Этот случай произошел со мной на втором курсе института. К Москве и Зеленограду я уже привыкла, а вот к соседкам по комнате приходилось притираться, и было в этом что-то для меня несчастливое. На первом курсе я весь год жила в одной комнате с пятикурсницами. По отношению ко мне они были добрячками и опекуншами. Ко всему прочему, одна из них – Света Першутова – была моей землячкой из Украины, а вторая – Танечка Иванова – хоть и была из Дубны, но до того рыженькая, веснушчатая и смешливая, что даже воспитывала нас со смешинкой в глазах, добрых глазах цвета темного янтаря. Однако, расселение первого курса с пятым не приветствовалось, и на моем втором мне пришлось привыкать к ровесницам.
Черешкова Ленка училась со мной в одной группе. Что за девочка! Волосы темные, кудрявые, глаза синие, как днепровские цветы летним утром. Она была из города Электросталь, почти москвичка по моим провинциальным понятиям. Ленка любила восхвалять мою не бог весть какую внешность и делала это с таким вкусом, как будто ела конфету, а я расстраивалась, потому что очень мерзла на московском холоде, сутулилась, да и одежда моя не всегда придавала мне уверенности в себе.
Но позже я, кажется, поняла, в чем дело. Она не любила своего носа и полагала, что в нем-то, негодяе, ее великая беда.
Второй моей соседкой по комнате была Оля Петрова из солнечного столичного города Алма-Ата. Профессорская дочка с родственниками в центре Москвы. А внешне она походила на породистую лошадку. Всё так украшало ее: темно-русые растрепанные локоны, ярко-розовые пухленькие щечки, кокетливые губки-бантики и даже узенькие глаза, умные и пытливые.
Если первую мою соседку еще можно было назвать просто Ленкой, то вот к неунывающей второй обращение Олька не подходило. Она была Оля и иногда, в шутку, даже Ольга Арнольдовна. Общались мы по-доброму, ссор я не помню вообще. Оля умела развеселить нас с Леной просто так. Например, вернется из гостей, смотрит в темное вечернее окно и причитает: «Надоела изысканность… Желудок требует простой грубой пищи…» Это значило, что хорошо бы сварить картошки и поесть горяченькой. Мы с Черешковой принимали эту игру. Или перед каким-нибудь зачетом по физике твердого тела Петрова вставала посреди комнаты в театральную позу и изображала, пританцовывая: «Я и спеть могу, и сплясать могу, ну поставьте мне «три», ну поставьте мне «три». Наши приятели-мальчишки были от нее в восторге.
Несмотря на казенную жизнь в общаге, нас объединяла уверенность в будущем микроэлектроники. Другим вдохновением общества была малочисленность девочек. Мальчики ценили нас и даже побаивались, не останется ли серьезная физика без прекрасного пола вовсе.
…В тот день я решила погулять по Москве, а почему – совсем не помню. Кажется, это было воскресенье. В тумбочке в паспорте покоились недавно полученные из Херсона ежемесячные тридцать рублей. Уже тогда я понимала, что деньги бывают двух видов. Первый вид – это деньги, которые можно тратить, а второй вид – это деньги, которые нужно экономить. Так мы, студенты, манипулировали. Но тратить куда приятней, чем экономить.
Лена Черешкова накануне уехала к родителям в Электросталь, а Петрова рано утром отправилась к родственникам в Москву. Вот и я настроилась на Москву. Может, в ГУМ, а может, на «лишний билетик» на Таганку. Настроение не предвещало неудач, но тридцати херсонских рублей в тумбочке не оказалось. Паспорт был пуст, как фантик без шоколадки. Эта потеря оглушила тупостью в голове и несуразностью. Мир в девчачьей комнате повис со стуком в висках «куда исчезли деньги». Никуда я, конечно, не поехала. Что-то жалкое тревожило душу. Прошел день. Наступил вечер. Первой вернулась от родителей Лена Черешкова с домашними печеньями и котлетами. Ольга Арнольдовна появилась, когда стемнело окончательно. Она, как всегда, вошла в комнату фонтаном московских эмоций, смеясь, бросая на кровать рубли и копейки, оставшиеся от приятных трат. В какой-то миг я поняла, что мелочь, которую Оля разбросала на своем покрывале, это остатки именно моих тридцати рублей. Я ничего не сказала ни Оле, ни Лене. Не могла. И уже не пропажа волновала меня, а ужас, что надо мной посмеялась жестоко и пошло искрометная замечательная девочка. Позже вечером я отправилась с нашего второго этажа на четвертый, где жила четверокурсница татарка Гюльнара. Она была председателем студенческого совета нашего общежития. Мы звали ее Гуля. Мне удалось рассказать Гуле обо всем, что произошло. Гуля выслушала меня внимательно и пообещала, что завтра будет разбираться.
На следующий день, уже после лекций, в нашу комнату вошла изящная, миниатюрная Гуля и привела с собой Олю Петрову, заплаканную и даже опухшую от слез. Олина версия воровства получалась издевательски никчемной. Оказалось, Оля ненавидела меня за то, что у меня всегда были деньги, а ей их катастрофически не хватало. В порыве безудержного гнева Оля изъяла мои сбережения, разорвала в клочки и выбросила в форточку. Конечно, она раскаивается.
… Деньги Оля Петрова вернула. Гуля после этого провела со мной политико-воспитательную беседу. Разговор велся о том, что если этому случаю дать огласку, да еще в нашем режимном вузе, то Оля вылетит из института, и ее профессорское происхождение ей уже не поможет. Решено было умолчать. Так и поступили. Мы с Олей и Леной продолжали жить в одной комнате до конца учебного года. Ничего не изменилось в отношениях. Может быть, Оля меньше веселилась, но к концу года окончательно успокоилась. Все шло своим чередом. Думаю, что и я, и Оля навсегда хотели забыть об этом печальном случае, но…
…Но у каждой из нас двоих есть своя причина помнить это происшествие. У меня, наверное, причиною грусть о том, что я была провинциальна и меня пытались обмануть версией о порванных деньгах – так смешно. Оля? Она будет помнить, что личные амбиции сделали ее мелочной воровкой. А жаль.