глава четвёртая
ДИАГНОСТИКА И ПЛАН ДАЛЬНЕЙШЕЙ ТЕРАПИИ.
(Я прихожу в ещё больший ужас).
Я чувствовал себя отвратительно. И то, что я по сути прав, и действия мои были продиктованы заботой о здоровье пациента, ничуть не утешало. Перед глазами так и стояло застывшее лицо Холмса, и это негромко сказанное «предатель» эхом вновь и вновь звучало в ушах. Я понимал, что отношения с Холмсом испорчены катастрофически, и меня это беспокоило отнюдь не из профессиональных соображений. Я вдруг понял, что не заслужу уже его короткую и горьковатую, но искреннюю улыбку – такая улыбка предателю не предназначена, не увижу, как вдруг невольно признательно влажнеют его острые с прищуром серые глаза, и был искренне удивлён тому, как неожиданно глубоко меня трогает это обстоятельство. Бог мой! С чего? Ведь мы едва знакомы! Он – мой пациент, сумасшедший, наркоман, насильник – что мне до него!
С такими мыслями я заснул неожиданно быстро. Сон буквально сразил меня наповал – я едва успел кое-как стащить пиджак и разуться – до брюк уж дело не дошло. Снились мне сны, путанные и чертовски неприятные – их можно бы было назвать эротическими по некоторым элементам содержания, если бы не чудовищные извращения и лиц, и ситуаций, если бы не угрожающий смысл, если бы не смертельная тоска, пронизывающая их, если бы не весь их чуждый мне отвратительный дух.
Я проснулся вскоре после полуночи, потому что заставил себя проснуться, как в полевом лазарете заставлял себя просыпаться для ночного обхода, несмотря на усталость, несмотря на хроническое недосыпание, несмотря на то, что голова не прояснялась, а глаза не открывались без титанического усилия воли.
А проснувшись, сразу насторожился, потому что дверь между нашими комнатами, моей и Холмса, которую я – я это ясно помнил – нарочно оставил непритворенной, теперь была плотно закрыта. Кто это сделал? Холмс? После двух пилюль сетронала его мог разбудить только переполненный мочевой пузырь – и то не наверняка. Но я хорошо знал, что он посещал туалет примерно около восьми, и больше ничего, кроме чашки кофе, не пил. Тогда кто? Диомед? Я понял, однако, что в спальни наверху он заходит только по делу, а какое может быть дело к двум спящим людям в четверть первого ночи, и почему ради этого дела стоит закрывать дверь?
Я почувствовал по этому поводу сильное беспокойство, как если бы заразился паранойей Холмса. Прислушавшись, я понял, к тому же, что слышу из-за двери какие-то сдавленные звуки. Это был тихий, монотонный, жутковатый смех, прерывающийся по временам какой-то вознёй. Стараясь не зашуметь, я встал и пошёл посмотреть, что же там такое происходит, в соседней комнате.
То, что я увидел, повергло меня в кратковременный шок, и я даже не сразу смог вмешаться. Холмс лежал полуобнажённый в очень жёсткой вязке за руки и за ноги – фактически, он был распят крестом на постели. Он смеялся измученно и непрерывно. Во рту его неплотным кляпом заткнута была тряпка, не мешавшая смеху, лишь заглушающая его. Диомед - тоже, мягко выражаясь, не совсем одетый – сидел верхом на его груди, но задом наперёд и упоённо щекотал своего подопечного, причём в таких местах, которые принято демонстрировать только доктору, да и то по острой необходимости. Занятие это ему доставляло огромное удовольствие. Что касается Холмса... Он увидел, что я стою в дверях и смотрю на него. Увидел, хотя, подозреваю, к тому моменту его глаза уже застилало пеленой полубезумия – от непрерывного мучительного щекотания, от неподвластного воле нарастания сладострастия, от стыда, от беспомощной ненависти, от отчаяния; наконец, от осознания того, что я вижу его в такую минуту.
Я прочитал всю эту смесь в обращённом на меня взгляде и содрогнулся, впитав её малую толику. Горло мне перехватило от ослепляющего гнева – я задохнулся, и поэтому спросил даже тише, чем собирался:
-Что вы, интересно, такое делаете, Диомед?
