«Мне в холодной жилухе тепло, потому что закрыта труба». – Тоненько выводит худой мужичок с рыжей кустистой бородкой. Это Федотыч. Федотыч заботливо поправляет ржавую портянку, прилипшую к трубе. Труба у стенки не так раскалена, как у печки, но ткань все равно прилипает. Эффект разницы температур и влажности.
- Ты это… снял бы, что ли? - морщит нос расконвоированный зек Безуглый по кличке Угол.
- Ой, ой, какие мы нежные, - гнусавит Федотыч. Угол «зыркает моргалом», но дальше не «рубится». Понимает – не зона.
И действительно, не зона, а всего лишь стройбытовка. Стены, потолок, дверь, четыре шконки, в углу «буржуйка». Крохотное заиндевелое оконце. Под низким потолком мутный кухонный телевизор «Юность». На экране мельтешня из полосок, лица искажены, но все смотрят, не отрываясь. Антенна - щетина из проволоки на манер веника, торчит, как перевернутая метла Бабы Яги; еще тумбочки и вешалка - самая, что ни на есть, бытовка строй. «Строй Ямал Инвест», мать его, - цедит Красавчик презрительным тоном, в который раз считывая полузатертую бирку.
- Спирт где? Хавка где? - Угол сплевывает в ведро. Ведро рядом со шконкой Татарина. Татарин брезгливо отворачивается.
– Где, где, - в Караганде, - Федотыч, в очередной раз приладив портянку, берется штопать ватник. – В Караганде е…
Угол закуривает папиросу.
– А это что? – на экране сквозь помехи скачет какой-то тощий, обтянутый в блестящее. Обтянутый дергает стойку с микрофоном, подкатывает глаза, падает, вскакивает, тычет пальцами в толпу. В зале рев, свист. Красавчик разглядывает узоры на стекле.
- Концерт пидорский.
- Чевооо? - Угол недовольно вздергивает папиросу.
- Ничего. Концерт, говорю. – Красавчик безразлично ковыряет заусенец на смуглом пальце. – Концерт.
Камеру переводят за кулисы. Запыхавшийся блестящий выталкивает слова в микрофон: «Мы счастливы! Пригласили! Да! Постараемся! Проект ведь…»
Угол размышляет: вот же, Красавчик, а? И сам какой-то, не как все, и ватник у него подозрительно чистый, и не воняет от него, как от Федотыча, - а пашет наравне со всеми. На спине вышивка: «I like Igarka». Чего это? Спрашивал у Федотыча, тот сказал: - «like» – это вроде как «нравится». Во бля, Игарка, значит, ему нравится… ну, довые***тся. Не таких видали. Ввинчивает папиросу в пустую банку из-под килек. Еще лопату ему в бархатном чехле…
- Концерт, говоришь? Ндааа… а это кто? – и тычет заскорузлым пальцем в обтянутого.
- Фрик. Голубой.
Угол приподнимается на локтях.
- Слушай, ты, канешна, тут Красавчик, но базар-то фильтруй, все же. Это ты щас чего вякнул?
- Да он про этого, – гнусавит Федотыч и кивает на экран. Игла по-прежнему снует туда-сюда.
- Он-то про этого, а мы тут ему кто?
- Назови хоть чертом, только денег дай, - встревает Татарин.
- Закрой поддувало, не сифонь, – Угол по бычьи напрягает шею. - Кылдыр-мылдыр.
- И чиво злооуй как собака? - Татарин боязливо натягивает прожженное одеяло до подбородка, нос поверху, глаза как две маслины. – И спирт привезут, и хавку. Жди мал-мал.
- Убью суку! – Угол хватает табуретку за ножку. Глаза бешеные, желваки ходуном – все же не стерпел, завелся. - Убью! Проект, бля, фрик, е…Игарка! Оборзели?
В дверь, из облака пара протискивается тучная фигура бригадира. С порога, булькая горлом, бригадир тычет пальцем в Безуглого. Палец размером с хорошую сардельку, под желтым ногтем вечная чернота.
