Из цикла бородато-анекдотичных зарисовок «Мирное сосуществование гражданина Дрямова».
Сколько Алексей Иванович Дрямов себя помнил, он всегда был сиротой. Точнее было бы сказать, что он не помнил своих родителей, но…
Уже брякнул, а слово, как известно, не воробей…
Заимев статус молодого пенсионера и умудрившись не схоронить себя под усталым металлом рухнувших конструкций брака, Дрямов добросовестно вкалывал сторожем на нефтебазе, рыбачил, исправно шлялся по бабам, копил на отечественный автомобиль, пьянствовал с товарищами и время от времени пописывал идеологически выверенные статьи в «Вечерний Челябинск». А хотелось писать об ином - о любви, дружбе и застенчиво-детдомовском детстве. Однако… жить-то тогда на что? На пенсию? Увольте…
И вдруг приключилось нечто.
В сладкий холостяцкий сон Алексея Ивановича без всякого приглашения вломился странный тип преимущественно красно-чёрных оттенков и голосом, не терпящим возражений, истерично тыча когтистым пальцем в логотип «вечёрки» на мерцающем мониторе, заявил:
- Читал-читал… Ты - бездарный графоман, Иваныч, увы, но я могу помочь! Хочешь писать по два pомана в год? И чтоб каждый выходил миллионным тиражом? И так в течение… кхм… допустим, трёх лет?
- Ух ты! – разинул рот Дрямов, даже во сне ощущая тёплую истому где-то в области пупка. Статьи на третьей полосе - это, конечно, неплохо, но как-то уж чересчур немеркантильно для истинного таланта и молодого пенсионера.
- Hо не безвозмездно! - повысил голос странный незнакомец, прищёлкнув хвостом. Постой-постой, чем? Хвостом? Ё... - За это должны отойти в мир иной все твои pодственники… Постепенно, но - все! Hе тоpопись отвечать, подумай хорошенько...
Тут же, прямо во сне, Алексей Иванович принялся лихорадочно размышлять: «Так… Два романа в год, но погибнут pодственники... Погибнут? Родственники? Не-е, разве можно? Да это же форменное свинство! Да как у него язык поверну...»
Пробудившись, Дрямов, не мешкая, уселся за компьютер.
"Сам напишу! - мысленно ответил Алексей Иванович тому, красно-чёрному из сна. - Без чьей-либо помощи, тем более - с такими мерзостными условиями…"
Вдохновение не приходило, вынуждая вордовскую страницу оставаться в девках.
Алексей Иванович уныло поплёлся к холодильнику. Обычно холодильник помогал вдохновению, как-то будет сегодня?
"Бирюса" встретила выпавшим от сотрясения кефирным пакетом. Алексей Иванович несколько секунд тупо взирал на белую лужу, с каким-то недовольным хлюпаньем увеличивающуюся в размерах. А затем, чертыхнувшись, бросился к клавиатуре.
Пальцы прыгали по клавишам с удвоенной энергией, а стройные ряды слов и предложений, не ломая строя, уходили куда-то вверх. К славе. Джозеф Пулитцер, улыбаясь в бороду, одобрительно кивал с википедийной иллюстрации.
"Очередной холодный июньский день, и, как всегда в это время, часы Административной Башни пробили тринадцать. Втянув голову по самые уши в невысокий воротник прорезиненного пальто, возвращающийся с работы Уинстон Лайт привычно и довольно ловко прошмыгнул внутрь, за ободранную дверь коммунного жилого дома "Изобилие", умудрившись бездарно впустить за собой сизый вихрь вонючих выхлопных газов.
В вестибюле густо пахло квашеной капустой, мочёными яблоками и старыми половиками. Напротив входа на стене, чуть выше правил коммуны, висел цветной плакат, пожалуй, слишком цветной для столь серого помещения. На плакате было изображено громадное, больше метра в ширину, лицо, одутловатое лицо человека лет семидесяти с густыми черными бровями, грубоватое, но при таких чувственных губах... "А ты достоин поцелуя Великого Секретаря?" - было начертано под плакатом.
