – это, когда можно шевелиться, а мне нужно искать какое-нибудь умственное занятие, чтобы, как говорится, делать дело, не шевелясь…
           Интересно, какое занятие возможно при полной неподвижности?.. Наверное, можно что-то сочинять, например, стихи… Правда, при этом надо тренировать память, чтобы запоминать, что сочиняешь.
           Да, меня всё время интересовал один вопрос: почему-то по степени подвижности детских пальцев врачи судят о скорости мыслительных процессов ребёнка. А может быть, если человека ограничить в движении, то и его мыслительные возможности снизятся? Если это так, то я не завидую сам себе.
           Опять раздаётся удар колокола.
           – э т о   т р и…
           Какой-то гул и вибрация. Кто-то что-то сказал или мне чудится? Очень возможно, что это просто в ушах звенит.
           Не подозревал, что без движения и память скудеет. Какая между ними связь? Масса покоя памяти равна нулю… К чему я это вспомнил? Не знаю… Какая-то глупость.
           Малышей заставляют разрабатывать пальчики на руках, чтобы быстро шевелились, без этого не будет работать мозг. Как это связано с моей ситуацией? Почему меня это заботит? Оказывается, как мало я знаю…
           Ничего не сочиняется…
           Я пытаюсь вспомнить свою прошлую жизнь… Сначала было очень любопытно. Что-то неожиданно вспоминалось, о чём я даже не подозревал. Мелькали какие-то люди, которые иногда казались знакомыми, а имена я всегда плохо запоминал. Они куда-то спешили, о чём-то спорили, что-то делали. Но постепенно ситуация изменилась, теперь мне всё хуже удаются воспоминания, передо мной проходят, мелькают какие-то отдельные глупости, название которым я никак не подберу. От проклятой неподвижности у меня начинают ржаветь мозги. Всё в голове путается… О каких сочинениях можно говорить?
            «… аз  гони  Мещёр…». Вполне может быть, что я не расслышал, и говорилось «гони в пещеру»? Узкая такая пещера, в которой и шевелиться нельзя… Кошмар. А почему «аз»? Надо бы сказать «его». А говорят «я гони…». Может, в старину было только «аз» и не было «меня», «его»?...
           Ничего я не знаю…
           У меня в ушах неожиданно рождается какой-то гул.
           – э т о   ч е т ы р е,
           Я уже которое время пытаюсь вспомнить, как меня зовут?.. Оказалось – я этого не помню… И вообще, кто, когда и кому даёт имя? Почему я многого не помню?
           Правда, я не смог вспомнить, зачем мне эти знания? Что-то там было интересное.
           А, может быть, и не надо вспоминать?.. Как зовётся состояние, когда всё забывается?.. Впрочем, мне уже всё равно… Такое существование не может продлиться долго… Ведь, когда всё забудется, меня не станет, я умру… Я уже сейчас почти умер.
           Откуда берутся эти гулкие удары?
           – э т о   п я т ь,
           Нет, какая-то бессмертная часть меня продолжает существовать? Осталось, наверное, только сознание. Зачем? Кому оно нужно? Поддерживать вялотекущие процессы – это просто бессмысленно… Я уже всё забыл… В этом, несомненно, виновата неподвижность. Но как же она надоела! Уж скорей бы конец… «Гони в Мещёру, цыганочка-аза!»
           Мои глупые мысли также неожиданны, как и эти внезапные удары.
           – э т о   ш е с т ь,
           Но что это? Что случилось? Как прикажете это понимать? Господи! Неужто! Боюсь поверить, потому что разочарования я не вынесу. Значит, я не умер? И я не осужден на вечную неподвижность?
           Господи! наконец-то! неужели это возможно? как приятно пошевелить ногой!!!
           И тут же раздаётся гул.
           – э т о    с е м ь,
           Что такое – «семь»? Как оно ко мне относится? И как я к нему или к ней должен относиться? Мне по-прежнему ничего не надо…
           Но как же приятно после столь длительной неподвижности дрыгнуть не только ногами, но и руками. Этот факт приносит мне неизъяснимое удовольствие… Слава Богу, это подтверждает, что я ещё существую.
           Как же надоели мне эти удары!
           – э т о   в о с е м ь,
           Я могу шевелиться. Как же всё-таки это прекрасно…
           Я чувствую, что постепенно, совершенно незаметно, но, чуть ли не с каждым часом, происходят какие-то изменения.
           Но что изменяется? Пока я не знаю, и даже не догадываюсь. Тем не менее, это увлекает… Правда, я до сих пор не могу понять, где я и что со мной. Надеюсь, что со временем всё прояснится. Иногда, кажется, что я что-то слышу. Какой-то гул…
           И вообще, что такое я?..
           Опять возникает гул и какая-то вибрация.
           – а   э т о   д е в я т ь…
           Почему-то становится всё тяжелее… Как-то незаметно возникло впечатление, что мне опять начинают связывать руки и ноги, становится очень тесно. Трудно повернуться. А хочется свободы. И уже давно. Правда, я, кажется, не помню, что такое свобода? Но почему так больно? Этого только не хватало. Ой!..



                12


           …Боль кончилась. Но как же холодно! Тело мое буквально обжигает ледяное окружающее пространство… глаза мои с трудом открываются…
           Прямо перед собой очень близко на фоне какой-то яркой дымки я вижу что-то чёрное и огромное. Наверху две фиолетово-лиловых полосы… Внизу два белых шара с чёрными кругами посередине… А ещё два каких-то тёмных пятна… Что это такое?
           Лиловые полосы разъезжаются, и между ними появляются два ряда белых квадратиков… Посередине вдруг образуется чёрная дыра и из этой черноты слышится:
           – My darling baby!
           Из всех незнакомых звуков я вдруг узнаю что-то знакомое…
           Только почему «бэби»?
           Господи, помоги мне понять, что происходит!
           Меня куда-то отодвигают, и я неожиданно догадываюсь: передо мной верх ногами – чёрное лицо женщины. Её толстые фиолетовые губы раздвигаются, и меня ослепляет забор её белых зубов. Она улыбается, и говорит мне…
           – My dear baby!
            «…гони  мещёр  аз…» – всплывает в моей памяти, слова плывут, распадаясь на отдельные буквы и вновь сливаются перед глазами, я боюсь осознать, что они значат. «…гоним  ещё  раз…»
           И вдруг такой ужас охватывает меня, я перестаю что-либо понимать, мне делается дурно. Язык из-за того, что я им долго не пользовался, мне не подчиняется, и вместо осмысленных слов у меня изо рта вырывается бессмысленное:
           – А-а, а-а, уа-а, уа-а, уа…

           Господи, помилуй раба твоего… или даже рабу?...               



                К О Н Е Ц




.