Никто уже и не припомнит, почему болото Корявым прозвали – Коря-вое да Корявое. Говорят, если с высокой сосны на него посмотреть, оно по-хоже на чью-то скрюченную фигуру. Правда, никто никогда на сосны не за-лезал и не проверял это, да и на болото особо не заглядывали; даже за клюк-вой и то не ходили, несмотря что такой ягоды отродясь нигде не видывали – крупная, ягодка к ягодке – отборная. И охотники старались его обходить, и грибники за версту огибали да и путники к Большому Селу крюк делали, хо-тя через Корявое раза в два-три короче. Оно и болото-то небольшое, чего бы не перейти? С кочки на кочку - и оглянуться не успеешь, как на твердой зем-ле стоишь, а все боязно. На Гнилую Топь и то захаживали – а ведь там, гово-рят, на самом дне нечистый живет, так и норовит за ногу цапнуть и к себе утянуть. Даже старались о Корявом болоте не поминать лишний раз в разго-воре, а если и придется заговорить о нем, так непременно перекрестятся три-жды и побыстрее разговор на урожай переведут.
Зато наш новый учитель Петр Митрофанович был любитель о Корявом разговор завести. Прислали его по распределению из района заместо умер-ший Клавдии Васильевны. Дом школьный ее сын с женой и детишками за-нимал, так что решено было Петра к кому-нибудь на постой поселить. Уже и сход на вечер назначили, а тут Агафья Никифоровна, что возле леса жила, и говорит:
- Пущай у меня живет. Я одна, дети редко из города приезжают, а тут все душа живая рядом. Хоть словечком будет с кем перекинуться.
Так и поселился учитель у Никифоровны. Дом большой – пятистенок, место и десятерым хватит: раньше в нем семья крепкая жила, хозяйственная. Это теперь одна Никифоровна осталось: детей жизнь по разным городам-селам раскидала, а муж с первой войны не вернулся. Поговаривали, будто видели как он со станции шел домой, не терпелось ему с милой Агафьей по-видаться – свернул с дороги, через Корявое отправился и сгинул. Только не вериться: мужик он был толковый, обстоятельный, да и про болото кому не знать лучше его – в лесу полжизни провел, каждую кочку, каждый пенек знал. Словом, так или нет дело случилось – осталась Никифоровна одна, и сватались к ней, а она все верность своему покойному мужу хранила.
– Детям пусть и ласковый, а все чужой отчим будет, - отвечала на по-преки соседок, что детей без отца растит.
Так и коротала свой век: с утра до вечера в колхозе работала, а как вы-дастся свободная минутка - в храм бежала помолиться. И так до самого дня, когда храм взорвали, а на его месте пруд сделали, чтобы совхоз рыбу водил. Да не пошло на пользу – пруд вскоре забросили. Стоит теперь на том месте не то болотце, не то лужа. Говорят на престольный праздник, на Троицу, ровно в полночь вода в нем вдруг чистая-чистая как родник становиться и кто успеет в ней искупаться – на весь год от всех напастей защищен будет. Да вот незадача, никто из местных так и не смог окунутся в пруду: кто не придет в полночь на Троицу, того такой сон необоримый одолевает, что до самого утра на бережку и проспит, а наутро ничего и не помнит, как здесь оказался и зачем пришел.
- А отчего же так? – спросил учитель Агафью Никифоровну.
- Да кто ж знает, батюшка. Говорят, Дух Святой усыпляет тех, кто без должного смирения, только ради чуда к пруду подходит. А чистому человеку – благодатная водичка завсегда открыта.
- Ой, не обижайся, Никифоровна, чудаки вы все тут, - усмехался Петр Митрофанович, - какой Дух Святой! Намаетесь с утра до ночи, вот вас и смо-рит на свежем воздухе. А вы смирение… благодатная водичка… смех!
А-а! – махнула рукой старушка, перекрестилась и ушла в огород мор-ковку полоть. Знала, что не любит ее квартирант о Боге говорить. Молилась за него Божьей Матери: "Молод он еще, вразуми его, Матушка!" да иногда о Вере с ним заговаривала. Он большей частью либо отмалчивался, либо мягко отвечал, что все это суеверия и пережитки прошлого, современному человеку надо больше о настоящем думать, строить для своих детей мир счастья. Но жили вместе дружно, никогда из-за этого не сорились. Петра хоть и раздра-жало, что старушка молится утром и вечером, а старался себя в руках дер-жать – все-таки и гость да и по возрасту не то что в сыновья, во внуки го-диться; выходил на улицу, когда Никифоровна молитвы творила.
