Дорогие читатели,
герои романа (в пяти главах) «Юкка» достигли пресловутого среднего возраста, времени подведения итогов и растерянного озирания вокруг. Из песочных часов жизни бОльшая часть песка уже перекочевала в нижнюю часть сосуда. Многое в жизни состоялось, любовь была, но подостыла, и её вдруг перестало хватать. Подогреть ли остроту восприятия жизни новой любовью, с другим партнёром-партнёршей? Что перевесит? Жажда перемен ради полноты чувств или тепло созданного? Амбиции, дабы утвердить в своей жизни свершения и победы, или ежедневный, кропотливый, скромно-созидательный ход жизни? Броситься прочь, оставляя позади руины и боль, или взглянуть на пройденный путь новыми глазами, которые раньше что-то не ценили, не замечали чего-то? Не пришла ли пора иной жизни и иной любви, шире и глубже плотской?
События романа не имеют отношения к личной жизни автора и являются экспериментом с целью исследовать природу чувств человека.
Роман «Юкка» вышел в свет в составе одноимённого сборника прозы в 2009 году в петербургском издательстве «Геликон-плюс» некоммерческим тиражом и распространён по библиотекам России. В данной публикации на сайте Проза.ру в роман внесены некоторые изменения и дополнения.
В оформлении обложки сборника использована картина Светланы Романовой «Дерево».
* * *
«Никогда и ни о чём нельзя сказать – “у меня есть”. Нет у нас тут ничего в этой земной жизни и БЫТЬ НЕ МОЖЕТ. Бог даёт и Бог забирает. Это ты думаешь, что у тебя что-то есть, и гордишься, и пыжишься, и ходишь довольный, думая, что тебе воздалось по заслугам твоим. А завтра, нет, уже сегодня, вот сейчас, в любую секунду, – у тебя может быть всё отнято, даже и без всякой твоей очевидной вины, под видом случайности. И тогда поймёшь – у тебя ничего нет, и думать иначе – гордыня человеческая. То, что сегодня кажется тебе немеркнущей, непреходящей, вечной ценностью, которую ты выстрадал, понял, создал в муках – в любой момент может вдруг предстать прахом, пылью, сухим, обречённым листом, гонимым ветром, чем-то смешным, ничтожным и никому не нужным. Обрушится «нерушимое», истает «прочное», «надёжное» обернётся зыбким, обманчивым миражом, бессмысленной суетой, муравьиной вознёй…»
* * * * * * * * * * * * * * *
ЮККА
(роман)
Глава первая. ЮРИЙ АЛЕКСЕЕВИЧ
1
Там всего-то и были три маленькие ступеньки, из полуподвального магазина наружу, наверх, к тротуару. Она бывала здесь чуть не каждую неделю, и нога уже сама знала, как встать, чтобы одолеть этот крошечный подъём, выпорхнуть в толпу и ринуться дальше, как ловчее подхватить все сумки сразу, отыскивая глазами следующую лавчонку. И вот на тебе! Внезапный толчок, мир крутанулся, завис, серый бугристый асфальт подлетел к самому носу. Стыдоба! Брякнулась у всех на виду, как последняя дура.
Лариса немедленно вскочила, словно ванька-встанька, подцепила распластанные по земле пакеты, и, опустив голову, наскоро обозрела ущерб от падения. Ерунда: перепачкала светлые брюки и руки. Она искоса поглядела вокруг. Никто не смеётся, свидетели её глупого падения уже далеко, её огибает плотный поток равнодушных лиц с пустыми, невидящими, «слепыми» глазами. Смеётся нервным, дребезжащим смехом только она сама: ну надо же, идиотка, на ровном месте! Ни с того ни с сего.
Она поспешила покинуть «ровное место» своего минутного позора, бросившись в ближайший переулок, и бухнула сумки на скамейку сквера. Ладони гудели и саднили. У-у-у, а это что такое? Безымянный палец торчал буквой Г… Заскочило что-то куда-то. Ах ты, господи, что за напасть. Она лихорадочно схватила согнутый палец и дёрнула изо всех сил. Сейчас, сейчас всё будет, как было. Как прежде, как всегда.