- А, - ничуть не смутившись, откликнулся этот негодяй. – Это игра такая. Хотите тоже попробовать? Да не бойтесь, он любит...
Наглость ответа довершила дело. Я не особенно драчлив, но тут уж кулак мой и сжался сам собой, и взметнулся без моего участия, и вломился с хрустом в ухмыляющуюся физиономию Диомеда как-то машинально. Брызнула кровь. Диомед взвыл и бросился на меня. Он был сильнее и тяжелее, но в меня, должно быть, бес вселился. Сцепившись и урча, как два дерущихся кота, мы покатились по полу. Я с упоением наносил удары, не чувствуя ответных. Это было настоящее озверение. Мне кажется, я мог в тот миг рвать его зубами, но это не понадобилось. Кое-как выдравшись из моих объятий, Диомед бежал, путаясь в расстёгнутых штанах и завывающе ругаясь. Тяжело дыша, я поднялся с полу, утирая рукавом сорочки кровь из-под носа и, молча, стал где развязывать, а где и разрывать верёвки, удерживающие Холмса. Я был так взведён, что мне легко удавалось это делать, и я освободил его в какие-то мгновения.
Но, освободив его, я растерялся, не понимая вполне и не догадываясь даже, как себя вести. Он – тоже. Выплюнув тряпку, он медленно сел и стал оправлять свою растерзанную одежду - молча и не поднимая головы. Грудь его тяжело вздымалась – он всё никак не мог отдышаться, пальцы дрожали, путаясь в петлях и пуговицах.
Наконец, молчание сделалось настолько гнетущим, что я не мог больше его выносить. Но не заговаривать же было о погоде – это казалось совсем уж противоестественным. И я, как в воду головой, рискнул:
- А вы, я вижу, отчаянно боитесь щекотки, мистер Холмс... Это непозволительно в вашем положении – кажется так...?
- Да, - быстро сказал он, опуская голову ещё ниже. – Это очень неудобно – вы правы, доктор.
- И если бы это было однозначно неприятно, вам бы, пожалуй, было немного легче..., - это я говорю уже совсем тихо, почти со страхом.
Быстрая сиреневая молния вспыхивает - и гаснет:
- Много легче, - поправляет он сипло.
- Но разве здесь вы виноваты?
- Нет.
- Тогда, - мягко говорю я, – давайте успокаиваться. Завтра же я – без подробностей, конечно - поставлю в известность барона о том, что Диомед ведёт себя недопустимо, и, надеюсь...
- Святая простота, - усмешка Холмса горше коры хинного дерева. – А то, можно подумать, барон этого не знает. Причём, во всех подробностях.
- Как? То есть, вы хотите сказать, что... что Диомед с его ведома... Что он допускает...
Я не могу договорить, потому что Холмс начинает хохотать. Я отчётливо вижу, что это истерика, что его ведёт вразнос, но не могу заставить себя хлестнуть его по щеке или облить водой, хоть это и самое эффективное в таких случаях средство. Я только прошу перестать, успокоиться, взять себя в руки, а он не может этого сделать. Тогда я протягиваю руку и легко провожу ладонью по его плечу. Мог бы догадаться, что после экзерсизов Диомеда для такого жеста совсем не время – он шарахается от меня, как чёрт от ладана. И – судорога.
Позвоночник его выгибается крутой аркой, голова запрокинута, зубы скрежещут, рёбра сухо трещат, пальцы рук резко выпрямлены, челюсть выдвинута так, что на шее натягиваются синеватые жгуты. Картина, как при падучей, и я впервые вижу это во всей красе. Он не дышит, не может выдавить ни звука, но он в сознании – это точно, и ему отчётливо больно.
Длится всё это недолго – секунд десять-пятнадцать. Судорога разрешается без клонического продолжения, и он со стоном валится на бок. Дыхание тяжёлое, по всей коже – пот. Несколько мгновений лежит неподвижно. Глаза зажмурены, ресницы намокли. Наконец, пошевелившись, садится.