К слову сказать, он всем местным по сердцу пришелся – с детьми лас-ков, со старшими обходителен, не заносчив, не буянист, не любопытен. С ут-ра до вечера в школе с ребятами возится, в походы с ними в лес ходит, или тетрадки проверяет; а по вечерам книжки читает. Нередко порывался помочь в огороде Агафье Никифоровне, да она обижалась сильно, что старой-немощной считает; только иногда попросит дров поколоть или за водой схо-дить. Часто по избам ходил, старые песни, частушки да сказки для музея школьного записывал, но никогда ничего лишнего не выспрашивал, ничьей жизнью дальше положенного по учительству не интересовался.
Так и было, пока однажды в школе двое мальцов не поссорились друг с другом. И поспорили-то из-за пустяка: кто на яблоне сидит - ворона или грач? Только дело до драки у них дошло, еле разняли.
- А вот отцов позову в школу – всыпят они вам как следует! – рассер-дился Петр.
- Нету у него отца – его Корявое болото сожрало! Он с отчимом живет! – возразил ушастый Митька.
- Не сожрало! Не сожрало! – закричал другой парнишка и вновь кинул-ся с кулаками на обидчика.
Вот с тех пор и запало Корявое болото на ум учителю. Стал он Агафью Никифоровну о нем расспрашивать, а она только отнекивается, все какие-то дела находит; да видит, Петр совсем себе места не находит, перекрестилась, села за стол, мнет в руках фартук.
- Болото это проклятущее - чтоб ему провалиться! Проклятое место, сынок! Люди в нем гибнут!
- Так, Агафья Никифоровна, на то оно и болото! Сами виноваты – рот разинут, небось, и топают напролом, - усмехается учитель.
А старушка словно и не слышит его, свое продолжает:
- У Васьки-то, который с Митькой Касьяновым подрался, отец большой охотник был. Никто лучше его троп лесных не знал, даже мой покойный Демьян, Царство ему Небесное, уж на что лес как свои пять пальцев знал, а, пожалуй, ему уступил бы в этом деле. Завсегда Прокофий с охоты с богатой добычей возвращался: и пушного-то зверя собьет и тетеревов справных, жирных подстрелит. Поговаривали, что он с самим Лешим союзничал. Уж не знаю правда это или нет, - только вот собирала я однажды грибы в лесу: смотрю, идет Прокофий в сторону Корявого, за спиной в сумке что-то болта-ется – никак птицу подстрелил какую… А потом из леса ворочалась, он опять на дороге попался; идет пустой, мрачный, даже не поздоровался.
Тут как в избе что-то загремит – испугалась старушка, соскочила, кре-ститься.
- Свят, свят, свят! Вот помянули-то нечистого на ночь!
- Да успокойтесь, Агафья Никифоровна, кот вон это с печки упал! – рассмеялся учитель и показал на усатую мордочку, растерянно выглядываю-щую из-за печки.
- У, окаянный! Перепугал старую до полусмерти! – махнула на кота полотенцем Никифоровна.
- А что дальше-то было?
- Дальше-то? А ничего не было, ушел просто однажды в лес Прокофий и не вернулся. Искали его, и в Екимовку ходили, и из района приезжали на поиски, а все впустую. Потом возле Корявого ружье его нашли. Утащил, зна-чит, его к себе.
- Кто утащил-то? Неужто черт? – рассмеялся Петр.
- Господи, сохрани! – прошептала Агафья, - Не чёрт – болотник ута-щил! Вот кто! Капище там древнее. Раньше болотному царю жертвы прино-сили, а как во Христа уверовали, забросили. Вот болотник и ярится теперь, человеку мстит! Сам себе жертву приносит!
- Ну, это же все сказки - дикие суеверия, – махнул рукой учитель, - Прокофий ваш небось разузнал, что в районе перекупщики древностей заве-лись, решил полазить на капище, приискать что-нибудь и утонул по неосто-рожности. А вы все то черти, то болотный царь, средневе…
- Ой! – вскрикнула старушка, - Он! Никак он, покойничек!
