Куда уходят пилоты

               


                Я этот небесный квадрат не покину –
                Мне цифры сейчас не важны:
                Сегодня мой друг защищает мне спину,
                А значит – и шансы равны.
                Владимир Высоцкий

– Когда я погибну, – сказал как-то Вадимка. – Я попаду в рай для пилота. Там будет синее небо и там будет пахнуть бензином.

Вадим не был фаталистом. Просто немец не смог нахрапом пройти по нашей родной земле кованым сапогом, и война приняла затяжной характер. И мы все понимали, что шансов  дойти до Берлина именно у нас практически нет, но надежда, на то и надежда, чтобы надеяться. И у войны тоже бывает рутина, и хотя редкий день проходил без вылетов, но настоящие бои случались редко, где-то раз-два в неделю. Но зато метко.  Когда ревела сирена, когда враг на подлете и когда мы взлетали, знали – скорее всего, кто-то из нас не сможет посадить свой самолет. Никогда. Вдумайтесь в это слово «никогда». Никогда – это значит, дети будут расти без отца. Никогда – это значит, что жены не дождутся своих  мужей. Никогда – это значит, кто-то – например, Вадим, – не узнает, каким сладким, горячим и влажным бывает девичий поцелуй.

Мы возвращались победителями, один был сбит, а второй дал такого стрекача, что только его и видели. Я любил быть в паре с Вадимом –  вихрастый, улыбающийся, юморной на земле, в воздухе он был собранным и, не по-юношески, серьезным. И я, да что там я, все считали, что если Вадим – ведомый, значит, можно забыть про тыл; значит, что Вадим не подведет.

Мы уже подлетали к аэродрому, и я заметил, обернувшись, что ястребок  Вадима подозрительно клевал носом и, то и дело, кашлял. Я связался с Вадимом, и тот сообщил, что машина еле слушается, и что он ранен. Я заложил вираж перед аэродромом и пошел на второй круг, пропустив Вадима, чтоб тот смог посадить самолет первым. Вадимка с трудом сел, заглушил машину и умер.

Шел декабрь 1943 года, и прошел уже почти месяц после смерти друга, а я все равно, каждый день приходил на его могилу. Было ветрено, и я курил в кулак. Земля, израненная и нагая, молила о снеге, но снега еще не было. Я стоял перед могилой и плакал без слез. Я навсегда выплакал все слезы в самом начале войны, и поэтому так и не смог оплакать своего друга по-человечески.

А назавтра пошел снег, и случился бой.

Враг был как на ладони, снизу было белым бело, и виднелась только одинокая черная точка. Это и был противник. Я шел сверху чуть носом, чтобы видеть врага, и искал удобный момент для сближения. И этот момент настал; я перешел в пике, набирая скорость. Немец заметил меня и попытался заложить правый вираж, но я разгадал маневр и, идя накоротке,  нажал гашетку. Снаряды вспороли крыло врага, вспыхнул двигатель, и черный самолет, словно задумавшись, клюнул и перешел в неторопливый штопор. Запахло гарью, и я повернул и посмотрел вниз, словно прощаясь с поверженным противником. Я уже не слышал взрыва, но ярко и отчетливо почувствовал, что закончилась еще одна чья-то жизнь. Что ж – либо он, либо я. Сегодня – я.

И тут я совершил непростительную ошибку. Я шел на высоте около тысячи метров над морем и любовался первым снегом, позабыв о том, что я тоже могу быть для кого-то хорошей мишенью. Мессершмит, словно коршун, спикировал,  плюясь огненной слюной, и прилип ко мне. Я ушел влево по большой дуге, но он не отставал. Я вниз, он – вниз, я вправо, и он – вправо. Я просто спиной чувствовал, что он уже давит гашетку, остаются какие-то миллиметры, и пули, словно горох, начнут стучать по фюзеляжу, не оставляя для меня никаких шансов.

И тут заговорила рация.

– Леха, вправо! Держись, он у меня на хвосте, – сказал Вадим, и я даже не успел удивиться.
– Я пытаюсь, но он прилип как банный лист, – ответил я.
– Ничего, держись, я мигом, – сказал Вадим, и я понял, что он начал огонь. – Врешь, зараза, не уйдешь!

Я обернулся. Мессершмит натужно заскрипел и потом, словно оборвалась невидимая струна,  отклонился и ушел в такое пике, из которого уже не возвращаются. Я огляделся вокруг, но Вадима не было.

– Леха! Там пахнет бензином! – и рация смолкла.

Я приземлился, заглушил самолет, и механик, обняв меня, сказал:

– Ну, ты и везунчик! Что случилось? Почему он вдруг упал?!

Я посмотрел на синее небо и ничего не ответил.