- Угол! Опять бузишь? Хорош всем. Тихо! Подъем и на объект. Завалялись тут, мать вашу.
- Это чего это - на объект? - Федотыч недовольно втыкает иголку. – Выходной же!
- Проект привезли. Бумаги. Хана теперь вашей самодеятельности, - пачка белых листков шлепается на койку в ноги Татарину. - Давайте, мухой, обсмотреть там все. Ежели чего – звоните. Отъеду я домой покуда - дела. А ты смотри мне, - мощный кулак выставляется в сторону Угла. – Смотри… ббосота.
Батя. Так бригадира и зовет объект. В тундре уже лет двадцать - настоящий полярный волк. С премии все собираются в бытовке. Поднимая кружку, Татарин, шмыгнув носом, провозглашает: - Ну, Батя, за тебя!
Мороз дерет щеки, ветер горстями швыряет снежные хлопья.
- И чего тут проект? – Красавчик, как самый ученый из всех, морщась, вертит листки. Отмусливает первый сверху. - Балконы-то где?
Федотыч перехватывает пачку, хмуро вглядывается:
- Лабудень какая-то. Где балконы – там дверей нет, как людЯм выходить-то? А двери с другой стороны и без балконов, это люди выйдут, а куда? Допились, что ли? Белая горячка?
- Это у кого? Ну ты это… - Угол постукивает сапогом об сапог, - ты давай, это…
- Айда на телефон, - Татарин машет рукавом в белесую муть. - И чего придумали там, сверху… айда.
В трубке шуршит и потрескивает.
- Чего звоните? – судя по голосу, Батя недоволен.- Чего? Не слышу.
- Я говорю - балконы-то куда ладить? - Федотыч напрягает тощую шейку, по-птичьи скашивает глаз. - Двери-то с другой стороны! Это что ж выходит, а?
Неожиданно в трубке перестает трещать. В наступившей тишине слышится Батин хрип, какая-то возня и тонкое постанывание.
Федотыч недоуменно оборачивается, вешает трубку на рычаг. – Чего он там…
Скоро май уже, а снег все метет. И что за весна? Обратная дорога в темноте. Рядом с бытовкой вагончик маляров. Одни бабы. В вагончике свет, шум, хохот. Рванув дверцу бытовки, Татарин щурится на яркий свет. На столе бутыль. Горлышко заткнуто самодельной пробкой. Рядом две банки тушенки, луковицы, буханка черного, миски. Все на белом, расшитом петушками полотенце.
- Во дела! – Татарин застывает, открыв рот. Сзади подпирает Угол, за ним Красавчик с Федотычем. - Зинка, что ли гуляет?
- Чего встали? – Угол толкает животом Татарина, плюхает шапку на вешалку. – Садись.
- Это вас кто звал? – Зинка открывает щербатый рот, вылавливает пальцами золотистое перышко шелухи и стряхивает в кастрюльку с ошурками. Кроме Зинки за столом еще три бабы, одна новенькая. Девушка. Юная, почти девчонка. Короткие волосы, тревожные глаза.
– Лааадно тебе, - Угол косится на свежее молодое личико, переводит взгляд на бутыль. В зрачках чертики, на шее прокатывается кадык, – Татарин, метнись-ка, посмотри у меня там в тумбочке… ну, знаешь.
– Ай, шайтан! Заначил! А говорил - хавки нет. - Татарин недоверчиво шьет глазом. – Точно есть?
- Чеши давай.
Задвигали табуретками, сели.
- Собака лаяла, на дядю-фраера… - Фальшиво затягивает Угол. – Это кто ж у нас тут такая красивая? – и ощеряется в сторону новенькой.
- Осади, Угол, - Зинка карябает ложкой в банке. – Не про тебя птица. Из техникума она, на практику, Машей звать. Через неделю столовую достроим, туда её и возьмут. Да, Машенька? - Новенькая чуть заметно кивает. - А ты - смотри мне, ежели чего. Знаешь меня...
Бухает дверь.
