Трудно поверить, но мне скучно живется в Париже. Быть может, потому, что стоит октябрь, а октябрь в Париже довольно мрачен и неуютен и, по правде сказать, навевает тоскливые мысли.
Особенно если вы живете в крохотной квартирке с грязно-коричневыми обоями и вам не с кем поговорить.
Я часто брожу по улицам, Париж обнимает меня, горячо и болезненно, как старая путана; я чувствую дух разложения.
На углу улицы Ле Гофф я непременно захожу в Лоран. Там всегда мало посетителей, никто не кричит, не стучит вилкой по столу. Я сажусь у окна и официантка Валя – то ли из России, то ли из Украины, - приносит кофе.
Я раскрываю свежий «Франс» и прочитываю до рекламных сообщений, изредка прихлебывая из чашки. Ни разу никто не подсел ко мне, не стал досаждать разговорами.
В три часа появляется он.
Взгляд мутный, как у алкоголика, седые волосы всклокочены вокруг бледной лысины. Нос – с едва заметной горбинкой и чуткими, как у лошади, ноздрями. Должно быть, француз.
Он что-то тихо говорит бармену и тот подает ему рюмку.
Француз, еще не выпив, морщится, потом опрокидывает в рот рюмку, морщится еще сильнее и говорит:
-Пляши, моя девочка.
Эту фразу легко произнести пошло, но его голос – нежный и робкий, пронизан болью до каждого созвучия французских фонем.
Он ставит рюмку, расплачивается и уходит. Хлопает стеклянная дверь.
И так каждый день, в три часа, одна и та же фраза – уж, конечно, в железный наш век нигде, кроме как в Париже, такого быть не могло.
Вы, наверное, подумаете, что, в конце концов, я подошел к этому человеку, и он поведал мне что-то вроде:
«Когда я узнал, что моя дочь Эди заболела, я словно умер.
Приходил в больницу, приносил апельсины и, непременно, ее любимые засахаренные орешки. Когда Эди становилось лучше, она кричала мне – получался почти шепот:
-Папа, смотри, как я пляшу!
И едва вышагивала по полу худыми бледными ногами.
-Пляши, моя девочка,- говорил я и гладил ее по облысевшей голове».
Так бывает в литературе, а в жизни мы сидим и смотрим в окно, либо в страницу пошлой газетенки, либо на радужные разводы в чашке кофе.
Хлопает стеклянная дверь, вновь и вновь отделяя двух людей, должно быть, несчастных, должно быть, одиноких, которые, вероятно, могли бы поделиться друг с другом своими горестями и болями, и обоим стало бы легче. Стекло – хрупкий материал, но иногда оно прочнее бетона.
Я просиживаю в Лоране весь вечер и всегда ухожу за пять минут до закрытия.
ВАСИЛИЙ ГАВРИЛЕНКО