Это - эпизод со сплава по реке (назовём её Погычей) в середине лета 1984 года. Был я тогда государевым человеком, а государство же у нас такое – ни на секунду своих подданных не может оставить без ценных указаний. А рация у нас возьми да сломайся. Ну, доплываем мы до этой деревни – она и называется «Эвенское», приходим на почту, а там лежит телеграмма из Института – ждать письма с дальнейшими ценными указаниями. Ну, так и началось наше великое эвенское сидение.
Лагерь наш мы разбили в километре от околицы, на пристани села. Дело в том, что обычно в этих посёлках очень много вдов, и от них вечерами нет прохода приезжим людям. С мужиками-то там чёрт-те что творится, они тонут, стреляются, замерзают – а женщины остаются жить.
Кроме изобилия вдов, село Эвенское славилось ещё некоторым количеством разных особенностей – впрочем, совершенно типичных для национальных северных сёл. Например, в поселковом совете (сейчас бы сказали – «администрации») работало аж тридцать человек. Оно может, на первый взгляд, и не очень много, только следовало учесть, что вообще в посёлке вместе со стариками и грудными младенцами было зарегистрировано около трёхсот душ. Такая вот северная форма борьбы с безработицей.
Кроме борьбы с безработицей, в посёлке были свиньи. Я сам несказанно удивился, увидав их там, но факт оставался фактом – по улицам гурьбой бродили угрюмые полудикие кабаны, обращая в бегство разобщённых и мелких оленегонных лаек.
Кабаны в Эвенском завелись следующим образом: какой-то пацанчик с Украины женился на местной девушке. Но пацанчик оказался механизатором и получил единственную возможную в таком посёлке должность – тракториста при оленеводческой бригаде. А девушка осталась его дожидаться из кочевья, ибо была она сельской учительницей, продвинутым, по местным меркам, элементом, и в стадо ей было не надо. И не одна, а с тридцатью хряками и чушками, которых Сергей, её муж, вывез аж из самого Магадана на каком-т о попутном рейсе земляка-украинца.
Девушка была эвенкой, и потому, ничтоже сумняшеся, решила поступать со свиньями так же как с оленями – то есть, пустила их по достижению определенного размера на вольный выпас и прокорм. Эта вот свинская стая и ходила по деревне и её окрестностям, терроризируя местных жителей, которые имели несчастье оставить хоть что-нибудь съестное на расстоянии, доступном для их рыл.
Моё знакомство со свинтусами началось с того, что прямо посреди села они покусали меня за ноги. Вот так – шёл по дороге, никому не мешал, вдруг почувствовал сильный укус. Резко выдернул ногу, приготовился что-нибудь пнуть, и обнаружил, что это что-то – здоровенный хряк, который, с одной стороны, быстро и ловко отбежал в сторону. А с другой – приготовился к следующему заходу на мои густо смазанные медвежьим салом яловые сапоги.
- Однако, жиром мажешь, - окликнул меня пожилой ламут, гревшийся на завалинке своего типового засыпного дома. – Ты здесь осторожнее, они голодные, сапоги с ногами сожрать могут.
Вернувшись на пристань в лагерь мы с начальником обнаружили, что лагерь наш подвергся самому настоящему свинскому разорению. Окаянные животные залезли в палатку и перевернули там всё вверх дном в поисках печенья, сахара, сухарей и вообще какой-нибудь перевариваемой органики.
Урок мы учли, уложили основные запасы продовольствия в прочные деревянные ящики, обшитые железной лентой, а расходные харчи подвесили на верёвке на ближайшей лиственнице. Всё было бы хорошо, но нашу древесную захоронку нашли местные лошади, не менее ушлые, чем свиньи, и тоже разорили.
День шёл за днём, таинственный пакет из Магадана так и не прибывал. Впридачу неделю шли затяжные дожди, грунтовая полоса в деревне размокла и Эвенская лишилась какой-либо связи с Большой Землёй. Мы совершенно обаборигенились, каждый вечер исправно занимали места в маленьком кинозале, пристроенном к поссовету и смотрели какой-нибудь из шедевров советского кинематографа. Потом свет в посёлке выключали и мы двигались в свой лагерь, уже начавший пускать корни на берегу лесотундровой реки Погычи.
Но однажды днём приполярная идиллия была разрушена. Над посёлком взвились клубы белого, пахнущего горелым жильём дыма, и со стороны этого дыма послышались выстрелы.
Мы с Вовой переглянулись, взяли ружья и вышли в посёлок на подмогу местному населению.
А местное население мы встретили на полпути к пристани – четыре мужика степенно шли на рыбалку, не обращая внимания ни на разгорающийся в посёлке пожар, ни на то усиливающуюся, то стихающую стрельбу за спиной. Поглядел на нас оценивающе старый ламут Тимофей, сделал вид, будто не заметил наших ружей, и говорит:
-Мужики, если вы за хлебом выбрались, то лучше деревню обойдите. Зайдёте со стороны старой лесопилки, потом направо к фельдшерскому пункту, мимо поссовета, а там до магазина всего пять метров по открытому месту останется. А то у нас Славка напился, жену повесил, дом поджёг, а сам на крышу сел и стреляется.
Я, по молодости моей крайней и спрашиваю старого ламута Тимофея – а что вы его с крыши-то не снимете? – подразумевая владение всеми местными жителями огнестрельным оружием.
На что Тимофей мне ответил – а на хрена его стрелять, грех на душу брать? Он или поджарится и слезет с этой крыши, сам сдастся, или сгорит нафуй вместе с домом.
Старые люди – они мудрые люди. Вот я бы, молодой дурак, ничтоже сумняшеся Славку бы этого пристрелил. А потом бы всю жизнь мучился. Потому что пьян был этот Славка, жену повесил неквалифицированно, за волосы. Волосы у неё обгорели, она из дома и выползла. А сам Славка, как и предсказывал мудрый ламут Тимофей, будучи снизу поджарен, слез с крыши да так и заснул возле пожарища.
На следующий день мы возвращаемся в посёлок и видим картину Крамского или Репина – вот любили передвижники такие картины – прямо возле пожарища стоит палатка, «повешенная» жена в повязке крутится вокруг костерка из остатков брёвен, сам Славка, с видом Графа Де ла Фер на отдыхе в Рамбуйе похмеляется чайком.
Я ему говорю – что, Славка, прилетит милиция, судить тебя будет?
А он – да в первый раз, что ли? Совхоз новый дом даст…
"Во как жили в прежни годыв когда не было свободы" (Ю.Ким).