Она дёргала и дёргала свёрнутый палец, и всё не верила: почему не выправляется? Что за чепуха?
Из травмпункта она выходила с тяжёлой гипсовой «шишкой» на руке и больничным. Всё, приехали. Резкий финиш. Придётся отставить и службу, и дачные труды, и «большую стирку», и командировку на следующей неделе, ожидаемую с таким замиранием сердца. Через неделю, при перевязке, она с ужасом глядела на свой бледный, измятый-изжёванный, жалкий палец, изображавший знак доллара, и жалобно скулила:
- Почему он так и остался?! Кривой? Даже хуже стал! Вы же ставили всё на место?!
- Ну что поделать… – пожимала плечами упруго-жизнерадостная врачиха. – Работа тут ювелирная была нужна… Чуть-чуть, миллиметра не хватило, сдвинулся осколок. А теперь уж поздно – связки приросли.
- Так и останется, что ли?!
- Ой, да пустяки. Кто заметит-то? Тем более, рука левая. Ну, будет кончик висеть… вполне физиологический сгибчик. Где срослось – бугорочек крошечный останется. Пустяки. Вы ж не пианистка и не маникюрная модель. Вон посмотрите, с какими травмами в коридоре народ сидит. А вы паникуете.
Лариса устыдилась. И правда, набрав за пару дней силу после гипсового плена, палец налился здоровым соком и выглядел почти прежним. Почти. Её мучило другое: ну почему её настигло это нелепое падение на ровном месте? Падение, перечеркнувшее все её планы и неясные, но такие лихорадочные надежды? С какой такой стати? За что?! Глумливый бес её толкнул или ангел-хранитель? Ничего не бывает «просто так». Случайность – это язык Бога. Неужели это ей ответ? Значит, не надо? Она мается дурью? Говорят, Бог допускает зло, чтоб не дать свершиться большему злу. Сломанный и оставшийся кривоватым палец – ничтожное зло. Мелочь. Но разве она хотела зла? Это было бы зло? Для кого? А что было бы? Она и сама не знала, когда встала на колени в пустой комнате, сложила руки и горячечно, напрягаясь всем телом и ощущая звенящий тугой эфир, просила шёпотом: «Господи, дай мне его душу! Ну пожалуйста! Ведь не тело прошу, душу! Дай мне его душу!»
В молодости Лариса мечтала поехать в командировку. Она не могла понять, отчего это другие отказываются от командировок: какие командировки?! Дети, обеды, неухоженные и ненадёжные мужья, дела, здоровье, передряги неустроенного гостиничного быта… Ларисина работа не была связана ни с какими командировками, и, слушая возмущённые вопли посылаемых в служебную обязаловку, она думала про себя: а я бы поехала. Оборвать – ненадолго ведь, не навсегда! – корни, нити, верёвки, канаты обыденной суеты, вырваться из наглухо замкнутого круга «работа – дом». Ей грезились перестук вагонных колёс, новые неизведанные обстоятельства, лица, заманчивый ветер перемен, и сладко замирало сердце – вдруг там, вне привычного, надоевшего мирка, найдётся на её долю что-то необычное, прекрасное, волнующее. По собственной воле – поди брось всё, что навалилось, облепило, душит, заставляет вертеться без устали, не поднимая головы и глаз. В далёкой уже юности остались и беззаботные поездки с подругами – «на отдых». Может, кто-то из них и ездил на отдых, а Лариса – искала. Судьбу, прекрасного принца, «настоящую» любовь, ради которой не жалко бросить всё и побежать на край света. Короче говоря, мужа.