Уинстон сразу же направился к лестнице. На лифт не стоило и рассчитывать. Тот даже в хорошем настроении редко работал, а теперь, когда стоят столь мерзкие холода, без долгих объяснений поставленным металлическим голосом посылал всех пассажиров подальше.
Лайту предстояло одолеть пятнадцать крутых лестничных маршей. Ему шёл двадцать седьмой год, ноги его были покрыты варикозными язвами, на красных руках тут и там виделись чесоточные расчёсы, а некрасивое лицо вызывающе и вульгарно страдало последней стадией фурункулёза. Кроме того он мучился язвой желудка, цингой и плоскостопием.
В небольшой, практически пустой квартирке, называемой в народе "премьеркой", сочный мужской голос что-то вещал о производстве чугуна и соли на душу населения, беспрестанно зачитывая имена героев и цифры трудовых подвигов. Голос лился из намертво заделанной в центральную стену круглой пластиковой пластины с дырочками, похожей на оборотную сторону дуршлага. Уинстон осторожно повернул ручку, голос сменился на женский, но не стал сексуальнее ни на йоту. Кстати, аппарат этот (он назывался телеелекран) приглушить было можно, выключить же полностью - нельзя.
Уинстон подошёл к окну.
Мир снаружи поражал своей серостью и откровенной неприветливостью. Поражал прямо в сердце, умело организовывая тромбозы и прочие цереброваскулярные патологии. И мудро сокращая возраст дожития. Уинстон знал, что к концу года средний возраст дожития по стране должен был сократиться ещё на пару лет, но широкомасштабное патриотическое движение "годовой план за девять месяцев!" давало долгожданную надежду, что количество бесполезных прожорливых стариков или больных, неспособных достойно выполнять свои рабочие обязанности, будет уменьшаться несколько быстрее...
Холодный ветер меланхолично закручивал диковинные спирали из обрывков бумаги и бесстыдно потрошил полиэтиленовые пакеты с мусором, которые жители "Изобилия" выбрасывали прямо из окон. Всё свободное пространство на одинаково серых стенах равноэтажных домов было обклеено плакатами с разнопозовыми изображениями всё того же упитанного мохнобрового мужчины со сложенными в трубочку дружеского поцелуя губами.
"Книга жалоб на судьбу находится в районе кладбища!", "Жить стало не просто лучше, жить стало невыносимо хорошо!", "Вещи - твои враги, а от врагов нужно избавляться!" - гласили лозунги под плакатами.
За спиной Лайта голос из телеелекрана все еще болтал о мегаваттах произведённой эдектроэнергии и перевыполнении тысяча восемьсот тридцать пятого тридцатидневного Пакета Первоочередных Задач, утверждённого очередным постановлением Министерства Справедливости. Кстати, телеелекран работал и на передачу и на приём, коварно ловя каждое слово, даже если оно произносилось почти неслышным шепотом. Особенно чутко невидимый микрофон реагировал на такие произнесённые слова: "ворьё", "зажрались", "зарплата", "депутаты" и "суки". Мало того, покуда Уинстон оставался в поле зрения ажурной пластины, он был не только слышен, но и виден. Конечно же, никто не знал, наблюдают за ним в данную минуту или нет, часто ли и по какому расписанию подключается к его кабелю Полиция Печальных Мыслей. Об этом можно было только догадываться. Во всяком случае, подключиться могли когда угодно. Приходилось жить с сознанием того, что каждое твое слово подслушивают и каждым твоим движением любуются.
И он жил...
И все жили.
Гордясь трудовыми достижениями и ненавидя врагов Самого Справедливого Строя. Ведь если не будет врагов, отпадёт и нужда в телеелекранах, так? И в Комитетах Рабочего Снабжения наконец-то появится масло, используемое теперь для смазки военной техники. Хоть какое-нибудь, так хочется вспомнить его вкус. И наконец-то отменят карточки Двадцатилетия Героического Аскетизма... Но враги сами собой никуда не исчезнут, об этом и Великий Секретарь говорит. Для этой цели необходима война. Сначала гражданская, чтоб враги открылись и бежали, а уж потом мировая, чтоб добить их, расползшихся, чтоб наши везде, наши, куда ни глянь!