– Вашему от нашего, - Татарин гордо припечатывает на стол две банки тушенки, шмякает связку баранок, осторожно ставит белую с "кепочкой". Федотыч тупо смотрит на бутылку, переводит взгляд на Красачика. Лицо Красавчика непроницаемо, как всегда. - Чего притихли? - кривится Угол, - На день рождения заначил. Скоро ведь. А то б пустыми сидели. Ладно. Раз такое дело - давай.
Подцепив зубом фольгу, Федотыч сплевывает «кепочку», бережно разливает. Татарин поднимает кружку:
- Ну, Зина, за тебя!
Собака действительно лаяла, временами переходила на визг. Лаяла так, что казалось, выблюет кишки. Рывками натягивала цепь. «Пускай, - радовался Безуглый. - Значит – выйдет. Не будет же сидеть и слушать этот визг.»
Мужик и вышел. Огромный, как шкаф. Закурив, двинулся к ограде, в темноте нащупывая под ногами дорожку из бетонных плиток. Красная точка сигареты дергалась во рту. Шаг, еще шаг.
- Ну, давай. – Безуглый смаргивал от напряжения, - ближе!
Мужик притиснул живот к ограде.
- Эй, кто тут?
- Я, - прошептал Безуглый и коротким тычком сунул нож в брюшину. И еще, и еще. Мужик хрюкнул, стал оседать, нелепо подгребая ноги.
- Во как! – выдохнул Безуглый, - чик и все! Будешь к моей бабе шастать! - отпрянул от штакетника, пригнувшись, побежал. Бежал и икал самогоном. Мысли прыгали в голове: - А вошел как в тесто. – Тиранул рукой по губам, брезгливо сплюнул. - Просто-то как!
- Подсудимый, хотите что-нибудь сказать? - Безуглый кимарил на скамье и не услышал вопроса.
- Слышь, Петруха, выдай че-нибудь. - Собутыльники сгрудились кучкой и, втихаря лузгая семечки, шепотом травили анекдоты. - Петруха, бля, тебе слово. Давай!
- Тише всем! - крикнула судья и пристукнула молотком. Безуглый разлепил веки и, обхватив прутья клетки руками, недоуменно повел опухшим лицом.
- Встаньте! - резко выговорила судья. Держась за прутья, Безуглый пополз вверх, качнувшись, набрал воздуха: - В поле ветер, в жопе дым! - И, уронив голову, плюхнулся на скамью. Дружки ударились в хохот.
- Пятнадцать лет общего режима. - Выйдя из совещательной комнаты, объявила судья, опустив голову, добавила: - и два - за оскорбление суда. В зале повисла тишина. Безуглый поискал глазами Маринку. Нашел по тихому вою. Во рту кулак, другая рука на огромном животе, в глазах ужас. Маринка...
- Все валяетесь там на койках? – собрав крошки, Зинка стряхивает с руки в кастрюльку.
– Валяемся, - соглашается Угол, и, не сводя глаз с молодой, зачем-то кивает на Татарина. У молодой розовые щечки и голубые, как апрельское небо, глаза. Когда-то и у него были такие же, - вспоминает Угол. Надо же.
- Валя-я-емся, - передразнивает Зинка. - А мы сидим тут на ж*пе. Лук жуем. Ой! - прости, Машенька, - покосилась на молодую. - Прости, озвереешь тут с ними. - Пристукнула ложкой об стол. - Давно уж стеклить пора, глядишь, а там и отопление. Малярить бы начали, хоть наряды по-нормальному закрывали. А так чего?
- Да мы-то чего? – Татарин хрустит баранкой. – Федотыч, скажи…
Федотыч степенно дует на блюдце, осторожно ставит на стол, отодвигает кружку с чаем.
- Вот ты, Зина, умная женщина. Вот скажи, на балкон людЯм как выходить?
- Как – как, ногами. - Пихает в бок товарку, - вот дурной, а? - Бабы растягивают рты: гыыы.
- Да хрен с балконами, - Угол тоскливо оценивает пустую бутылку, – тут проект привезли.
- Чего еще? – Зинка кривится, - чего выдумал? - Красавчик вынимает из-за пазухи пачку листов, сует на стол:
– На, смотри. - Листы краем цепляют подставку с чайником, взъерошиваются, выталкивают бумагу поменьше – конверт.