Муж в пристойные сроки не замедлил найтись, причём, как водится, не за тридевять земель, а рядом, близко, прямо на рабочем месте… И случилось всё, чему, по Ларисиным представлениям, положено быть – и обоюдная сумасшедшая влюблённость с маленькими безумствами, и досадные препятствия, и вздорная, глупая свекровь, и отчаянное, крепко взявшись за руки, противостояние – да провались всё в тартарары, расстаться невозможно, жизни нет друг без друга, попробуйте только нас разлучить! Годы расставили всё по своим местам, бури улеглись, даже неуёмная свекровь «вошла в берега». Рождение сына, пелёнки, выгул коляски, детская поликлиника, кастрюли и сковородки, с трудом осуществлённое кое-как «уминание» на прежде просторной – для одной неё – «жилплощади». Быт сглаживал, шлифовал, сводил на нет чрезмерности безрассудной «безумной» любви, хоть и не без труда. Были и ссоры, и тяжкое непонимание, и обиды, и яростные крики «так дальше нельзя!», и каменное, леденящее «развод».
Но стоило только расстаться, как тут же осеняло – да как жить-то врозь, это невозможно, что понаделали? И раскинув руки, кидались друг другу в объятия после смешной разлуки в два-три дня. С чем кидались? С тем ли, что и прежде? Незаметно, исподволь созревает в этой тяге что-то иное, спокойное, тёплое, уютное, удобное, где не остаётся места прежним восторженным шёпотам: «Ты – бриллиант среди стекляшек»… Ну какой там «бриллиант», если собираешь его раскиданные грязные носки, если слушаешь по десятому, сотому разу скучные, мелкие, себялюбивые подробности, если видишь все слабости, недостойные житейские компромиссы, трусоватость, инфантилизм, недомыслие, эгоизм? И прощаешь, прощаешь – сама-то кто такая, чай, не идеал! – ради другого: ради спокойствия и уверенности, ради избавления от страшной, бездонной неприкаянности одиночества, ради минут единения и понимания, сочувствия, сомыслия, сострадания, сопряжённости бытия.
Нет, думала Лариса, восторженная, слепая любовь не может жить долго. Год, два, три – и ничего не осталось от прежних трепыханий. Зачем? В круговерти жизни это только помеха. У страстной любви своё предназначение – найти того, с кем сплавишься в единый слиток, а дальше иное – расти детей, свивай гнездо, делай дело, доставшееся тебе в жизни, работай работу. Стреножена вольная степная кобылка, хватит летать по раздольям, развевая по ветру гриву, впрягайся в упряжь и тащи, тащи нелёгкий воз. Так и должно. Всё правильно. И ведь это тоже – свобода. Свобода от страхов своей ненужности, никчемности, от неуверенности в себе. Жизнь человеческая длинна, мир велик, и в нём есть много чего и без любовных страстей. Ни о каких командировках, смене впечатлений и обстоятельств давно не думалось, Лариса удобно улеглась камешком на житейском дне и обрастала уютным илом.
А посему, когда прозвучала слово «командировка», так манившее в свободной, незамужней молодости, она возопила точно так же, как и другие: нет! Ни за что! Почему я? У меня ребёнок первую сессию будет сдавать, надо держать руку на пульсе событий… и вообще! Вообще! А что – «вообще»? Лариса затруднялась объяснить. Смешно же сказать, что она сто лет никуда не ездила, да ещё одна; что она сто лет – лет пятнадцать точно! – не ночевала не дома, что не представляет себе утра без чая в любимой чашке… Начальство оторопело и, фыркнув, заявило, что можно будет поехать и вдвоём, быстрее дело пойдёт, с Тамарой Архиповой, что уж так паниковать, словно маленькая девочка, но Тамара сможет попозже, а пока надо съездить именно ей, разведать фронт работ, и совсем близко, электричкой часа три, и условия роскошные, ещё спасибо скажете, ведомственная база отдыха, строится вот… Не командировка, а просто курорт. И совсем ненадолго – за три-четыре поездки управиться можно, каждая на пару-тройку дней.
Повздыхав и повертевшись, как попавшая в силки дичь, Лариса не смогла найти убедительных причин для отказа и смирилась.