Однако затянулась гражданская уже на семьдесят лет. И всё равно, когда-нибудь внутренний враг, науськиваемый закордонными мерзавцами, будет повержен и вспыхнет по всему миру пламя нашей ненависти...
Уинстон повернулся к телеелекрану спиной и робко открыл подоконный холодильник. Говоря проще - ящик, встроенный в промерзающую стену. Пользоваться электрическим холодильником в июне, июле и августе не разрешалось, надо экономить, эти месяцы - самый разгар военных действий...
- Привет! - негромко произнёс Лайт, обращаясь к чёрным внутренностям. Да-да, внутренность всех холодильников давным-давно стали делать чёрной. И никаких лампочек! Не так бросается в глаза отсутствие продуктов.
- Здрассьте… - недовольно прошипела банка с остатками заплесневелой баклажанной икры и отвернулась.
- Чё надо? - недружелюбно пробурчала одинокая и вялая головка лука из овощного отделения.
- Припёрся… - проворчали пластиковые стаканчики с супермодной новинкой - отечественным комплексным обедом. В стаканчиках этих, если налить туда кипятка, образовывался суп-лапша с плавающей в нём микроскопической молочной сосиской. И всё это имело стойкий привкус компота. Первое, второе и третье сразу. Очень удобно.
- Закрой меня немедленно! - завизжал холодильник. - Мне жарко!
И в ту же секунду отчётливый голос из телеелекрана произнёс:
- Жилец номер пятьдесят шесть тысяч девятьсот восемьдесят семь! Лайт! Вы по-прежнему не установили дружеские отношения с модифицированными продуктами и предметами обихода, которыми пользуетесь? То есть, Вы игнорируете решение DLXXXIII Пленума Единой Народной Партии Самого Справедливого Строя о полном и безоговорочном стирании граней между человеком, природой и их творениями? То есть, наши генно-инженерные подразделения работали напрасно, прививая бездушному разум? Если Вас так ненавидят вещи и продукты, созданные руками наших передовиков, как Вы можете рассчитывать на любовь их создателей? Вы будете наказаны, жилец номер пятьдесят шесть тысяч девятьсот восемьдесят семь! С сегодняшнего дня нормы потребления для Вас уменьшаются на четверть. На те же двадцать пять процентов сокращается и Ваше свободное время. Учитывая прошлые непогашенные наказания, констатирую - через двадцать восемь минут Вы должны прибыть на своё рабочее место и приступить к работе!
Жилец номер пятьдесят шесть тысяч девятьсот восемьдесят семь Уинстон Лайт весело вздохнул (вздыхать грустно было опасно - телеелекран крайне негативно относился к грустным вздохам, плюясь клубами жгучего газа), жизнерадостно выкрикнул "спасибо Партии!" (так следовало говорить каждый раз при обращении к тебе телеелекрана) и, собравшись, нарочито бодро выбежал в вестибюль, намереваясь отправиться на работу, как было приказано.
Он был готов поклясться, что входная дверь, закрываясь, с ненавистью подпнула его в костлявый зад и грязно выругалась..."
II.
- Так как? - ухмылялся красно-чёрный следующей ночью. - Надумал? Ты в монитор не тычь, прочитал, разумеется. Чепуха исключительная. Повторяю - все родственники, но постепенно. Что рано или поздно случится само собой, в том числе и с тобой, а?
- Что значит "само собой"? - опешил Дрямов.
- Ты - бессмертный, что ли? - хохотнул красно-чёрный, удаляясь. - Теряешь время...
«Так… Два романа в год, но погибнут pодственники... - метался в жаркой постели Алексей Иванович. - Погибнут? Родственники? Не-е, разве можно? Да это же форменное свинство! Да как у него язык поверну... Стоп! Я думаю точно так же, как прошлой ночью… Не так я думаю… Еще pаз... Выходит, за три года я напишу шесть бестселлеров? Общим тиражом шесть миллионов, так? Так. Вот только родственники… Нет, сам! Сам!!!»
Пробудившиь, Дрямов, не мешкая, уселся за компьютер.
"Сказал же - сам напишу! - мысленно ответил Алексей Иванович тому, красно-чёрному из сна. - Без чьей-либо помощи, понял, урод?"
