Фашисты.
Наши войска одним броском прорвали немецкую оборону севернее, в километрах восьмидесяти от деревни. Последнее подразделение фашистов неспешно покинуло деревню после полудня. Но перед тем как уйти они без злобы, методично, со свойственной немцам аккуратностью, сожгли деревню дотла. Сожгли вместе с теми жителями, кто оставался в ней.
Алёне повезло, как повезло и тем трем её подружкам ушедших вместе с ней с утра в лес. Потом, еще в лесу, издали они заметили дым и, повернув назад, замерли на опушке леса. Густой, смрадный дым доносился от того места, где недавно была их деревня. И вскричав, как раненый зверь, рванула Алена в сторону своего дома туда - где оставались мама с сестрой и маленький Петрык, сын ее годовалый. Но, добежав до догорающей избы, замерла она, замерла она в крике своем надолго – на всю оставшуюся жизнь. И с этим обрушившемся на нее горем, навсегда изменилось ее сознание.
А потом, когда вернулся с «беженцев» народ, почти заново отстроилась деревня, Алена одна все еще продолжала жить в «бункерах», вырытых по северному краю не глубокого оврага в дальнем краю села у самого кладбища. Деревня свыклась с ней и с ее душевной болезнью. Так привыкают к болезни знакомых, но не близких, не родных людей. Её не обижали, иногда кормили, чем могли, но привыкшие ко всему за годы войны люди относились к ней обыденно и равнодушно. Для них Алена стала «блаженной» - местной дурочкой.
Никогда, никогда не понять нам чужого, чуждого, не пережитого нами горя, а потому не зная, и не понимаем, не можем мы понять, понять и осмыслить всего происходящего, всего того, что происходит не в нашей душе. Всего того, что происходит не с нами. И дай Бог, нам не знать этого.
И зимой и летом ходила Алена по деревне в рваной стеганной армейской телогрейке. Не знала она ни жары, ни стужи. Ничуть не заботясь о себе, бережно укрывала она от ветра или дождя большой сверток, который постоянно носила на руках, прижимая его к своей груди. Баюкала, качала его, пыталась давать ему грудь, да тот не брал. И тогда сначала тихо, а потом все громче и громче неслось над деревней: - Ешь Петрык, ешь мой любый. Бяры, бяры сиську. Не будешь есть - заберуть немцы.
Добрые люди пытались уговорить, успокоить ее, а не добрые отбирали сверток и гнали ее каменьями прочь. С диким визгом кидалась она на них, отбирала свой драгоценный сверток и, убегая от них прочь, оглядываясь, кричала: - Фашисты! Потом, убежав и спрятавшись от людских глаз в своей землянке, качала, баюкала свое сокровище. Пела Петрыку песни, что были более похожие на волчий вой. И от тех песен по ночам жутко становилось жителям ближайших домов.
И прятали тайком, и отбирали у Алены ее «Петрыка» и тогда страшная, растрепанная, бегала она по деревне искала и кричала: - Фашисты! Фашисты усих дзятей пакрали и спалили!
Кто плакал от того, а кто смеялся.
Однажды в один из таких дней, когда встревоженная Алена бегала по деревне в поисках своего Петрыка, дети, незатейливые деревенские дети, смеясь, указали ей на маленькую полутора годовую соседнюю девочку: - Алена! Дурная! Вунь ён - твой Петрык! И та, завидев ребенка, схватив его на руки, не оглядываясь, бросилась к «бункерам». Истошно кричал испуганный ребенок.
Осознав, что наделали, бросились в рассыпную по своим хатам дети. А Алена, слыша крик ребенка, бежала все быстрее и быстрее по длинной деревенской улице, радуясь тому, что ее все время молчащий Петрык, наконец заговорил. Светились, каким счастьем, светились ее глаза, и с губ срывалось несвязное: - Петрык мой… Любый Петрык. Зараз, зараз прыйдем да дому. Дома добра, дома вельми добра. Не плачь Петрык, не плачь.
Но недолго было Алёнино счастье. Отобрали. Опять отобрали её Петрыка, а ее избили бабы и мужики, прибежавшие на крики детей. Тряслось в лихорадке ее тело, а разбитые в кровь губы шептали: - Фашисты, фашисты, фашисты…
С тех пор началась в деревне «веселая жизнь». Алена, доселе безобидная Алена бегала по селу в поисках своего Петрыка. Теперь ей не нужен был тот молчаливый, неподвижный сверток. Испытав тепло живого детского тела, почувствовав его трепет, металась по деревне Алена в поисках детей.
И били и уговаривали ее, но что можно сделать, как уговорить сумасшедшего?
Длины июльские вечера. Вот в один из таких вечеров напылив на проселочной дороге, скрипя рессорами, прикатила в деревню машина с синей будкой вместо кузова. Не останавливаясь, проехала в дальний конец села к кладбищу. Остановилась в конце улицы. Из кабины вышел старенький местный фельдшер Изотыч, а из будки выпрыгнули на землю два милиционера. Они молча направились к «бункерам», а вслед за ними потянулся подоспевший люд. Алена заслышав шум, выскочила из землянки. Остановилась, внимательно вглядываясь в подходящих людей. Затем словно поняв их намерения, метнулась в сторону. Маленький щуплый милиционер кинулся за ней, но, запутавшись в оставшейся с войны валявшейся колючей проволоке упал, сильно поранив об нее лицо. Второй же сильный, рослый в два прыжка догнал Алену и ударом кулака свалил ее на землю. Два, два мужика милиционера не могли справиться с Аленой. Тело ее неимоверно изгибалось прижатое к земле милиционерами. Они пытались связать ее, но не могли, не могли до тех пор, пока подоспевший фельдшер прямо сквозь одежду не всадил ей укол. Лишь только после этого обмякла Алена и ее, уже связанную веревками, потащили в машину. Алена глядела на сельчан. Глаза ее были наполнены слезами, которые текли по грязным щекам.
- Петрык, Петрык. – хрипела она. Потом, обведя взглядом толпу, громко, пронзительно закричала: - Фа – ши - сты!