2
- Чай-кофе с дороги, обязательно, не стесняйтесь, у нас тут всё по-домашнему. А я пока вам комнату наверху приготовлю. Вы на два, на три дня? Ага. Проходите. Вот, пожалуйста, за стол. Юрий Алексеич, принимайте человека.
Бело- и златозубая ладная женщина немного постарше Ларисы излучала уверенность и домовитость. После робких Ларисиных плутаний в коридорах административного корпуса здесь, в тёплом бревенчатом коттедже, где Ларисе предстояло жить, она, наконец, почуяла хозяйскую руку и с облегчением отдалась во власть этой распорядительной женщины. Экономка? Горничная? Кухарка?
- Спасибо, я бы предпочла чай… Простите, а как вас зовут?
- Зина.
- А отчество?
- Ой, да можно просто Зина! – женщина махнула рукой. – Чего там!
- Вы знаете, – смутилась Лариса, – я привыкла всё-таки с отчеством…
- Зинаида Пална, – представилась, наконец, женщина не без лёгкой досады.
Крепкий коренастый лобан с гранитной челюстью и отполированной плешью выглядел сурово. «Юрий Алексеич». Гагарин, понимаете ли.
- Никитина Лариса Михайловна? С прибытием. Мне поручено вам всё изложить, ввести в курс дела. Пока перекусите.
«Отставной военный, не иначе», – подумала Лариса.
В столовой, с длинным столом посередине, Лариса стеснительно села, как велено, пить поданный Зинаидой Павловной чай в компании «Гагарина». Тот глядел неприветливо, ненадолго отрываясь от чашки, бросал на Ларису короткие цепкие взгляды исподлобья и устроил ей форменный допрос. Стаж работы? Где работали раньше? Где учились? Замужем? Дети есть? Какого возраста? Где работает муж? Вопросы выстреливались прицельно, отрывисто, ответы не вызывали никакой видимой реакции. Прямо отдел кадров. Ох уж эта армейская дубоватость. Неистребимая, навеки печать, сколькими бы годами не измерялась отставка. Так и остаются в казарме, где всех надо построить по стойке «смирно», изобразить неколебимую уверенность и всеведение в отношении «высших задач». Вопросы исключены. Посмеиваясь про себя, Лариса охотно поведала свои служебные и личные обстоятельства. Покомандуйте, покомандуйте, Гагарин, а я рядовым прикинусь. Что набычился на меня, пень армейский? Словно я шпион вражеской державы. Хочешь меня на чистую воду вывести? Попробуй, мне скрывать нечего. Я женщина порядочная, у меня всё в порядке – и служебное соответствие, и муж, и сын. Понял? Не подкопаешься.
- У вас есть план мероприятий?
Ну наконец-то к делу перешёл. Лариса почувствовала себя увереннее, ибо вопросы Гагарина настолько уже выходили за служебные рамки, что она начинала паниковать, дозревая до несвойственного ей категорического отпора: а вам что до этого? Я здесь для того, чтобы дело делать! На светскую беседу такое общение не тянет, а все анкеты я уже заполняла в другом месте. Она достала приготовленные бумаги:
- Вот здесь мои предварительные предложения. Конечно, что-то придётся скорректировать по ходу дела… Возьмите.
Гагарин принял бумаги всё так же сурово-непроницаемо:
- Я ознакомлюсь. Пойдёмте смотреть объект.
Они поднялись из-за стола, засобирались. В руке у Гагарина был толстенький красный томик. Лариса поинтересовалась:
- Что это вы читаете? Хм, биография Сталина… Уважаете, стало быть, сего деятеля?
Физиономия Гагарина закаменела ещё больше – видно, тон вопроса ему не понравился. Он покатал желваки на челюстях и через длинную паузу сдержанно выронил:
- Противоречивая личность.