Вдохновение не приходило, вынуждая очередную вордовскую страницу грезить о насилии.
Алексей Иванович уныло поплёлся к окну. Иногда снаружи происходило что-то такое, что буквально толкало к творчеству. Интересно, как-то будет сегодня?
Пустынный заснеженный двор особо глубоких мыслей не вызывал. Гулко гремели на стрелке трамваи, мизантропно плевались дымом автомобили, торопился по своим суетным делам озлобленный неулыбчивый народ. И лишь Пашка-бомжик никуда не спешил, побираясь у универмага… Стоп! Как-как? Никуда не спешил?
Алексей Иванович метнулся к компьютеру. Пальцы заплясали по клавишам с удвоенной энергией, а стройные ряды слов и предложений, не ломая строя, уходили куда-то вверх. К славе. Естественно, в сторону "The Man Booker Prize".
"Проживал как-то на Хрюкинском руднике старик вредный Пахоня. Некогда, по младости-то, баским горным мастером слыл да рудознатцем знатным. Любу руду-камень мог наощупь определить - энто, мол, слюда, никчемка блестючая, энто - лазоревка обманная, а энто - малахит-руда царская. Станет на поляне какой бывалочи, десницей маячит, культёй топат - здесь копать! И либо малахитова глыба, либо мраморна скала, али, слышь-ко, руда, железом полная. Жаловало его начальство, чуток страшилось ажно, от промыслов чёрных оберегало да с чаркой воскресной не скупилось, ни-ни. И сгубили те самы чарочки мастерство-от Пахонино. Расточил, слышь-ко, нюх на руду пользительную да на самоцветы пёстрые. И рудник бросил, знамо дело. Случись гулянье како теперича - нацепит на кафтан парадный пару висюлек, которыми дминистрация-то к праздникам одаривала да знай шатается по посёлку рудничному, матерясь и на старух заедаясь, эй, мол, вы кто? Так, порода пустая, шлаки вредные. А я-де - мастер великой, я, мол, саму Хозяйку горы Медной не спужаюсь, коли повстречать доведётся.
Да и дар невиданный к имя явился - железосборный. Нихто верней Пахони не умел немагнитну медяшку выследить, подступить к ней тихохонько, так, чтоб не сбёгла куда, а в руки далась, грошовы же чугуняки словно и не примечал вовсе, разве что громадну трубу каку, бак отбросный али закупорку со скважины дерьмосборной. Частенько рудничны мужички зачали натыкаться на Пахоню у сарайчика железоприёмного, кособокого, ан толью крытого. Бывалочи - крючится, бумажки денежны поблеклые слюнтявыми пальцами перебирает… Тьфу! Спортился, одним словом, человек…
Во-от…
Собрался как-то Пахоня по грибы да ягоды, токмо в тайгу заглубился, как узрел в чащобе девку статну-красиву. Подивился чуток, засим, недолго думая, за нею кинулся. Пошто кинулся, старый пень, с какой-такой целью, молвить опосля вразумительно не сподобился. Поманила, мол, талдычит одно, будто верёвкой повлачила... А девка-то, видать, непроста, в сарафане изумрудном, кокошнике высоком да бусы гладки агатовы на шее. Коса ссиза-черна и не как у наших девок болтается, а ровно прилипла к спине. На конце - ленты, не то красные, не то зеленые. Сквозь светеют и тоненько этак позванивают, будто листовая медь. Медь, слышь-ко, медь! Медь! Враз и застило медным блеском очи пахонины...
И драпает, слышь-ко, девка диковинно, быстро, что есть сил, но молчком всё, а напослед в подземелье како-то юркнула. Однем словом, артуть-девка. Токмо обернулась сперва, упреж, чем в подземелье-то... Глазищи - большенные, синие-синие. И круги под зыркалами синие, вроде как с недосыпу али с перепою долгого. И зубы скалит, смешком всё, хохотком. Весело, видать, ей-то. Ух, Пахоне в однораз страшно сделалось, ан нет, виду не кажет, крепится. Хучь у ей, слышь-ко, и непонятна сила, а все-таки девка и есть. Ну, а он - мужик, ему, значитца, зазорно перед девкой оробеть.