- О, чёрт! – это с болью и облегчением. – Вот же напасть...
- Простите, - теряюсь я - На этот раз я, кажется, невольно спровоцировал...
- Да бог с вами, доктор..., - я уже привык к его манере улавливать смысл до того, как фраза произнесена, и отвечать, не дожидаясь, пока собеседник договорит, и меня уже не коробит – тем более, что он и не ошибается. - После Диомеда что вы ещё могли спровоцировать? Наоборот, вы очень вовремя вмешались. Просто удивительно, как вам удалось проснуться – снотворное-то всё-таки в ужине было, а? – лёгкий насмешливый прищур – он понемногу приходит в себя и от одного, и от другого, чему я по-настоящему рад.
- Пожалуй, тут вы оказались правы: снотворное было..., - не могу не признать я. - Но, наверное, не слишком сильного или не длительного действия, да я и приучил себя просыпаться, когда у меня есть пациенты под наблюдением. Знаете, сон по три-четыре часа в сутки в течение месяца – куда лучшее снотворное, чем всё, что может предложить современная фармакопея.
- Это я знаю, - серьёзно сказал он, шевельнулся, чтобы встать на ноги и, закусив губу, невольно вскрикнул.
- Что? – испугался я.
Он виновато улыбнулся:
- Больно спину. После приступа всегда, как избитый. Ничего, пройдёт.
Но по глазам вижу, что больно сильно и пройдёт не скоро. Даже зрачки расширены от боли.
- Послушайте, - я кашляю в смущении, но всё-таки продолжаю. – Я служил на Востоке, как вы совершенно правильно догадались. Там существуют некоторые приёмы массажа, немного непривычные для европейских жителей, но очень эффективные. А у нас была в полку маркитантка, она владела в совершенстве и кое-чему научила и меня. Если вы мне доверитесь, я вам сниму боль совсем на нет за четверть часа. Только нужно раздеться – по крайней мере, до пояса..., - говоря это, я всё не мог отделаться от воспоминаний о Диомеде, и щёки у меня горели – заметно для Холмса.
- По крайней мере? – иронически переспросил он, тоже краснея.
- Ну, мне-то этот массаж показала женщина...
Теперь закашлялся Холмс.
«А я собираюсь делать его мужчине, который красит ногти, двигается, как большая кошка и боится щекотки, которого, к тому же, только полчаса назад чуть было не изнасиловал другой мужчина. Дурацкое положение! Но мне до боли жалко его – я не могу хотя бы не попробовать помочь».
Холмс вдруг решительным рывком стащил через голову сорочку.
- Как нужно лечь? Лицом вниз, полагаю? – он бесцеремонно сдвинул в сторону весь хлам и лёг ничком, положив голову на руки. Я увидел, что его мышцы всё ещё судорожно спазмированы и выбухают вдоль позвоночника бугром, словно роговой гребень дракона. От первого же моего прикосновения он сильно вздрогнул, охнув от боли, а гребень вздыбился ещё круче.
- Я буду осторожен, - пообещал я. – Не бойтесь – я постараюсь не делать вам ни больно, ни щекотно, - и повёл ладонью вдоль тех самых чувствительных линий, о которых мне рассказывала в полевом лазарете маркитантка, когда я и сам там валялся в бреду и жару, раненный пулей из длинноствольного афганского ружья, мучимый душными кошмарами и то и дело порывающийся куда-то бежать.
Руки вспомнили правильность и порядок приёмов легко, и я порадовался тому, что, оказывается, ничего не забыл.
Мой пациент, сначала отвечавший на прикосновения испуганными судорожными вздохами и напряжением мышц мало-помалу успокоился и доверился мне. Плечи его расслабились, «драконий гребень» опал, в выдохе слышался теперь долгий, тихий - едва намеченный - мурлыкающий стон.
- Не больно, Холмс?
Он лениво отрицательно шевельнул головой, сонно пробормотал:
- Нет... наоборот, это приятно... очень...