Понятно. Убеждённый сталинист. Высказываться прямо избегает – не те времена, да и перед кем? Перед незнакомой бабёнкой? Несерьёзно. Не заслужила разговора на такие «высокие темы». Ну, читайте, сударь вы мой. Правильно делаете, что не вступаете в спор. С вашим братом словами спорить бесполезно, все слова об этом уже сказаны.
Лариса сидела, заваленная папками, и просматривала документацию, когда закурлыкал телефон. Гагарин взял трубку где-то на лестничной площадке. Через приоткрытую дверь смежной комнаты до Ларисы доносились его бодрые «да», «конечно, Платон Фёдорович», «мы так и рассчитывали…»
Понятно: Сам звонит. Голос Гагарина был полон приязни, почтения, усиленно демонстрировал толковость и немедленную готовность к исполнению полученных руководящих указаний. Лариса представила себе, как он стоит у телефона навытяжку. Субординация. Немудрено, что чиновники так любят бывших военных, для них иерархия свята. Доложил, получил команду и исполняет любой ценой. Никакой штатской расхлябанности, споров, собственных мнений, а тем паче фамильярности. Ларисин муж – после своего вуза с военной кафедрой – угодил в далёкие советские годы в армию, лейтенантом, и строил какой-то военный аэродром. Ходил, своротив фуражку не по уставу набекрень, задумчиво переспрашивал командира части «простите, а что вы имеете в виду?» и непринуждённо здоровался с полковником: «Доброе утро, Пал Палыч!» Под конец его службы полковник как-то раз прошипел мечтательно: «С удовольствием пристрелил бы тебя, а потом хоть в тюрьму!»
Что уж Гагарин так пластается перед Самим? Ларисе было это непонятно и смешно. Немолодой ведь человек. Так боится за своё место? Но ведь можно и без подобострастия обходиться. Внезапно до неё донеслись слова явно о ней:
- Да, Платон Фёдорович, прибыла. Ввожу в курс дела…. да… Она сказала: вы такую большую работу сделали!
Лариса с изумлением воззрилась на дверь, из-за которой говорил Гагарин. Она не произносила ничего подобного, а спросили бы – не сказала! Всё, что успел сделать Гагарин, изобличало огромную, дотошную старательность, прилежание и усердие, но увы! Гагарин явно занимался делом, для которого не имел достаточной квалификации, и все его труды были почти бесполезны. Лариса опасалась, что всё придётся начинать чуть ли не заново.
Гагарин продолжал докладываться в трубку, а Лариса соображала, как ей быть. Пожурить: что это вы мне за отзывы приписываете? Получится – подслушивала. Сказать ему правду: ерундой вы тут занимались, никуда не годится? Упрётся рогом: захочет поставить под сомнение её компетентность, чтобы самому выслужиться перед начальством. Фу, какая неприятность.
Вертя в руках карандаш, она встала и подошла к открытому окну. Корабельные красавицы-сосны стояли вокруг стеной, сквозь стволы поблёскивало озёрное зеркало. Где-то слабо возились невидимые рабочие, не по-городскому гулкое эхо дрожало в воздухе. Благодать! Ещё бы отставному вояке не держаться за такое славное местечко. Он, глупый, и не подозревает, до какой степени его благополучие сейчас зависит от неё. Накатать докладную, обосновать, выложить всю правду-матку, разнести в пух и прах его труды, разоблачить, вывести на чистую воду…
Нет-нет. Лариса поняла, что ей жаль Гагарина. Столько сил угрохал – хотел, как лучше. Причём так, бедняга, уверен в себе, а она его – р-раз! по носу! Нельзя людей по носу бить, ведь не злодей какой-нибудь. Надо с ним как-нибудь договориться, убедить. Ничего, привезу Тамару, втроём навалимся – сделаем в срок.