- Чего там? - поворачивается Федотыч.
- Письмо вроде. - Татарин, щурясь, по слогам читает надпись: «Безуглому Петру Ивановичу». - Тебе, Петруха.
- Кому Петруха, а кому Иваныч. – Угол смахивает конверт, прячет в карман. – Чего вылупился, басурманин?
- От кого? – Федотыч вновь принимается за кружку.
- От хрена твоего, - буркает Угол.
- Небось Батя забыл передать, - успокаивает Федотыч.
- Тебе какая печаль? - Угол недоволен. Недоволен общим вниманием. Вот и молодая уже смотрит. Да как-то не так.
- Ладно вам, чего завелись-то? - Зинка примиряюще разглаживает полотенце, переставляет кружки.
- И кто привез? – кивает на листы.
- Батя, кто ж.
- Чтоб ему… повылазило.
- Батя не при чем, - заступается Татарин. – Сверху это. - И таинственно заводит палец к потолку. – Сверху!
- Там балконы без дверей, - начинает горячиться Федотыч, - а ты… повылазило.
- Ну и чего теперь?
- Ждать мал-мал, - вздыхает Татарин. - Выходит – ждать.
На зоне писем Угол не ждал. Не хотел. Какие поначалу приходили от Маринки - нычил под матрац. От бесконечных шмонов письма куда-то уплывали. Долгие ночи, рваные мысли. Мысли толкались в голове, шмыгали как крысы в подвале: от стенки до стенки, из угла в угол. Грызли мозг. Ишь, нагуляла с боровом, теперь пишет. Сука. Или не нагуляла? Дружки базарили, что видели ее с тем боровом и не раз. Значит нагуляла. Ну, борова-то он приделал, это ладно. А Маринка? Небось разродилась. Интересно, кем? Или неинтересно? Сомневаясь, прислушивался к себе. Решил окончательно - неинтересно. А может, просто уговорил себя. Отсюда все равно не допрыгнешь, а от крыс и свихнуться недолго. Сожрут.
- Чего не читаешь? - выпытывали барачники.
- Успею, - отговаривался Угол, и, закинув руки под голову, лежа на спине, молча изучал потолок. Молчание – лучший друг зэка. Это Угол уяснил сходу. Вякнешь что не так - нарвешься на подлянку. Вот и молчал. Блатные недобро поглядывали, - мутно здесь что-то. Не колется, молчит - знать себе на уме. Опасный, стало быть. До времени ждали. При случае, пытались вышибить, навалясь кучей. Угол, как мог отбивался, потерял два зуба, но гнуться не хотел. Через пару лет, потихоньку отстали - хрен с ним. Даром, что первоход, заехал-то по 105-ой! Еще сунет отвертку под ребро где-нибудь в закутке, поди знай , чего у него там в башке. Одно слово - мокрушник.
Так Угол и зажил обособленно: не блатной и не мужик, вроде уж совсем. А если и мужик, то «правильный». Письма совсем перестали приходить. И хорошо. Спокойней так. Потихоньку прошлое затягивалось пеленой. Семнадцать лет – не шутка.
Из бытовки маляров разошлись заполнлночь. Лежа на шконке, Угол вспомнил про письмо. Дождался, пока все засопят, накинул телогрейку, вышел в тамбур. Осторожно потянул из-за пазухи конверт. Тот же почерк, синие чернила, наверху штемпель. От Маринки. Точно. Достал папиросу, чиркнул спичкой, глубоко затянулся. И чего пишет? Пиши не пиши, а жизнь, считай, прошла. Сколько ему уже? И не помнит толком. Много. Скоро день рождения, вот и еще один год прошел. Волосы поредели, зубы шатаются, в кишках болит. Кому он такой нужен? Не заметил, как докурилась папироса, обожгла пальцы. Крякнув, бросил окурок, притоптал сапогом, повертев конверт, сунул обратно во внутренний карман. За дверью храпели на все лады. Юркнул под одеяло, поджал ноги. Холодно…
Короткий остаток зимы Угол приглядывался к новенькой. В столовой, на раздаче, получив порцию, сразу не уходил. Медлил чего-то. Маша будто цепенела, отводила глаза. Задние из соседней бригады подпирали: «Ну, чего застрял, колодник? Гы-гы-гы».