Глянул Петр в окно – маячит за стеклом что-то темное большое, на стекло дышит, глаза поблескивают. А кто - никак не различишь. Схватил со стены ружье учитель да на улицу. Выскочил – ан нет никого у окна, он за дом заглянул – нет, к сараям – тоже нет. Домой решил повернуть – смотрит вроде как крадется от бани кто.
- Стой! Стрелять буду! – закричал Петр.
Кинулся незнакомец, только калитка громыхнула, и в лес. Учитель за ним. Бежит, в воздух стреляет. Скрылся ночной гость в густой чаще, а идти за ним Петр и не рискнул.
На выстрел сбежались соседи - что да как спрашивают.
- Да то медведь, небось, бродит, - успокаивает Никифоровну дед Фрол, - Им щяс самое время шататься.
- Нет, - качают головой бабы, - не медведь! О Корявом на ночь загово-ришь – жди болотника в гости!
Долго потом сквозь сон Петр слышал, как старушка молится у икон и просит небесной защиты, мешала своим бормотанием. Сказать бы ей, да жалко обижать: что с нее взять? Ни зря говорят – что малый, что старый. Сам-то он не впечатлительный, да и деду Фролу верил больше, чем бабьим пересудам: живут-то они с Никифоровной под самым лесом, тут и вправду медведь в гости пожаловать может. А все равно, наутро как вышел на крыль-цо, так невольно и огляделся по сторонам, холодок по спине пробежал. Да и Корявое болото из головы почему-то не лезло. Хоть и понятно было, что все одни глупые суеверия: жизнь у людей скучная, вот и придумывают чем себе нервы пощекотать. Телевизоров мало еще в деревне. Человек-другой зазева-лись, утопли – а они черт или болотник утащил. Прям как у них в родном се-ле бывало: умрет человек, так завсегда говорили, что покойного либо кто удушил, либо топором по голове тюкнул. Даже матушка его, уж насколько рассудительный человек была, и то все этим слухам верила да шушукалась с товарками по углам.
Сердце такое: ум понимает, а оно свое шепчет. Нет, - подсказывает, - непростое это болото, необычное! "Да уж, конечно, необычное, - отвечает Петр, - там же храм языческий стоял – небось есть что интересное для крае-ведческого музея, если покопаться". Как подумал об этом, так и загорелся идей сходить на Корявое болото, покопаться; можно и ребятишек с собой взять, которые посмышленее. За клюквой-то они ходят на Гнилую Топь, зна-чит знают как себя на болотах вести. Только вот пустят ли родители, раз уж так бояться болота? "Вот ведь люди!" – вздыхал Петр и обдумывал как бы все половчей устроить. Начал осторожно выспрашивать людей: бывали ли они на Корявом болоте, что там видели, где капище языческое было, сохра-нилось ли оно? Да только люди шарахались от него, бормотали что-то, ста-рались разговор в сторону увести. Учитель им и денег предлагал: бывало, по-дойдет к кому, засунет в карман трешку и давай про болото выспрашивать.
- Нет, Митрофаныч, не забижайся! Не дело о том речи вести! - вернут деньгу и вроде как по делам убегают.
Прознал про то директор школы Поликарп Михайлович, позвал к себе Петра.
- Что ж, это ты, Петр, людей смущаешь? Шушукаются по углам, гово-рят, никак спятил учитель новый?
Рассказал Петр про свою идею. Помолчал директор, попыхтел трубкой.
- Идея-то она неплохая, - говорит, - только выбрось ты ее лучше из го-ловы, послушай, старика. Я много прожил на земле. Всю войну до Берлина прошагал, видел всякое. Не принесет тебе добра затея эта.
- Да что ж страшного в болоте этом, Поликарп Михайлович? Ладно, деревенские люди темные, но вы-то грамотный человек, коммунист, а в ка-кие-то байки верите!
- Байки, говоришь?! Да на этом болоте столько человек сгинуло, сколь-ко Гнилой Топи с начала веков не снилось! –старик подошел к окну, распах-нул створки, верхнюю пуговку расстегнул на кителе, - Жаль, помер дед Анд-рей. Он бы много тебе интересного порассказал. В сорок втором партизанил в здешних лесах. Так, говорил, как ночью мимо Корявого доведется идти – страх нападает, душит, а там сквозь деревья огоньки по болоту блуждают, стоны слышны.
