Был у нас в Универе преподаватель, молодой ещё, сорока не было, хороший мужик. Преподавал он идеологические дисциплины – научный коммунизм, истматы-диаматы и прочую херню. Что это херня, нам уже тогда было ясно. Ему, разумеется, тоже – он был умён и не ортодоксален. На его парах разрешалось задавать «провокационные» вопросы – стукачом он не был, сам вызывал на откровенность, и в силу своего положения отстаивал марксистко-ленинское мировоззрение. Но как-то вяло отстаивал, именно по необходимости, что убеждало нас ещё больше в том, что изучаем мы херню. А Пал Григорич человек был с совестью, честный, и как такого занесло в идеологи, не совсем понятно. Может, в пору юношеского максимализма верил он в коммунизм, как, скажем, и я, да и вы тоже, да потом разуверился, и случилась у него на почве этого душевная и духовная травма, и даже тупик, потому как с той стези, на которую он добровольно и с энтузиазмом ступил когда-то, по своей воле в те времена соскочить было нельзя. Не то, что нам, хотя и у нас этот процесс проходил не безболезненно. Но нам не надо было никого убеждать в том, во что сами мы уже не верили. А ему надо было. Каково это – знать, что всё это херня, и никто в неё не верит, и продолжать талдычить, что не херня, мол, а единственно верное учение. Короче, внутренний конфликт. Неразрешимый. Делать нечего. Только водку кушать. Он и кушал. Всё больше и больше. Всё чаще и чаще. И быстренько так стал алкоголиком. Настоящим. Ясно, на работе то и дело стали возникать проблемы, потому как то прогул, то опоздание, то явление народу в нетрезвом виде. А в этом самом виде как-то неожиданно и сами собой произносились свободолюбивые речи. А коммунизм этого не любит, в смысле свободу – какой же это коммунизм, если свобода?! Это уже чёрт знает что. И даже хуже. Беседовали с ним, стыдили, вызывали, выговоры объявляли, с занесением в учётную карточку, без занесения. Те, которые вызывали, в херню тоже не верили. И могли бы тоже водку кушать, раз такое дело. Они и кушали. Но не как Пал Григорич, а с умом – без прогулов и вольностей в разговорах. Впрочем, прогулы всё ж таки бывали, но это не преступление. А вот вольности – преступление. Впрочем, и вольности у них тоже бывали, но только в таком состоянии, когда на утро всё равно никто ничего не вспомнит. Короче, кризиса они не испытывали, и лямку свою тянули старательно, но без надрыва. И товарища своего по вере в херню пытались спасти. А он всякий раз клянётся, что это, мол, в последний раз, и больше он не будет. Они сделают вид, что поверили, отпустят, а он опять за своё. Но до без конца так продолжаться не могло. Ведь до чего уже дошло: как сессия, так никто из студентов к экзаменам по херне не готовится, даже отличники и зубрилы. А зачем время тратить? Скинутся, купят пару литров водки, староста вручает оную Пал Григоричу, и кладёт перед ним стопку уже раскрытых зачёток. Староста же подсказывает, кому что ставить. И всем хорошо. Кроме тех, кто обязан присматривать и направлять. Они-то и сказали Пал Григоричу – всё, мол, достал ты и ум, и честь, и совесть нашей эпохи, и если эту сессию ты не проведёшь, как положено, а хоть раз глотнёшь из бутылки – кирдык тебе неминуемый, партия тебя из себя исторгнет, в смысле – выкидыш у неё случится, выкидышем будешь ты. Причём, безработным выкидышем. Ибо где ты видел выкидыш с работой? Да ещё с такой важной и ответственной, как идеологическая? А дальше ещё хуже. Могут и в диссиденты записать. Выкидыш-диссидент – как тебе такое, дорогой товарищ?
Дорогой товарищ очень напугался. И пить бросил. Совсем. От двух литров водки мужественно отказался. И от трёх отказался. Откуда вдруг столько мужества? И начал безобразничать, в смысле – требовать ответов по билетам. «А в ответ тишина» – вчера все пиво пили. На всю группу – одна «тройка», остальных завалил, совсем озверел.
Страшный слух о том, что Пал Григорич лютует, быстро распространился. И достиг ушей и тех, кто стращал его и воспитывал, и тех, кому предстояло сдавать экзамен. У первых уши от удовольствия покраснели. У вторых похолодели.