Ел молча, сидя в одиночестве. Размышлял: не нравлюсь, значит… ну, ну. Новенькая тянулась к Красавчику, ставя миску, глаз не прятала, рдела лицом. Потом видел, как они гуляли. И тут поспел, зараза. Ладно. Пусть пока. При случае разберемся. Еще думал о Маринке – как она там? Наверное, приткнулась к кому-нибудь. Не век ждать его, непутевого. Уходя, кидал взгляд на раскрасневшееся молодое личико. Маша улыбалась людям, ходко работала половником, наливала до краев, от души. Хорошая девка, правильная, и откуда взялась…
Весной стройка повеселела. Окна застеклили, с балконами разобрались, оказалось - перепутали листки. Один, тот самый, попался из другого проекта.
- А чего говорил-то? Белая горя-я-чка... - Угол трепал за шею Федотыча, закуривал папиросу, взглядывал на голубеющее небо. Весна. Хорошо. Скоро и ватник на полку. Вспоминал, как ждали весну на зоне. Все, от законников до самого распоследнего шныря. Весна на время отодвигала темное, гасила склоки, дарила надежду. Хотелось жить. Бабы катали валиками, выглядывали из окон, улыбались, щурясь на скупые солнечные лучи.
Приехали артисты. В основном - молодёжь. Девушкам все было интересно. Кутаясь в пёстрые одежонки, вышагивали между проталинами, притихшие, смотрели на бетонные блоки, арматуру; трогали высокие мачты: «А это что у них? А это зачем, ай»…
На концерте Угол сидел в хорошем месте. Сцена – как на ладони. Справа, чуть наискосок - ухо и щека Красавчика. Красавчик сидел один, Маши почему-то не было. «Наверное, на кухне, - решил Угол, - стряпает на завтра. Работящая.»
Сначала вышел какой-то обтянутый, заблеял козлиным голосом.
И сюда добрались, эти, как их… фрики, из «проекта». Проектировщики, мать их. Угол презрительно воротил нос, ёрзал на стуле, но терпел. Потом пошли акробаты, за ними юмористы. Мужик в юбке изображал бабу, кричал тоненько, размахивал сковородкой. Смешно. Все ржали в голос, буквально катались от смеха. Под конец выступил небольшой хор. Красивые звуки поплыли над головами. Угол рассеянно скользил глазами по лицам рабочих. У большинства были отрешенные выражения, многие тянули шеи, словно хотели приблизиться, не пропустить что-то важное, необходимое, окончательно верное. Защипало нос, разлилось в груди. Отгоняя непривычное, Угол тряхнул головой, зло уставился на Красавчика. Вот и хорошо, что один, самое время «поговорить». Не дожидаясь, пока закончится концерт, тихонько вышел на улицу, закурил. Вскоре из дверей потянулись люди. Шли парами, группками, переговаривались, радостно вскликивали. Дождавшись Красавчика, Угол подошел, тронул за рукав:
– Отойдем. - Свернули за угол.
- Ну, ты чего, олень, а? Борзеешь? Чего к девке пристал, погулять захотелось? -
Угол сунул руки в карманы, сжал кулаки, стоял боком, чуть пригнувшись, по лагерной привычке готовый к мгновенному нападению. Красавчик моложе и явно проворнее, но исход драки решает не молодость, и не проворство. Презрение к боли, отсутствие страха и бесшабашный напор. Этому в зоне учили быстро. Играя желваками, чувствовал, как приливает к голове уже ставшая привычной злость. – Ну?!
Красавчик высоко держал голову, смотрел прямо в глаза Точно борзый – решил Угол. Куда его - сразу в челюсть, или сперва под дых?
- Давай покурим, что ли, - тихо насвистывая, Красавчик тоже сунул руки в карманы.