В четыре часа Гагарин увёл Ларису на обед. В столовой коттеджа собралось небольшое общество, человек пять, из которых Ларисе была знакома только женщина из кадров, принимавшая её командировку. С Ларисой все держались приветливо, но без расспросов – верно, знали, кто она, а сами ей не представлялись, и она стеснялась, боясь попасть впросак, помалкивала. Разговор за столом шёл самый что ни на есть светский, незначительный – о погоде, природе и еде. Невысокий мягкий пузан средних лет – всё в нём было мягкое: голос, лицо, реденькие русые волосы – попросил у Зинаиды Павловны, на пару с Гагариным, отварной картошки и долго обсуждал с Юрием Алексеевичем достоинства сего продукта. Он поглядывал на Ларису, явно приглашая её к разговору, и значительно-комически поднимал палец:
- А вы помните, какая раньше была картошка? Белая, рассыпчатая… А теперь? Не та, не та пошла картошка! Никакого сравнения.
Гагарин согласно кивал головой, а Лариса неловко пожимала плечами, не зная, что сказать – картошку она не любила. Симпатичный дядька, подумала она, и любезный – пытается занять разговором.
Трапеза была обильной, с многочисленными закусками, выставленными на середину стола, и спиртным, от которого Лариса отказалась, к удивлению Зинаиды Павловны, Гагарина и пузана. Кажется, ей не поверили и сочли её отказ жеманством.
Отобедав, публика стала неспешно расходиться.
- А музей наш вы уже видели? – поинтересовался у Ларисы любитель картошки, Николай Николаевич, если она правильно расслышала.
- Музей? Здесь музей есть? – удивилась Лариса.
- Юрий Алексеевич, – обернулся к Гагарину Николай Николаевич, – как же? Обязательно покажите Ларисе Михайловне наш музей. Это здесь, в лесу, недалеко, – пояснил он Ларисе.
- В лесу? Как в лесу? Почему?
- А вот вы увидите сами. Я бы с удовольствием сопроводил вас, но, к сожалению, занят и вынужден поручить это Юрию Алексеевичу.
Дорога к музею оказалась не такой уж и близкой, Гагарин шёл вразвалку прогулочным шагом, и Лариса досадовала про себя: на кой чёрт ей этот музей? Наверняка что-нибудь военное, раз в лесу. А дело неделанным стоит! Что за экскурсии такие? Гагарин был не слишком разговорчив, и Лариса, томясь от неловкости, была вынуждена сама затеять с ним беседу: люблю именно такой лес – сухой, сосновый… всё детство, каждое лето, у родни в Себеже… ледниковый ландшафт… озёра… камы и озы… Гагарин изредка переспрашивал – биографией Ларисиной интересовался, но назвать его поведение галантным, светским или хотя бы вежливым было бы трудно, и Лариса измучилась, отыскивая, что ещё сказать.
«Музей» действительно был военным: окоп в полный профиль, блиндаж с манекенами – солдат, офицер, медсестра; на расчищенной от леса полянке, с явно не лесной, подсеянной газонной травкой – бронзовая статуя: Тёркин с гармонью. Гагарин показывал ей всё это с горделивым достоинством: «сами делали». Что это он тут «сам делал»? Копал траншеи? Одевал манекены? Отливал памятник? Сеял травку? Лариса вежливо хвалила, сдержанно ахала, а про себя маялась от скуки и нетерпения. Та война давно кончилась, той войной, пополам со лживым официозом, её ещё в детстве перекормили до усталого безразличия. На обратном пути Гагарин скупо поведал детали своей биографии: да, конечно, военный, моряк, капитан такого-то ранга, в отставке.
Принявшись снова за дело, Лариса осторожно намекнула Гагарину, что его работа нуждается в значительных переделках, но обнаружила, что он не принимает её слова всерьёз. Он смотрел на неё как на девчонку, присланную для консультаций, и считаться с ней не собирался. Лариса была в растерянности – идти на конфликт ей совсем не хотелось, и она надеялась, что он сам со временем поймёт справедливость её претензий.