Вот сидим мы с холодными ушами, пиво холодное пьём и репу чешем – чего делать-то? Как экзамен сдавать? У некоторых от страха разум до того помутился, что стали предлагать несусветное – пошли, мол, в библиотеку основоположников изучать. Это за день-то до экзамена?! Мы как-то раз с другом были в библиотеке, чего-то там надо было законспектировать, взяли по тому Ленина, и – ничего не законспектировали! Потому как были натурально шокированы. До этого мы знали лишь школьного Ленина, как оказалось, рафинированного, а тут! Совсем в другом свете предстал перед нами вождь мирового пролетариата – выяснилось, что по части ругани равных ему не найдётся. Закалённая базарная склочница с ним рядом не стояла. И до чего же оригинальный способ ведения дискуссии – приводить в качестве доказательства своей точки зрения не аргументы, а оскорбления! Если тот, с кем ты споришь – негодяй, каналья и ублюдок, то разве ж может он быть прав!.. Друг даже предложил словарь ленинских ругательств составить. Решили начать со следующего посещения библиотеки. Но следующего не случилось. Пропала втуне великая идея. С большинством великих идей именно это и происходит. А жаль. Глядишь, дали бы нам Ленинскую премию за сей фундаментальный труд. Ну и что, что ругательства, они же ленинские, синоним – гениальные, попробуй-ка не дать! Однако, отвлеклись мы несколько, не это есть магистральная линия моего рассказа, вот на неё-то и вернёмся.
Чешем мы репу, на чудо надеемся, а на что ещё русскому человеку надеяться?! Как потом оказалось – было на что, точнее, на кого – на Лёху. Один он не унывает, подмигивает, посмеивается – не дрейфь, ребятки, всё пучком будет. Придумал что-то. «Главное, чтоб Григоричу на зуб попало, хоть чуть-чуть, хоть десять граммулек, а дальше он не остановится, в разнос пойдёт». Это мы и сами знаем, а вот как сделать, чтоб эти десять граммулек внутри него оказались, раз он наотрез водку брать отказывается? «Есть одна идея, - говорит Лёха. – Но вам не скажу, чтоб не сглазить» «Так что – скидываться будем?» «А как же! И немедленно!».
Утром было вот что. Дождались мы Пал Григорича, явился он свеженький, выбритый, в белой рубашечке с галстуком. Те, кто надеялся, что он будет с похмелья, упали духом, больно ударившись. Взял Пал Григорич ключ в преподавательской, открыл аудиторию, мы за ним. На столе – цветы, то ли розы, то ли гвоздики, не помню. В молочной бутылке за 15 копеек. Кто и когда успел? Пал Григорич достал билеты и разложил их на столе. А мы чувствуем – водкой пахнет. Но не от Григорича. И не перегаром, а именно водкой. И Григорич чувствует – волноваться начинает. Я гляжу на Лёху – у того вид важный, серьёзный, а глаза смеются. Нет пределов коварству студентов, но что именно он придумал? Ладно, скоро выяснится. Берём билеты, садимся готовиться, Пал Григорич тоже сел, нервничает, по столу пальцами барабанит. Пахнет водкой, пахнет! А где источник?! Мне-то интересно, а уж Григоричу и вовсе. Не выдержал он, встал, давай между рядами ходить, и так легонько над каждой партой наклоняется, принюхивается. Все напряглись, шпаргалки попрятали. А Григоричу не до шпаргалок, он всё больше самообладание теряет, места себе не находит. Наконец, дошёл он натурально до психоза. Как бы сказали сейчас – башню у него сорвало. Вот когда я понял, что алкоголик – человек больной. Что он вытворял! Бесцеремонно отстраняя студентов, стал шарить в партах, сбрасывая на пол всё, что в них обнаруживалось, как то: шпаргалки, конспекты и даже учебники. Все полы усеял. Метался – от одной парты к другой, от одного ряда к другому, его била нервная дрожь, и смотреть на него было и любопытно, и жалко, и страшновато. Ему уже было всё равно, что о нём подумаем мы. Ему уже на всё было наплевать. Он был на грани отчаянья.
Так и не найдя заветного, он, обессиленный, опустился на стул, уронив голову в свои ладони. Тело его подрагивало. Вот-вот зарыдает, подумал я. Но… Но он вдруг встрепенулся, потянул носом в сторону бутылки с цветами, пододвинул её к себе, ещё раз для верности нюхнул и – просиял! Ему уже было не всё равно. Он встал, держа бутылку с цветами обеими руками, и сказал: «За цветы, конечно, спасибо, но у меня на них аллергия. Так что я их с вашего позволения выброшу». С тем и вышел. Некоторые бросились строчить ответы, но большинство понимало – в этом уже нет никакой необходимости, экзамен мы сдали. Пал Пал Григорич, пал.
Вернулся он минут через двадцать – пьяненький, добренький, счастливенький. А у меня на душе что-то так пакостно стало, особенно после того, как Лёха мне подмигнул и большой палец показал – всё ништяк, мол. Пал Григорич окинул нас победным взглядом и молвил: «Все свободны! Староста ко мне!»…
Эта была последняя сессия Павла Григорьевича, больше мы его не видели, сгинул.
Давно это было, четверть века назад.
А Лёху я недавно встретил. Потому и вспомнил эту историю. Не сразу я признал его, в бомжах он нынче. Выпросил на пиво. Просиял, увидев деньги, как когда-то Пал Григорич. Помнит ли он его? Помнит ли про цветы в водке? Не спросил, на работу спешил…
2006 г.