- Ты же не куришь…
- Давай.
Щелчком выбив папиросу, Угол настороженно протянул пачку, - ну, на…
- Тут такое дело, Петь. Машу я давно знаю…
- Врешь! - выдохнул Угол, сузив глаза, - как это «давно»? Врешь. Откуда это?
- Не вру. Мы с ней вместе еще с техникума. Я когда заканчивал, она на первом курсе была. Договорились - ждать будет, да вот - сама приехала. Я тебе давно хотел сказать, но...
- Что?
- Ты же всё волком смотришь.
- А как на вас смотреть? Фрики, голубые, е..., да и мутишь ты что-то, Красавчик, не верю я тебе.
Красавчик уронил папиросу под ноги, долго растирал ботинком. Медлил.
- Безуглый! - оба повернулись, кто там еще? Из двери управления наполовину вылез Батя, загреб рукой, - быстро сюда! Давай, давай!
Морщась, Угол направился к дверям, перед входом обернулся.
Красавчика не было.
Батя сидел за столом, перебирал бумаги.
- Давай к соседям, Петруха. Загрузишь опалубку, там переночуешь, утром сюда.
- Чего я-то? - Угол вытянул лицо, - чуть что, сразу я.
- Давай, пока дают. Сам знаешь - у них, бывало, снега не допросишься, а тут сами дают. Сегодня не возьмем – завтра не успеем бетон залить, считай - премии труба. Усек? Давай, машина во дворе, ждет. – Подмигнул, хлопнул по плечу, - Родина тебя не забудет! - И, нацепив очки, вновь полез в бумаги.
Машина прыгала на ухабах, воя, драла колёсами раскисший зимник. Угол бился головой об стойку кабины, вполголоса матерился. И чего наговорил Красавчик: невеста, техникум, - вот думай теперь. Да и думать уже нечем, всю башку отшибло. Машинально полез за пазуху, наткнулся на конверт, одернул руку. Еще письмо это. Потёр ладонью сухие губы: дороженька, мать её. Рвануть бы сейчас стакан…
Угол вернулся к утру. После обеда приехал Батя. Сновал по лестничным пролетам, отдавал «ЦУ».
- Шпала так и будет у вас торчать. - И кивал на высокую бетонную опору. Опору кое-как вкопали еще осенью. Зацепили кабель-времянку. Давно уж свет провели, а опора так и осталась и все об нее спотыкались. – Слышь, Угол, тебе говорю. Опору убрать. Оглох, что ли?
- Завтра, Батя. Сегодня не успеем. Вечер скоро, сам видишь.
- Говорю - убрать! У вас каждый день тут… вечер. Или еще чего. Напридумываете себе.
- Чего это… напридумаем? - Ну, день рождения у меня сегодня, собрались пораньше уйти. Так законно ведь? Бабы уж стол собрали, новенькая эта, Маша, с кухни которая, навертела там, говорят, чего-то вкусного, напридумывала - точно. Ждут все. Так законно ведь, а, Батя?
- Ну ты, законник, давно ли с нар слез? – Угол помрачнел, насупился. – Ладно, - Батя ткнул в плечо, - не парься. Это тебе так. Для профилактики. Опалубку привез – молодец. Но шпалу выдернуть сегодня. Понял?
- Зуб даю. – Угол цапнул ногтем зуб, щёлкнул ладонью по лбу, - как на зоне, -криво ухмыльнулся. - Вечером зайдешь?
- Зайду. - Кряхтя, Батя полез в «уазик», повернул ключ, захрюкал стартером. – Давай, законник, шевели ластами, скоро премия. – Улыбнулся, и, виляя на ухабах, скрылся за объектом, только выхлоп щекотнул ноздри. Сплюнув, Угол тяжело смотрел из-под руки - начальство…
Опору так просто было не взять.
- Давай чалками, - Угол захлестнул трос с тремя наконечниками, сцепил крюки. Махнул варежкой Федотычу, - вира помалу.
Федотыч мягко трогал рычаги подъемника, трос натягивался струной. Давил сильнее, надсадно гудел двигатель.