А тута што? Остановился враз Пахоня, огляделся - эк, диво дивное! Дичи непуганой немагнитной столь округ-от, конца и края не видать. И кастрюли люминиевы валом, и контакторы медны кучами, и ажно два холодильника с клемами сребряными! Протёр глаза - не, не исчезат видение.
"Откупиться желашь? - заорал дурным голосом Пахоня да и прыгнул за девкой под землю. - Врёшь, на меня робить буишь! В тышшу раз боле металла цветастого дашь!"
Бегёт по дыре Пахоня, во мраке-то головой вращат, хозяйство подземно разглядывает. Да вот незадача - пропала девка невесть куды, а впридачу прям на Пахоню из горы паровоз вымахнул. И кабы не споткнулся Пахоня о костыль чугунный, что из шпалы промасленной выперся, сгубила б его Медной горы Хозяйка. Енто она девкой прикинулась, не иначе, Пахоня ужо опосля скумекал.
Теперича Пахоня всё помалкиват больше, вроде как умом тронулся… Судите сами - изладил картонну доску, намарал "куплю, мол, фитюльки-медальки, часы жёлты и разное протча, только, чур, чтоб в жёлтый цвет окрашено было". Одел тулуп овчинный, катанки дырявы-обрезинены, доску ту, слышь, на живот привесил и сидит у хлебной-от лавки в центре самом, срамится. Мужики-то рудничны с бабами своими нарочно тащутся поглазеть на Пахоню желтушного. Сами не подают, брезгуют, деткам гривенник сунут - иди, дескать, Ванятка, позабавь дурачка. Больше гривенника никто не даёт, бог с вами, каки ишшо часы-медали?
Смолоду рюмка - в старости сумка, не иначе…
Вишь, оно как быват…"
III.
- Ты придурок, Дрямов! Придурок и лжец! - презрительно кривил тонкие губы красно-чёрный, возмущённо топая острым копытцем и воняя козлятиной. Именно козлятиной, Дрямов отчего-то был уверен в этом. - Нет у тебя, оказывается, никаких родственников, так что сделка не состоится! Как не стыдно, йэх, бля...
- Да я… - лепетал Алексей Иванович. - Да у меня…
- Пшёл ты... знаешь куда? - красно-чёрный рассыпался мириадами искр.
- Стой! - заорал Дрямов.
- Родственники! - снисходительно материализовался в пространстве гнилозубый рот. - Всего одно маленькое условие...
Алексей Иванович открыл было рот, чтобы возмущённо сказать "ни за что!" с целью ещё малость понабивать цену или просто потянуть время, так сказать, до выяснения и... проснулся. Он огорчённо вытер липкую слюну, размазанную по подушке, тяжело вздохнул и повернулся на другой бок.
Дрямов тупо провалялся в кровати до обеда, уставившись в потолок. А потом, словно очнувшись, торопливо потянулся к телефону.
- Люська, - переливался бархатом в трубку Алексей Иванович, - скажи, я что-то могу?
- Ты можешь всё! - уверенно отвечала Люська, давно положившая глаз на Дрямовскую квартиру.
Пальцы сами встали на клавиатуру и нашли нужные буквы. Без всяких катализаторов. И помчали вордовское окно к литературной нобелевке.
"Жилистый краснолицый человек с неприлично горбатым носом и маленькими горящими глазками, лихорадочный блеск которых несколько смягчали выгоревшие на июльском солнце длинные ресницы, не обращая ни малейшего внимания на звонкое пение птиц, волнующуюся листву деревьев и сногсшибательные запахи цветов, сидел на краю железнодорожной платформы станции Лос-Паразитос и самозабвенно болтал ногами. Подле него устроился другой человек, толстый, обтрёпанный и унылый, должно быть - его приятель. У толстяка был такой вид, словно грубые швы изнанки жизни давно натёрли ему мозоли по всему телу.
- Года три не виделись, верно, Огарок? - наконец произнёс обтрёпанный, истово почесав недельную щетину. - И где тебя носило?