- Так это же от гниения, Поликарп Михайлович! Ну что вы право, меня как дитя малое пугаете!
- Ну, как знаешь. Я тебя предупредил. Только помни – проклято то ме-сто и точка!
Вздохнул Петр - видно и у старика голова совсем байками забита.
Сразу же после школы пошел к деду Фролу, старому охотнику – про-сить в проводники. Старик крепкий, бывалый, какого-то болота вряд ли ис-пугается. Да захворал дед: на пасеке возился, спину-то и прихватило, лежит на печи, охает.
- Нет, - говорит, - не могу пойти. Сам видишь.
- Ладно, - отвечает Петр, - один на Корявое схожу. Только скажи, Фрол Игнатич, как туда пройти?
Посмотрел на него старик, покрутил в руках цигарку.
- Хотел отговорить тебя, да вижу по твоим глазам, что решил ты уже все. Не дитя малое - сам понимаешь куда идешь. Неволить не буду. Как вый-дешь из калитки Никифоровны, так и иди в лес, не сворачивай, четыре вер-сты пройдешь - прямо на Корявое и выйдешь. В той стороне оно одно, ос-тальные болота дальше на восток лежат. Никак ошибиться не сможешь, если тебя, конечно, Рассох раньше не встретит.
- Что за Рассох? – удивился учитель, но дед не захотел говорить, со-слался, что спина болит сильно:
- Сейчас невестка придет пчелиным ядом растирать.
Пришлось уходить Петру, к походу готовиться. Рюкзак свой от пыли вычистил, крупы, соли, спичек взял; кусок холста – находки заворачивать, топорик – лапник обрубать. Агафья Никифоровна смотрит на это дело, но молчит.
Только на следующее утро, как учитель сапоги болотные попросил, запри-читала:
- Что ты! Что ты, Митрофаныч, аль сдурел совсем! Сгинешь же!
- Суеверия это все, Агафья Никифоровна. Двадцатый век на дворе, лю-ди в космос летают, а вы все какого-то болота шарахаетесь.
- Много-то вы понимать все стали! – обиделась старушка, - Думаете на два метра от земли поднялись, так все уже знаете! Садись вон завтракать, на голодное брюхо в лес не ходят.
Поел учитель, снял ружье со стены, рюкзак через плечо перекинул.
– Ну, пошел я!
- С Богом, милай! – перекрестила его старушка.
Поморщился Петр – не любил он, когда Агафья Никифоровна так дела-ла, да только из уважения к ее возрасту промолчал. А все равно в глубине души приятно, что заботиться, - хоть квартирант, - а как родной ей. Вот даже крестик хотела хоть в карман сунуть, еле отбился. У калитки оглянулся на двор посмотреть, а она в окно смотрит и что-то нашептывает.
Поправил рюкзак и пошел к лесу, быстро дошел, оно-то и понятно – совсем рядом шагов сто, наверное, и не будет. Хорошо идется, легко, воздух чистый, свежий, птички поют, потрескивает в кустах – видимо зверек какой хозяйничает. Но как до сосняка дошел, так и задушило его – давит на грудь, за горло хватает, ноги от слабости подкашиваются, словно лес выгоняет. На-зад повернуть? Стыдно. Люди засмеют: видели же, с утра с ружьем и рюкза-ком в лес пошел, а вернется, так скажут струсил учитель. А как ему, комму-нисту да еще и учителю, слабость показать, перед детьми особенно. Нет, - думает, - это мне с непривычки просто хуже стало. Сижу в четырех стенах, хожу мало, вот и прихватило. Остановился посидел на травке да и дальше пошел. Идет, а у самого сердце из груди от натуги чуть ли не выпрыгивает, и так ему тоскливо сделалось, так муторно. Мать вспомнилась, как она пироги пекла с капустой и грибами, как плакала, когда отца на войне убили, как ма-леньким из лесу дрова таскал, да с мальчишками по грибы ходил; и такие ярко представилось, что и Корявое забыл, захотелось присесть, положить го-лову на землю и лежать, перебирая прожитые дни друг за другом. Да только рюкзак скинул, только присесть хотел, чудиться ему будто кто через лес ло-миться. Прислушался – тихо, птички поют, деревья над головой шумят. Сел, опять затрещало, зашумело, птицы разом вспорхнули, загалдели. Встал – снова тишина. Что думает за чертовщина такая! Схватил рюкзак и побыстрее с этого места, да только слышит за ним кто-то идет. Оглянется – никого.
