На Крещение потянулся народ к реке Алайке, к специально подготовленной проруби – «ердани». Вчера было водосвятие в церкви, а сегодня – на реке. Опустит священник три раза в прорубь крест – и освятит воду. И можно будет этой водой умывать лица колядовщиков, а то и совсем погрузиться в неё, смыть грехи: многие на святки общались с нечистой силой.
Так всё и было. Только в воду никто не полез. Кроме... Егора Кулыгина. Мороз стоял лютый. А он, в одних подштанниках, не только полез в прорубь, но и окунулся с головой. Знали односельчане: нет видимого греха за Егором – не колядовал, не озорничал, а вот...
Богомольные старухи осуждали: «Удаль... Гордыня...» Но даже батюшка не мог скрыть своего восхищения, а нарядные девушки, пришедшие на крещенские девьи смотрины, тем более.
От Егора шёл пар. Мороз схватывал волосы сосульками. А на берегу, в санях, Егора ждал дружка со стаканом водки и младший брат Митяй с полушубком.
Весть об этом мгновенно долетела до Катерины Погореловой, уже третий день «страдающей» на девичнике. И запричитала невеста искренне и со слезой. Слова относились к отцу и матери, а думы – к Егору: «А вдруг занедужит? Завтра свадьба, послезавтра – под венец!».
Так повелось по крутояровским обычаям: день перед венчанием назывался свадьбой, и жених с невестой с этого дня больше не расставались.
Холодным морозным утром свадебного дня сотворил Гаврила Погорелов жаркую баню, такую жаркую, будто на три пара, а не для одной Катерины.
Катерина, измученная за три дня девичника, с опухшими глазами, в мятой одежде выглядела бледной и жалкой. Так и положено: расставание с родительским домом требует естественной или театральной кручины: плача, причитаний, терзаний и недосыпаний. И спит-то несчастная невеста не раздеваясь, встаёт до свету, с упреком родителям и жалобой на судьбу.
И вот наконец-то это испытание закончилось. Теперь – ритуальная баня.
Русская баня занимает особое место в жизни крестьянина. В бане гнездится всякая нечисть и, добиваясь расположения бесов, крестьянин закапывает под порог бани чёрного петуха. В ней рождаются дети, и три, а то и семь дней роженица с повитухой находятся здесь, скрытые от лихого глаза и призора. Здесь смывает с себя грязь труженик-мужик, восстанавливая силы; угорает и ведёт неравную борьбу или дружбу с хозяином бани – банником. И горят на деревне синим пламенем чаще всего бани и овины! И ставят баню подальше от жилья: нечистое место – баня. И именно в ней происходит превращение девушки в невесту.
...Сухой жар перехватывал дыхание, но Аграфена всё метала и метала ковшики воды на каменку. Катерина – жаркая, расслабленная – стояла с закрытыми глазами посреди бани. Пот струился по её ладному розовому телу. Мать тоненькой холстинкой собирала с неё влагу и отжимала в ковшик.
– Может, хватит, – произнесла Катерина, не открывая глаз.
– Лишним не будет. И Егора напоим, и его сродников. - Считалось, что банный пот невесты, подмешанный в пиво или вино жениху, навсегда закрепляет любовь к суженой. С этой же целью обрядила Аграфена Катерину в портки и рубаху, предназначенные для Егора Кулыгина. И пропитался холст плотью и жаркой любовью Катерины.
И это – навечно. До гробового савана.
В избе невесту уже ждала Настасья Парушина – крёстная мать Катерины, а на сегодняшний день и сваха. Всё уже было готово. Обряжала Настасья свою крестницу долго и тщательно, с любовью. А в заключение вплела в косу Катерины алую ленту. Бросит Катя эту ленту подругам завтра перед отъездом к венцу: та из них, которая перехватит ленту, первой выйдет замуж. Но это будет завтра. А сегодня – подружки с завистью и с восхищением Катериной ждут приезда жениховского санного поезда.
И как только раздалось первое: «Едут!», вышли Погореловы на крыльцо с хлебом и вином, стала детвора у ворот оплотом – на выкуп готовы! Девушки попрятались в сенях и на чердаке, а сваха, Настасья Парушина, промела голи-
ком весь путь от ворот до крыльца, чтобы ни волосинки, ни ногтя, ни золы, ни следа злого – от чар и колдовства.
И вышел из саней Егор Кулыгин, красивый и статный, и угощали его зачарованным вином, пугали его девушки стуком и гомоном, а он вошёл в избу с дружкой и остановился перед столами.
Теперь страдания Катерины кончились, покатилась свадьба, как бочка с вином, – для всех и на радость. И была передача невесты и звонкое застолье, и было брачное ложе на снопах, и утренняя ревизия белья. Грубоватая демонстрация девства невесты выхлестнула из похмель-
ных глоток вопль ликования и восторга.
На другой день после полудня засобирались к венцу. Народу в церкви привалило, как снегу в декабре. Будто престольный праздник. Да и то: первая свадьба после Святок, Погореловы и Кулыгины – люди на селе видные, а Егор и Катерина – уж такая пара, такая пара! А потому радость и причастность – общие. Праздник!
От широких ворот кулыгинского двора до самого крыльца – домотканая дорожка. На крыльце – шуба шерстью наружу, за нею Кулыгины: Кузьма с иконой, Клавдия с хлебом и солью. И снова, прежде чем пройти молодым, проинспектировал дружка весь путь до крыльца, а уж потом заступили жених с невестой на расстеленную шубу.
– Хлеб-соль!
– Совет да любовь!
Богат и расчётливо бесшабашен Кузьма Кулыгин: стол был изряден, гости восхищались обилием яств, вкусом солёных арбузов. А о хвостатой чешуйчатой диковинке, стоящей перед молодыми, спрашивали шёпотом:
– Эт че за бородавки?
– Апанас называется...
– Ишь ты! Ну Кузьма!
Княжий стол щедр и демократичен, всем досталось: и тем, кто за окнами стоял, и сельчанам, когда выкатилась свадьба на улицу.
Гульбище стало затихать заполночь взаимными уничижениями, клятвами в вечной дружбе и могучим храпом.
Не до сна было только Погореловым: завтра – ответный стол, который должен быть не хуже, чем «княжий» у Кулыгиных.
...Дрова в печи горели плохо, значит, быть потеплению. Аграфена смахивала слезу (от дыма ли?), гремела ухватами.
Где-то за печкой проснулся сверчок и тоже просигналил: к теплу. А когда прокричали неожиданно ранние петухи, Аграфена дала волю сну, а то не выстоять свадьбу.
На сердце было тепло и пусто.