- В Техасе, Джонни, в Техасе, - охотно и весело ответил краснолицый, - на Аляске слишком холодно, а в Техасе тепло, как выяснилось. Несколько раз было довольно жарко.
- А здесь как оказался? - по-прежнему уныло поинтересовался толстяк, обшаривая равнодушным взглядом плавящийся горизонт.
- Скот перегонял. Должен был вернуться уже сегодня, да поезд прошляпил... - краснолицый, сощурив глаза, покосился на солнце, неумолимо клонящееся к закату. - Теперь жду следующий. А он будет завтра утром. Известное дело, из-за женщины всё…
- Как это? - чуть оживившись, приготовился слушать толстяк, но прежде, подумав, решительно запустил руку в свой видавший виды саквояж. На свет были торжественно извлечены початая бутылка скотча и слегка обкусанная индейская лепёшка.
- А вот так, - глотнув тёплого пойла и благодарно отрыгнув, пробормотал краснолицый, - все беды из-за них, из-за женщин…
...Дело было так. Скот, как я тебе уже сказал, перегнал, перегнал удачно и даже выгодно. Управился за пару недель и вовсе не собирался засиживаться в этом городишке. Нынче с утра заглянул к парикмахеру, обнаружив внутри непреодолимое желание наконец-то привести себя в надлежащий культурному человеку вид. Заглянул, а тот дамочку какую-то завивает. Час завивает, полтора завивает… Я, видишь ли, умею шельмовать с рудой, выпускать пустые акции и сносно боксировать в среднем полулёгком весе, но как вести себя с субтильными леди и как вежливо, по-джентльменски, намекнуть одной из них, чтобы она поскорей освобождала кресло и расчёску, не знаю. Хоть и культурный человек. Жду. Терпеливо жду, как пастушья овчарка команды. А потом не выдерживаю и сочувственно подмигиваю парикмахеру - хорошо хоть, что ей бриться не надо. Та же меня чуть глазами не спалила. Нелепая самовлюблённая юбка, которой и кудри-то помогут вряд ли...
А индейская лепёшка со скотчем - очень даже неплохое сочетание, скажи, Джонни?
...Когда я, наконец, побрился и малость пообкорнался, солнце висело уже на два пальца от горизонта. Теперь, прикидываю, следовало бы привести в соответствующее причёске состояние желудок и, конечно же, отправляюсь в салун. Деликатно и смирно занимаю очередь. За этой же дамочкой, о, ужас! Уж не знаю, как долго она трепалась с барменом, очнулся когда от длительного холостого обозревания разнокалиберных бутылок за стойкой у меня слюнки закапали на мокасины. А вокруг вьётся такой запах жареных цыплят, что... Мадемуазель, обращаюсь предельно вежливо, не соизволили бы Вы отвязаться от бармена хотя бы на пару минут. Он мне, дескать, нальёт, а там продолжайте своё суесловие. Чего лезешь, заистерила та, не видишь, с другом сердечным взаимную равномерность вырабатываем… Нет, наверное, предела женской глупости, да что там "наверное", просто - нет!
Позволь-ка ещё глотнуть, Джонни…
...Хотел я уже выругаться, развернуться и уйти, сэкономив доллар, но тут взыграло что-то. Что-то новенькое. Ну нет, думаю, пускай мне придётся покрыться мхом с северной стороны, прирасти к грязному полу ногами, пусть борода отрастёт вдвое против сбритой утром, но я культурно дождусь своей законной выпивки! Пусть эта фурия убедится, наконец, что встречаются ещё на свете благовоспитанные хладнокровные джентльмены… И дождался! Однако виски так неустойчиво ложился в мой истерзанный ожиданием организм, что я на какое-то время даже забыл о делах. Хорошо, что в салун зашёл краснокожий, он служит погонщиком у Длинного Мёрфи, на которого работал и я в последнее время. Индеец-то и напомнил мне о поезде…
Ты не знаешь, Джонни, отчего так пересыхает в горле сегодня?