- Не идет, сволочь. Чего делать-то?
- Давай еще раз, - Угол поправлял чалки, захлестывал поглубже, - давай!
- Плевать на нее. Завтра вытянем, айда домой, - увещевал Федотыч и оглядывался на бытовки, - небось нас только и ждут. Айда.
- Не могу я - Бате обещал, понимаешь? - Полез ниже, захлестнул чалки у самой земли.
- Куда приладил-то, - Федотыч нахмурился, – нельзя так. А ну - как выпрыгнет, центр тяжести-то где!
- Давай! – Угол обхватил опору, уперся ногами, словно мог подтолкнуть, - давай!
- Отходи, дурила, - Федотыч положил руку на рычаг, - отходи! - и дал полный газ.
Опора дрогнула, затряслась. Угол всем телом ощутил ее вибрацию. Ощутил, а сам вдруг вспомнил.
Словно из глубины возникло лицо Маринки. Вечер в липовом саду. Солнце у горизонта. Запах свежескошенной травы. Обхватив Маринку, Угол стал гнуть ее к земле.
- Обманешь, - задыхалась Маринка, а сама прижималась, тряслась всем телом.
- Ну что ты, что ты, - Угол и сам трясся. Повалил на колкую стерню, впился губами, завел руки, – а сердце молотом по груди. – Что ты…
- Пошла, - обрадовался Федотыч, - пошла родимая, - и потянул рычаг. Пошла - успел подумать Угол, улыбнулся и тут же принял тупой удар по голове, а следом непомерную тяжесть, как будто навалилась скала. Стало темно и тихо. Что-то равномерно постукивало как часы: тук-тук-тук. «Кровь в жилах, - догадался Угол, - значит – живой». Улыбнулся еще раз и полетел в черноту.
- Помогите,- шепнул Федотыч, выпрыгнул из кабины, подбежал и стал лихорадочно дергать чалки. Тщетно. Одна захлестнула распластанное тело, две другие намертво обмотались вокруг опоры. Под опорой, наискосок лежал Угол. Рука вывернута, как у пластмассовой куклы, из глазницы вытекала-пузырилась черная жижа. – По-мо-гитееее! - тоненько закричал Федотыч и шарахнулся в сторону, испугавшись собственного голоса. Побежал к бытовкам, вдруг замер, метнулся обратно. Упав на колени, схватил руку, пощупал пульс – живой. Со стороны бытовок уже бежали. Сгрудились кучей.
- Ломы давайте!
- Заводи кран!
- Нельзя кран, - чалками перережем!
Бестолково мельтешили, сталкиваясь лбами. Наконец подсунули лом, один, другой. Навалясь кряхтели, - давай! Ломы уходили в грунт.
- Блоки подсовывай! ЛомА выше, давайте же, ну! - Приподняли чуть, подсунули блок. Еще выше и еще блок.
- Все. Дальше ломами не пойдет. Тонна, мать ее…
Угол дернул ногой, приоткрыл мутный глаз, шевельнул губами.
Федотыч встал на колени, приблизил белое лицо.
- Что? Что говоришь?
- Вы это... чего суетитесь-то, - чуть слышно прохрипел Угол.
- Мы-то? Да вот мы тут… а ты? Как ты-то? – вскинул голову, бешено мотнул рукой, - давай на телефон, звоните там!
- Татарин уже побежал.
Угол шевельнул черными губами, сглотнул:
– Не мельтеши. – Привалился щекой к бетону задышал часто, тяжело. – Слышь, Федотыч…
- Здесь я, здесь, говори, чего?
- Ребята здесь?
- И ребята здесь.
- Пусть отойдут. Посмотри там… внутри, в кармане.
Федотыч махнул всем рукой, осторожно выудил затертый серый конверт.
- Прочти, – выдохнул Угол. Федотыч недоуменно обернулся на людей.
– Читай! - приказали сразу несколько голосов. Затрещал край бумаги, скользнул на землю обрывок, в руках запрыгал белый листок. Федотыч вжался глазами, откашлялся, затянул по слогам.