Ближе к вечеру Гагарин позвал её испить чаю, и они чаёвничали на кухне вдвоём. Ларису мучила жажда, но на «чай вдвоём» она согласилась без энтузиазма – опять занимать его беседой? Однако на этот раз ей была отведена роль слушателя. Скупо, словно нехотя, выдирая из себя слова какими-то обрывками, и коротко вскидывая на неё внимательный взгляд, Гагарин стал рассказывать, что родился во время войны, что мать с ним, грудным, и двумя старшими девочками оказалась в оккупации; что немцы собирались расстрелять их; что ночью они смогли убежать из сарая, где были заперты; что до сорок шестого года жили в лесу, в землянке… Впечатляющая история, но рассказывать Гагарин решительно не умел: не хотел или не мог оживить голые факты непосредственным человеческим чувством, и Ларисе стало казаться, что говорит он не о своём заветном-глубинном-выстраданном, а о чём-то давно растиражированном на казённых «уроках мужества», так хорошо знакомых ей ещё по школьным годам.
Что это его понесло на такие откровения? Зачем он ей всё это говорит? Что хочет объяснить? Объяснить, что значит для него та война? И почему он уважает товарища Сталина? Хочет, чтоб пожалела, посочувствовала? Этот крепкий дядька с блестящей лысиной и насупленными бровями над пронзительными льдинами глаз никак не соединялся в её воображении с беспомощным беззубым младенчиком, за которым охотилась близкая и беспощадная погибель. Ларисе было неловко признаться самой себе, что ни жалости, ни сочувствия она в себе не находила. Полная пустота. Вместо этого она сообразила его возраст – ого, да ему за шестьдесят перевалило! А выглядит как огурчик, лет на пять-десять моложе, и тяжкое детство не сказалось…
Потом Гагарина вызвали по каким-то делам, и Лариса засиделась с бумагами допоздна, а придя в свой коттедж на отдых, застала там одного из обеденных своих сотрапезников, допивающего перед телевизором чашечку кофе.
- Устали? – любезно поинтересовался тот, атлетически сложенный бритый гигант. – Сходите прогуляться, полюбуйтесь на наши красоты.
- Да как-то опасаюсь… – призналась Лариса. – Лес всё-таки.
- Ну что вы, здесь совершенно безопасно. Вся база огорожена, охрана с собаками. К озеру только осторожнее ходите, не всполошите охрану – берег под видеонаблюдением.
Пока Зинаида Павловна стряпала для Ларисы ужин («что ж вы так поздно, я уж думала, без ужина спать ляжете»), Лариса вышла на перекур с сигаретой. Темнело, и лес вокруг стоял непроглядно, вовсе не чувствуясь «безопасным». Разбросанные там и сям коттеджи едва виднелись. Она спустилась к озеру, прошлась по песчаному берегу, слушая вкрадчивый, мелкий плеск маленьких набегающих волн. От этих робких, осторожных крадущихся звуков ещё заметнее была непривычная тишина вокруг, она ощущалась некой пустотой и вызывала тревожное напряжение. Тоска. Что тут гулять? Составить ей компанию бритый не захотел. Лариса продрогла и вздохнула о своих: они там одни, что-то поделывают? а я тут болтаюсь… Она поёжилась от вечерней сырости и поспешила вернуться в тёплый уют дома. Бритый уже ушёл. Так, этому я решительно не интересна, подумала Лариса.
Поужинав, она намеревалась расположиться в столовой с бумагами: прикинуть, как использовать гагаринские наработки, но попалась в сети Зинаиды Павловны. Сдержанную на язык днём, при народе, сейчас её неожиданно для Ларисы прорвало на безустанную болтовню. Уже минут через двадцать Лариса изнемогала от её трескотни, хотя помимо совершенно ненужных, лишних и малоправдоподобных сведений она услышала от Зинаиды Павловны и много для себя полезного. Та отвечала на вопросы охотно, подробно, буквально завалив информацией.