- Кто здесь? Ау!
Молчание. Пошел, опять шаги за спиной не отстают. Петр быстрее и они быстрее, остановится и они замрут.
Да не эхо ли это? Что пугаюсь как дитя малое, – шепчет учитель, а чует за-тылком взгляд чей-то тяжелый, изучающий, словно кто в голове копается. Обернулся – стоит и из-за кустов смотрит невысокий, коренастый, брови на-супил. Подошел поближе, а то дерево полусгнившее, все трещинами изуве-ченное. Плюнул в сердцах, сразу полегче стало и от сердечка отлегло, све-рился по компасу, что с пути не сбился, замурлыкал песенку и дальше пошел, только чуть от этого места отошел, лес расступился и открылось перед ним Корявое, - все осокой, рогозой да клюквой как ковром поросло. Иногда рас-ступиться трава, откроет солнышку чистое окошко, сверкает водичка, брил-лиантом переливается; а кочки, кочки-то часто насажаны, так и просится но-га по ним до соседней кромки леса добежать. И воздух чистый-чистый, влажный, сосной напитан; да и комаров-то нет, и тиши-и-ина, только лес из-редка переговаривается.
- Эка благодать! – выдохнул учитель, - хоть живи здесь.
Постоял, полюбовался, пошел по кромке болота капище искать. Дума-ет, должны же камни какие-то сохраниться от него, или холм. Все равно ми-мо, мол, не пройду. Идет осторожно, палкой впереди себя тыкает, знает, что болото коварное – не смотри, что деревья кругом, зазеваешься – вмиг прова-лишься. Долго он ходил, останавливался осматривался, несколько раз вокруг болота обошел, пока наконец не приметил, холмик небольшой. Столько раз мимо него ходил, а тот словно прятался от него. Подошел. Камень стоит, весь мхом порос, как у стола края ровные. Содрал пару кусков мха посмотрел, на-писано вроде как что, еле проглядывается, скинул он тогда рюкзак, достал ножик и вмиг весь мох повыдрал, щеткой землю счистил и радуется как ре-бенок. Потом достал тетрадку, ручку чернильную, прилег на землю - письме-на срисовывать, да и не заметил, как заснул.
Проснулся – небо все как черным бархатом выстлали да серебряными гвоздиками подбили, а болото-то болото все лунной дымкой залито, так и пе-реливаются "окошки", так и манят испить чистой водицы.
Теперь как до деревни добираться: фонарика с собой не взял, компас в темноте не увидишь даже если и спичкой время от времени подсвечивать, с пути легче легкого сбиться. Лучше у болота остаться переночевать. Набрал веток, сложил костерок, запалил, кашки бы сварить да воды нету. Идти ис-кать родничок-ручеек ночью опасно – болото рядом, а из Корявого вода по-ди вся гнилая, чего доброго болячку какую подхватишь. Ладно, думает Петр, до утра потерплю, а в следующий раз поразумнее буду, предусмотрительней. Достал из рюкзака краюху хлеба, сидит жует, на болото любуется. "Окошки" под луной поблескивают, камыш у берегов серебрится, и чудится будто сам лунный свет сгущается над болотом, вокруг кочек оборачивается, на ветру покачивается, то к небу обратно потянется, то к воде наклонится, словно танцует. И тут краем глаза заметил какое-то движение. Пригляделся – а это вроде как женские фигуры вдали, на опушке! Что за чудо? Удивился Петр, смотрит что дальше будет.
А дальше вот что было. Задрожала у леса девица, ножкой повела, при-топнула, платочком махнула и поплыла над камышом а за ней из лесу под-ружки спешат, головками качают, монистами серебряными позванивают, то лебедями плывут, то хоровод заведут – сарафаны развеваются, от ветра наду-ваются, только косы к спине прилеплены лишь ленточки играют на ветру – глаз не оторвать.