«Здравствуй, Петенька! Вот пишу тебе, а сама и не знаю где ты и дойдет ли письмо, сколько уже послала тебе, а ты все молчишь. Жив ли? Верю, что жив. Не можешь ты бросить нас вот так. Скоро тебе выходить, жду-не дождусь, когда уже, думаю - может все-таки и приедешь. А у нас все хорошо, я работаю, Машенька учебу закончила. Ой! Вот ведь дура я бестолковая! Я тебе хоть и писала, да ты, наверное, не читал, раз ответа от тебя нет, ну так, может быть, сейчас прочтешь. Девочка у нас родилась тогда. Доченька наша. Глазки как у тебя – голубы-ы-е. Такая лапочка! Сейчас уже взрослая совсем. Невеста. Техникум закончила и вот ведь что удумала – на север податься. К любимому, говорит, хочу. Жених у нее там, на севере. Договорились – поработает он, привезет денег, так они и поженятся. Вот, не выдержала, сама к нему поехала. Глупенькая, да разве их нынешних удержишь? Я ей про тебя сказала: мол, где-то там и папка наш. Нет, а я тоже хороша, по ночам не сплю, думаю: а вдруг встретитесь вы там? Ну, дура-дурой! Север-то большой, где уж там встретиться, а вот ведь – думаю. Ты бы ее сразу узнал, если бы увидел. Ну, вылитая ты. Одно только: записала её на свою фамилию. Люди злые, языки длинные, а ей жить, ты уж прости. Петенька, сокол ты мой ясный, не верь никому, честная я перед тобой, люблю тебя и любила всегда. С того самого дня, с того нашего поля, помнишь? Приезжай, я жду тебя!
Навеки твоя,
Мариночка».
Опустив листок, медленно поднял голову.
- Все? – шепнул Угол.
- Все – эхом отозвался Федотыч. В полной тишине ветер теребил бумагу, шевелил прилипший волос.
За спиной тихо начали подвывать. Бабы, конечно.
- Ну и все, - Угол отлепил щеку от столба, вяло облизнул губы. - Все. - Дернулся, начал подкатывать глаза.
- Да что ж это, а? – Зинка простерла руки к толпе, - Машу позовите!
- Поздно, - отозвался кто-то, - отходит. - Бабы заревели в голос.
- Кто это тут отходит? - из откинутой двери подкатившего Уазика, уже потянулся Батин сопог. – Этот, что ли? А столб? Валяется? Непорядок. Ну-ка посторонись! Да он еще всех вас переживет. "Отходит" – скажут тоже. Коротко пробежался, махнул рукой. - Быстро выгружай лебедку! Чего стоите? Давай, давай! – Все вновь засуетились. Заклацали стойки, звякнули крюки, вскоре затрещал барабан: двое неистово вращали рукоятки. Пошло! Пхнул остолбеневшую врачиху с чемоданчиком в руке, гаркнул в ухо:
- Не спите, мамаша! Давайте укол ему, повязки, все что надо, давайте! Чему учили? Гипократы, мать вашу! - Скрипя тросами, поднялась, отъехала опора, Угол судорожно всхлипнул и тут же застонал. – Ну вот, и голосок прорезался у новорожденного, - Батя тронул вывернутую руку, оценил распухший глаз, оглядел помятую грудную клетку с выпершими сломанными ребрми. Почесал нос, - ничего, соберем по частям. Не таких собирали. Тащите носилки. - Выдернул из нагрудного кармана рацию, обернулся и увидел бегущую от столовой стройную фигурку в белом халате и высоком колпаке. Все тоже обернулись. Полы халата развивались, колпак сбился на затылок, открыв высокий, чистый лоб, глаза полыхали, отражая закатную синь.
– А это кто? – удивился Батя.
- Маша, в столовой работает, - пояснил Красавчик, помолчал и тихо добавил: - выходит - дочка его.
- Ааа… ну и ладно. - Склонился над изломанным телом, ручищей провел по волосам. - Ну, жив? - и, опять почесав нос, ласково прибавил: - ббосота…