У Эмиля-Мишеля Чорана в книге «Горькие силлогизмы» можно найти любопытную беседу автора с его знакомым, опустившимся бродячим музыкантом, который завел речь о бессмертии. Разговор с клошаром знаменателен, его взгляды отражают современный типичный уличный ответ на проклятые вопросы. От блохастых диких хиппи нью-эйджа и просветленных пивом и клеем бомжей до образованных банковских клерков и сотрудников научных лабораторий – все в один голос ныне повторяют примерно один и тот же модный набор уличного благочестия: душа верит, что не умрет с телом, ибо стремится к богу и достигает его после смерти, пройдя через портал. Все это не хитро, но устойчиво и отражает полное отсутствие у людей мысли на эту тему.
Я не понял, что взволновало, по его собственному признанию, автора в размышлениях приятеля-клошара. Но я бы возразил обоим собеседникам.
Бессмертие немыслимо, сказал интеллигентный автор. Я бы ответил: если мы о нем говорим, значит оно, проговариваемое, уже мыслимо; но главное то, что оно необходимо. И нищий прав, говоря, что тот неправильно делает, что не верит в него. Ибо только настойчиво и сосредоточенно мысля «невозможное необходимое», можно иметь живую надежду, что некогда оно станет реальным. В этом смысле нет никакой разницы между верой и упорством разума: только тот получит результат, кто всей душой и всем умом деятельно стремится к нему. Так из сосредоточенных снов библейских пророков сгущался и возникал их бог со всеми последствиями. Грёзы одиночек оборачивались реальностью истории. Ибо Бог как метафизическая личность историчен, то есть реален – не знаю, приходило ли это в голову теологам и философам.
Неправ клошар, как и вся мировая улица, в другом. Он говорит автору, что тот вследствие своего неверия в бессмертие его и не получит. И тут же возглашает свой анимизм, утверждая, что у «всего есть душа», и приводит в пример птиц, заключая, что раз у них есть душа, то они и не могут умереть. Я бы на месте автора сказал приятелю: «Но если душа, как ты утверждаешь, есть у всего, и у воробья, да и, похоже, даже у дерева, то она есть и у неверящего в бессмертие меня (ведь даже если я хуже воробья, богоборчеством не занимающегося, то все-таки, согласись, никак не хуже тупого дерева, которое о Боге и не подозревает, однако «пребывает в Раю»), а значит и я, как птички и дерево, не могу умереть, то есть, вопреки твоему диагнозу, бессмертие все-таки получу».
Логика этого парижского бомжа дырява, как логика всей философствующей улицы. Обнаружить эту дырявость особого труда не составляет. Интереснее понаблюдать уличное сознание (пусть пресловутый средний класс, сладко засыпая на своих диван-кроватях, не мнит, что это к нему не относится: уличное сознание начинается, не говоря о телевизоре, уже в компьютере, без которого вы тоже уже не можете) с другой стороны.
Я упомянул об анимизме. Это первобытно-пещерное освоение мира где-то, затаившись, веками дремало, иногда, видимо, вырываясь наружу и прорываясь даже в христианское сознание в форме разлитого по универсуму божественного всеприсутствия. Уж если Бог в каждой былинке, что тут поделаешь – тут рукой подать до пещерного культа, стоит только помутнеть в обществе, прежде всего церковном, высшим представлениям о божестве, заключенным в слове «Бог». А они еще как помутнели за последние столетия!.. И это простейшее праисторическое одушевление мира в наши дни вырвалось с небывалой силой и загуляло по улицам цивилизации чуть ли не в первую очередь потому, что новую пещеру для нового анимизма подготовил мрачный и безнадежный материализм, давно нас придавивший. Бездушие материалистического мира так велико, что на его фоне даже уличная «харе рама» и любая медитация у костра с картошкой или в бане с чифирем чудятся шагом духовной эволюции.
В еврейской церкви есть минимальная стадия приобщения к культу, называемая «соблюдающие», психологически соответствующая платежу комсомольских или партийных взносов при коммунизме. Это слово – «соблюдающие» – можно с большим толком отнести к мировому религиозному уличному хороводу, где каждый участник выхода из неопещеры безверия в «новый духовный мир» настолько опустошен и отравлен свинцовым воздухом материализма всей предыдущей жизни, что ни в малейшей степени не способен различать ни богов, ни смыслов и готов присягать всем и всему, охотно становясь «соблюдающим» совокупного мирового неосинкретического пантеона, в котором для современного пещерного неофита нет никакой разницы в достоинстве, например, между Иисусом Христом и шаманским кустом: это просто два пути Туда.
Такая «широта» взгляда позволяет новому пещерному человеку наших улиц, покамлав, допустим, с колдунами тантрического секса, идти в православный храм и ставить свечку.
Какая разница, думает пещерный человек, чем я занимаюсь и куда хожу? Бог-то ведь один! И он – везде. И он добр и меня понимает. Я же не ради зла. Любовь там и любовь здесь, любовь такая и сякая, чего еще надо? Везде любовь, везде душа. Если с духом еще не все ясно, он иной раз и ум напоминает, то с душой все тип топ. Как можно сомневаться, что она – во всем? Если дух ни рукой, ни глазом не ухватишь, то душа – пожалуйста! Вот она, вся живо трепещет в листочках, хвостиках, ушках, улыбках! Можно сказать, она, душа – весь видимый мир в его лучших, ласковых, любящих нас проявлениях. И как можно думать, что она – не вечна?! Но если я ее чувствую, значит я с ней, мы бессмертны! Что смерть? Просто миг перехода, и моя личная душа пролетит через портал, чтобы уже навсегда обняться с общей душой мира. Сомневаться в этом могут лишь самые омерзительные жизне- и человеконенавистники.
Так думает современный пещерный человек, мой добродушный городской сосед. Но мне интереснее отчаяние и безнадежность Чорана, говорящие о достоинстве человека, чем все эти массовые слепые выкликания духов прошлого.
7–8 января 2010