- Красота-то какая! Тебя бы не Корявым – Серебряным прозвать! – шепчет учитель, а хоровод вроде как к нему все ближе и ближе, не спеша плывет, окошки огибает. Тут вдруг как стукнет что-то в лесу, как затрещит, вздрог-нул учитель – смотрит, а сам стоит по пояс в болоте, вода уже в сапоги зали-вается. Испугался - что такое! – думает, - Как здесь оказался?! Начал руками щупать вокруг, никак опоры не найдет, кочки словно в испуге вмиг разбежа-лись, кажется вот она рядом протяни только руку, да только воду и хватают пальцы, а кочка словно отскакивает в сторону.
- Да что ж это делается! – шепчет Петр, озирается по сторонам, на пля-ску уже и внимание не обращает, а хоровод все ближе, все быстрее кружатся девицы, косами по небу полощут, глаза огнями горят, и руки как у старух ко-стлявые, только лица молоды и приятны. Ищет, ищет учитель хоть бы веточ-ку зацепиться, да лес далеко, словно и не добраться до него вовсе. Кажется, растет болото, шириться с каждым мгновением пухнет, лишь бы пленника назад не пустить, цепко держит, за ноги вниз тянет, – только пошевельнется, дернет, и на три пальца в жижу свою ненасытную затягивает. Чует Петр – близка смерть, слезы по щекам бегут, глаза застят. Ах, Агафья Никифоровна не помогли твои молитвы, не помог твой крест! Видно не свидеться теперь с тобой, сердечной, не послушать больше твоего голоса мягкого. Ох, не раз-дражался бы больше, когда ты затягиваешь "Богородице Дево радуйся"…
- Ау! Люди! Ау! Эй, кто-нибудь помогите!
Нет, никто не отзывается только далекое "У! У!" по лесу от кромки до кромки перекатывается, да болото утробно хохочет.
- Господь с Тобой… Благословенна Ты в женах и благословен Плод чрева Твоего… яко Спаса родила еси душ наших! Прощай, Агафья Никифо-ровна! Не поминай лихом!
- Прощай! Прощай! Лихом… лихом! – вторит лес, хоровод уже и со-всем приблизился, теперь только ножки девичьи в туфельки изукрашенны обутые мелькают перед глазами.
Тут смотрит Петр, вроде как ветка над головой качается! Как же рань-ше-то не замечал, родимую! Схватился за нее, потянулся, заурчало недоволь-но болото, зачавкало, а все равно чуть отпустило. Еще и еще тянется учитель, перебирает пальцами, все больше на волю выбирается. Почуяли неладное де-вицы, закружились быстрее, вот и совсем его настигли, завертелись-завертелись вихрем, ударил сладковатый запах в нос.
- Господи, не верю в Тебя, но помоги! – кричит Петр, а сам за ветку еще крепче цепляется.
Завыло вдруг кругом, заухало, закипело болото, девицы вмиг рассыпа-лись, черным туманом поплыли. Трещит лес, волнуется, на учителя словно бревно дубовое навалилось, так и гнет вниз, так и гнет, по рукам кто-то хле-щет, в запястье впивается.
- Матушка Богородица, помоги! Прости глупого, завтра же, нет сегодня же, к священнику побегу, покаюсь в неверии своем! Не погуби, Господи!
А туман уже и небо от него загородил, не светит луна больше, густым мраком все укутано. Силы, как соки, выпивает, ели руки за ветку держатся, тяжелые стали будто каменные, в голове гудит, грудь тисками давит, сил уже не то что кричать, шептать нет. Только в уме твердит Петр "Господи, сохра-ни!", да чудится ему будто шепчет Агафья Никифоровна рядом молитвы свои.
Вдруг рассеялся мрак. Смотрит солнышко небо уже над деревьями по-золотило, а он лежит у самой кромки болота и за тоненькую веточку хилой березки держится – как только она выдержала мужика здорового!
Собрался с силами, отдышался и бросился, как есть без рюкзака, без ружья, в грязи вымазанный на босу ногу в Екимовку. Там Храм сохранился и тогда отец Арсений еще служил. Примчался к нему учитель, в ноги бухнулся.
- Помоги, батюшка! – бормочет, по сторонам озирается, креститься.
Поднял его отец Арсений с ног, успокоил, водой лицо омыл и долго бе-седовал с ним.
После вернулся Петр назад, в дом Агафьи Никифоровны, собрал вещи и ушел в монастырь. А как власть безбожная рухнула, вернулся и возле Коря-вого основал скит, где день и ночь молиться об ослаблении ига бесовского над загубленными душами.