...На этой станции две кассы. И мне повезло - работали обе. У одной кассы толпилась очередь аж из четырёх толстяков-фермеров, а в другую нацелился только один человек. Как ты думаешь, кто это был? Конечно же, она! Пока дураки-фермеры толкаются там вчетвером, я уже трижды сяду в поезд - именно так и подумал, пристроившись за дамочкой. Та оглянулась, вздрогнула, а потом опять засунула свою безмозглую завитую голову в окошечко и давай что-то нашёптывать кассиру. Я же вполглаза рассматривал сидящих на узлах сонных пассажиров. Пришёл в себя только когда кто-то крепко ухватил меня за локоть. Это был местный шериф, Джо Сильвер-младший. Какого хрена, говорит, ты её преследуешь, негодяй? - и тычет пальцем в истеричную горгону - мне, мол, позвонили отсюда, со станции... А эта гренадёрша вдобавок ко всему хлопает меня зонтиком по морде, как тебе это? За что? И тут моё культурное долготерпение дало сбой. Я и послал их обоих к чёрту. Пока меня немного притесняли в полицейском участке, поезд показал хвост, конечно. И дамочка умчалась на нём… Жаль, с одной стороны. Она, честно говоря, была очень даже ничего - красивое платье, гладкая белая кожа, дорогая шляпка, изящные каблучки, кудряшки опять же. Да и голос приятный... когда не истерит. Вот и думаю - а если бы я встал в другую кассу, возможно, мы сейчас бы мило беседовали в поезде. Отчего ж не встал? И тут пришло в голову - видимо, я хотел ещё раз проверить, насколько далеко простираются они, женские глупость и эгоизм. Но, понимаешь, Джонни, тут же осознал, что простираются вдаль они ровно настолько, насколько простирается наше желание лишний раз в них убедиться…
Где ты достал такую отличную лепёшку? Да и скотч славный, надо признать... Там что-то ещё осталось?
...Так вот... И скажи-ка мне теперь, досточтимый Джонни, так кто же из нас глупее?
***
- И какого чёрта ты там расселся, МакКейн?
Позабывший было о своей унылости толстяк вжал голову в плечи и в одно мгновение вернулся к привычному облику - когда мозоли, натёртые грубыми швами изнанки жизни, принимаются саднить. Краснолицый, поразившись этакой перемене и невольно напрягшись, оглянулся.
Уперев руки в бока, позади мирно беседующих приятелей возвышалась некая дама. Обозначить её как леди Огарок не решился - скажите на милость, разве вы встречали истинную леди в шляпке, более напоминающей тазик?
А истинную леди с россыпью разномастных веснушек на широкой индейской физиономии?
А истинную леди с тремя чумазыми, босоногими и сопливыми пацанятами, отчаянно цепляющимися за подол не совсем парадной юбки?
А главное - истинную леди в стоптанных ботинках, которые были бы велики самому Джорджу Вашингтону?
- Какого чёрта, Джон МакКейн? - вновь гаркнула дама что есть сил. - Ты продал гнедую Эвану Смиту, бездельник? И где мои деньги?
Краснолицый перевёл взгляд на растерянно моргающего Джонни, но перед его глазами неожиданно пронеслись красивое платье, гладкая белая кожа, дорогая шляпка, изящные каблучки и милые кудряшки соломенного цвета.
- Сдаётся мне, дружище, приятного для нас ответа на вопрос о глупости не будет, - грустно пробормотал Огарок, вздохнув и сочувственно похлопав приятеля по плечу. А затем, шумно спрыгнув с платформы, неверным шагом направился по шпалам в ту сторону, где не так давно скрылся поезд."
Весь вечер Алексей Иванович ходил как в воду опущенный. Всё валилось из рук, норовя сломаться, пригореть или разбиться. И даже телефонная трубка, невесть как оказавшаяся в его руках… Трубка?
Дрямов машинально набрал Люськин номер.
- Люси!!! - орал он в микрофон, опасаясь, что его перебьют и буквально выстраданное решение испарится неведомо куда. - Люси, выходи за меня замуж!
- …Лёши-ик, - потрясённо выдохнула Люська, проживающая в третьем подъезде Дрямовского дома, - так... ты меня любишь?
- Тяжело одному, Люси… - искренно всхлипнул Алексей Иванович, нервно почесав волосатое пузо. - Без родственников…