Лариса выяснила, что бритый – врач базы Пал Дмитрич (и, кажется, средней руки доктор: когда в ответ на жалобы Зинаиды Павловны, расписывающей в красках свои недуги, Лариса спросила, обращалась ли она к местной медицине, та только рукой махнула), а кадровая дама – его жена (понятно, почему он уклонился от совместных прогулок и бесед, усмехнулась про себя Лариса); что мягкопузенький Николай Николаевич – директор базы, постоянно тут живёт, вдовец с двумя дочками-школьницами, которые учатся в ближайшем посёлке; а жизнерадостный очкарик-бородач, тоже обедавший днём здесь – местный компьютерщик («этот, как его… системный администратор!»); что все они, и сама Зинаида Павловна, и Юрий Алексеевич, живут в административном корпусе или в других коттеджах…
- Так я что, одна тут ночевать буду?!
- Боитесь? – укоряюще удивилась Зинаида Павловна. – Ничего страшного, тут чужие не ходят. Пока одна будете, потом ещё шеф-повар приедет, его тоже тут всегда помещают, на втором этаже, и внизу комнаты тоже есть…
Безлюдный, казалось бы, лес стремительно населился в речах Зинаиды Павловны целой толпой народа – художница-озеленитель («а что тут озеленять, в лесу-то? – ой, она тут клумбы разбивает, альпийские горки, такая красота, и оранжерея есть»), педагог, библиотекарь, медсестра, «собачий тренер», охрана, водители… Где они все тут прячутся? Про саму Зинаиду Павловну выяснилось, что она с Херсонщины, бухгалтер по профессии, а тут она горничная, и сын её тут, на Украине денег не заработаешь… Дальше журчащая бурным весенним ручьём болтовня Зинаиды Павловны пустилась набивать голову Ларисы украинскими земляками, свояками и сватами, со всеми подробностями их семейной жизни и здоровья. Слушая Зинаиду Павловну, можно было подумать только одно – конец всего света близок, а уж её собственные дни, несомненно, сочтены. Во главе государств стоят мошенники и циничные злодеи; начальство исправно набивает только свою мошну; денег нет и не будет, они оседают в карманах того-то и того-то (Зинаида Павловна не преминула сообщить об известных ей доходах сотрудников базы, находя их крайне несправедливыми), а работы наваливают бессовестно сверх меры («и тебе горничная, и кухарка, и официантка, и везде всё Зина да Зина, как лошадь ломовая»); организм Зинаиды Павловны и всех её близких истощён и изъеден разнообразными и неведомыми болезнями; миром правит корысть, разврат, предательство и неблагодарность; спасения нет. Всё плохо!
Лариса была поражена этим водопадом жалоб на чёрное, безысходное неблагополучие из уст на вид цветущей, энергичной и жизнерадостной женщины. Может, это такая наивная народная хитрость: расписать «во всей красе» свои несчастья – чтоб, не дай Бог, кто-нибудь не позавидовал, не сглазил?
Она изнемогала от нетерпения – когда, наконец, закончится это бессмысленное словоистечение? Но сказать говорливой горничной «вы мне мешаете», «у меня дела», «потом расскажете» – было для Ларисы немыслимо. Будь на её месте послан в эту командировку кто-нибудь другой – Тамара Архипова или, тем более, надменная Алла Комаровская – они бы быстро нашли слова и способы оградить себя от докучных разговоров; но Лариса чувствовала себя здесь одиноко, неуверенно, незащищено, неприкаянно, и ей не хотелось ничьей антипатии. Терпи, Никитина! Тётка, понятное дело, истосковалась тут, в лесу; не каждый согласится на такой «расстрел негативом», вот она и набросилась на свежего человека.
Перегладив за разговором гору штор и полотенец, Зинаида Павловна, наконец, удалилась в какой-то неведомый «хозблок», а Лариса, так и не заглянув в бумаги, сложила их, поднялась в свою комнату, помылась и рухнула спать. «На новом месте приснись жених невесте», – пробормотала она и провалилась в беспамятство.
(Продолжение см.http://www.proza.ru/2010/01/12/1661)