Я уже умер, но ещё живу в довольно неблагодарной памяти моего сына. Он – предатель Родины, удрал в Германию, на сытость и удобства капиталистического рая. А я когда-то воевал за нашу советскую Родину, за товарища Сталина, против немецко-фашистских захватчиков. Правда, теперь нет и той Родины, и того товарища. А живут неблагодарные потомки, всё забывшие, всё предавшие. Мы, коммунисты, боролись за советскую власть, за самое справедливое общество на земле. Давно хотелось написать мемуары, да вот при жизни не успел, так хоть постхьюмос соберу воедино, на этих страницах, всю палитру красок социализма, которым жил, дышал и побеждал. А медиумом как раз и послужит мой хлюпик-сын.
В наше время мы и любили, и жили по-настоящему. Вспоминаю маму, мою красивую, молодую маму, когда она меня привозила к деду, её отцу, в Сорочинцы, где до революции были ярмарки, а мой дед был управляющим имением местного помещика, уважаемым и влиятельным среди сельчан человеком. После революции его не убили крестьяне, они любили моего деда. Он был добрым и справедливым, часто гладил меня по головке. Жаль, что он скоро умер, и не успел рассказать о своём детстве, своих отце и матери. Моя мать была учительницей в нашей школе, благодаря ей я был на хорошем счету, получал приличные отметки. Хотелось стать выдающимся человеком, чтобы все, увидев меня на улице, показывали меня исподтишка несведущим, и говорили: вот это он, ну, тот выдающийся хирург. Или лётчик. Или моряк, капитан судна, спасшего экипаж «Челюскина». Но мой отец меня не очень любил. Часто заставлял меня и мою сестру Наталью стирать пелёнки для нашей малышки Любочки. Любочка, Любочка, Любочка! Всё для неё, этой маленькой крикуньи и пачкуньи. Всюду она лезла, эта сопливая Любочка. Отец всё время проводил на своей работе, был он директором техникума. Я тоже хотел стать директором, но жить в городе, как моя тётя Павлина, а не в этом маленьком посёлке Решетиловка, где тогда было полно грубых мальчишек с тяжёлыми кулаками, которые презирали меня, называя маменькиным сынком. Я их сторонился, старался не попадаться на их пути. Но иногда они зажимали меня в тесный круг, и тогда я пытался задобрить их, уговорить не бить меня. Хуже всего было, что я не мог на некоторых из них пожаловаться, они были дети больших и страшных начальников. Я всё равно говорил о них маме, отцу не пожалуешься, он меня срамил, говорил, что я не должен уступать им. А как не уступить, если их много. А я всегда один. Отец был всегда несправедлив ко мне, говорил тихим, но твёрдым голосом, и его приказы нужно было всегда выполнять. Он меня никогда не бил, но его наказания были ужасны: стирать столько-то пелёнок для любимой сестрички Любочки как раз тогда, когда на выгоне играли в футбол все счастливчики. А мальчишки все смеялись надо мной, когда я эти пелёнки развешивал. Это было так унизительно. Я всегда мечтал, когда мой отец станет совсем больным и старым, выгнать его из дому. Чтобы знал. А моя дорогая мамочка всегда меня жалела, гладила по голове, совсем, как её отец. Она всегда что-то декламировала, как на сцене. То стихи читала, Апухтина, или Надсона, или Тараса Шевченко. То передо мной и Наткой сценки из «Ревизора» Гоголя разыгрывала, или из Горького. Прямо как настоящая артистка. А отец, когда приходил домой вечером, всегда был ею недоволен: еда не сготовлена, в тазу бельё мокнет грязное. Поэтому отец на нас с Наткой все дела перекладывал: полы подметать и мыть, за ребёнком ходить,- Люба была больше чем на 10 лет нас с сестрой младше. А ребята в это время на мельницу ходили, прыгали с тарзанки в речку, на песочке полёживали, в мячик играли. Вот куда мои молодые годы ушли!
Как-то незаметно подвесили провода на столбах, подсоединили репродукторы, и вскоре в центре Решетиловки, где танцплощадка была, весь день стала играть музыка, звучать новости о славных делах рабочих и колхозников в нашей стране. Реже звучали новости о зарубежных делах, которые были плохи, хуже некуда. Рабочие там голодали, бастовали, их усмиряли и сажали в тюрьмы. А мы все были за мир, за пролетарскую солидарность, за «кто не работает, тот не ест». А после войны с гитлеровцами мы стали за наши братские страны социализма, за коммуниста Тито, Кубу, Фиделя, Че Гевару, палестинцев, Хомейни. Против фашизма, кровавого палача Тито, американского империализма, сионизма, маоизма, против всех вообще «-измов», кроме социализма и коммунизма.
Я окончил школу перед войной, в 1940 году. К этому времени моего отца успели посадить. Его продержали в органах месяц, и выпустили. Но я-то понял, что его хвалёная «правильность», порядочность никому оказалась не нужна. И он ещё мне выговаривал за моё недобросовестное отношение к работе. Это к работе по дому! Нет, я не стану ссориться с власть имущими, как он это сделал, за что и получил. Вот запись в моём личном деле, что отец сидел в органах, это уже его подлость, что он мне сделал. И этого я ему тоже не прощу... Школу я окончил хорошо. Мы с мамочкой постарались, чтобы оценки были получше. Ведь я надумал поступать в военно-медицинскую академию в Ленинграде, это мы с другом моим из класса решили. Да проехали-то мы зря: в академию документы не приняли, нужно было стаж по медицине не меньше года иметь. Сунувшись ещё в один технологический институт в Ленинграде, и увидев, что уверенного поступления в институт никто не гарантирует, мы с другом от замысла отступились, и вернулись домой. А там как раз к нам приехали вербовщики из ХАДИ, недалеко расположенного от нас харьковского автодорожного института, и я рискнул, подал туда документы. Их приняли, и я поступил в этот институт. Проучился один год, перешёл на второй курс, а летом война началась. И призвали меня не на фронт, а в учебное училище связи под Томском на скорые курсы, как студента. Всё ж не пушечным мясом! Там я бойко «работал на ключе», как мы говорили, учил нехитрое хозяйство связистов: катушки с проводами, телефоны, радиопередатчик, шифры, коды. Ну, и политграмотность тоже. Меня один с малиновым околышем, наш особист, сразу же вызвал, и говорит:
-Я за тобой отдельно наблюдать буду, ты у меня сын запятнанного, понял? Если что, тебя сразу в расход пустим.-
Конечно, перед нашей родной властью оправдываться нельзя, и я сразу сказал ему: -Я своей кровью докажу, что ни в чём не виноват, перед Родиной чист, и отдам за Советскую власть жизнь.-
Но он мне ответил, что время покажет, а пока он за мною присмотрит. И отпустил меня, какие-то пометки у себя в бумагах сделал.