Как и следовало ожидать, ещё минута-другая - и он начал дремать. Тогда я, присев рядом с ним на край кровати, сделал свои прикосновения медленнее и легче – теперь пальцы только самыми кончиками поглаживали его кожу. Несколько раз он сильно вздрагивал, засыпая, но головы не поднял и глаз не открыл.
- Не бойтесь, не бойтесь засыпать, - ровным негромким голосом проговорил я, продолжая, чуть касаясь, скользить вдоль его позвоночника. – Теперь я от вас на шаг не отойду, глаз не спущу, никаким кошмарам тревожить вас не позволю. Сон ваш будет глубоким, сон ваш будет спокойным. Ох, как же вы всё-таки устали...
Мало-помалу его дыхание сделалось сонным – с медленным, глубоким вдохом и отрывистым выдохом. Он перестал сглатывать слюну, и её нитка потянулась на щёку из уголка приоткрытых губ. И значит, сон его сделался глубок.
Я убрал руку и, немного выждав, натянул на его плечи край одеяла. И тут же уловил боковым зрением какое-то движение у двери. «Диомед, - подумал я. – Вот же мерзавец – ждёт, как кот у мышиной норы. Напрасно надеется - я не усну». Было большое искушение броситься и прихватить его у двери за шиворот, но я побоялся резким движением потревожить Холмса и остался сидеть на месте.
Впрочем, через четверть часа я уже был готов разбудить его по собственному почину – его сон сделался угрожающе-беспокойным. Он стал ворочаться, сбросил одеяло, что-то невнятно пробормотал, безмятежность словно тряпкой стёрло с его лица – брови почти сомкнулись над переносицей, зубы сжались, все черты неузнаваемо исказились; он слабо ударил кулаком по постели и вдруг жалобно вскрикнул тонким голосом: «Только не это, сэр!»
- Тише, тише, успокойтесь, - я слегка прижал его плечо. – Это только сон – он сейчас уйдёт, - и, наклонившись к его лицу, я тихо подул на его лоб между бровей – ещё один совет маркитантки, будь благословенна она и её умение.
И снова это помогло - черты спящего разгладились, он глубоко освобождено вздохнул, и вдруг слабая улыбка скользнула по его тонким губам.
До утра мне спать не пришлось – я сидел у постели Холмса и, как сторожевой пёс, чутко стерёг его сон, подмечая всё – выражение лица, дыхание, ритм сердца. Едва малейшая тень касалась его спящих черт, я осторожно, но решительно вмешивался, и подступающий кошмар уходил. Это чувство власти приятно щекотало моё самолюбие и действовало возбуждающе – мне даже спать расхотелось.
Часа в четыре он сильно вспотел – упала температура – и заснул, наконец, глубже и спокойнее.
Тогда я от нечего делать потянулся к газетам, в полном беспорядке разбросанным у него и по кровати и по полу, и увидел, что раскрыты они все на подвале частных объявлений. Я стал не слишком внимательно просматривать их и вдруг вздрогнул и чуть не выронил газетный лист, наткнувшись на следующее: «Разыскивается пропавший без вести Дэвид. Х. Уотсон, врач-венеролог. На вид около сорока лет, пепельный блондин, рост пять футов десять дюймов, крепкого сложения, носит усы и короткие баки, глаза зелёные, на боковой поверхности шеи небольшой шрам от ожога, недостаёт переднего нижнего резца. Последний раз был замечен в Уайтчэпеле в районе причала Кайла. Всех, кто располагает сведениями об этом человеке, просят сообщить информацию по адресу Бейкер-стрит 221 – Б мистеру Шерлоку Холмсу или в Скотланд-Ярд»
Растерянный и ошеломлённый, я опустил руки с газетой. Выходит, мой пациент разыскивал моего брата? Снова поднеся газетный лист к глазам, я посмотрел на дату: двенадцатое сентября. И тут же, как раз под объявлением взгляд зацепился за знакомую фамилию «Червиковер». Я вспомнил, что мне называл её доктор Гич. Журналист Червиковер – «Клеватель врачей» Это его фамилией была подписана коротенькая заметка: «В Уайтчэпеле ничего не происходит?».