Надежда
Надежду хоронили в один день с моим братом, 4 января...
Да, в один день на двух похоронах .... и такое бывает...
Надежда когда-то красавицей слыла. Особенно хороши у неё были волосы: густые, но не тяжёлые, которые дождем, а лёгкие, волнистые, по плечам или чуть ниже, тёмно-рыжие от природы, а когда солнце на них падало, переливались золотом.
И лицо у неё было приятное: правильные черты лица и, что сразу в глаза бросалось, необыкновенный его цвет – всегда более смуглый, чем у всех, и тоже от рождения. Это уже потом, когда стала блекнуть, кремом тональным печаль замазывала, а по молодости всё в ней натуральным было. Взять хотя бы зубы – как улыбнётся, белизной сверкнёт, и такие они ровные, не один ортодонт так не изощрится, как природа.
В пору своих лучших дней она казалась мне близнецом Ротары – певица такая, та тоже хороша была.
В те годы я Надежду только издали видела, это потом, много позже, когда её из журналисток разжаловали и сослали к нам, в отдел критики и библиографии, когда уж она душой изболелась, жизнь нас свела. А то ведь как было: на собрание вытащат из нашего подземелья, маешься по их коридорам, топчешься, и все только шепчут : “Смотри, смотри, цыганка”. И как это странно – среди лесов Муромских, откуда она родом была, такой вот цветок южный.
Надежда всегда удивляла не только красотой, тонким станом и длинными ногами, но нарядами своими, всегда модными, красивыми, по фигуре.
Сначала её родители холили, единственная дочь, потом муж в люди выбился.
Всё бы хорошо. Но положил на неё глаз наш самый главный. Он вроде бы мужик неплохой был и собой хорош, и рост, и седина в бороде, конечно, на женщин некоторых засматривался, вот и Наде голову закружил. Сначала в кабинет, говорили, всё вызывал, вёл какие-то с ней беседы, будто бы о жизни своей рассказывал. А потом пошли пьянки-гулянки. У мужиков это просто – поиграть, увлечь, словами женщинам голову задурить, а потом – будто и не было ничего, “здрасьте” и то не всегда кинут.
Только прознал про всю эту историю её муж. Бац – развод. Нет, на детей деньги, конечно, давал, а сам со студенткой какой-то новую жизнь налаживать начал.
А я давно замечала – есть в некоторых женщинах какой-то особый то ли надлом, то ли слабость: случись что, они и вянут.
Так и Надежда.
Плохо ей стало, на душе муторно, и побежала она к врачам, к тем, которые специалисты по нервным болезням. Навыписывали они ей лекарств - и от депрессии, и от головы, и от всех скорбей – легче стало – всё в тумане, ничего не помнит, ни того, что в жизни было, ни того, чего не было.
Но ещё в те времена Надя многим нравилась.
Стала она с одним ходить, имя называть не буду, прочитает – обидится, а так – вроде и не про него.
Только Бог-то он всё видит: хоть ваш, хоть наш. И когда-никогда со всеми нами разберутся - тогда, как не стучи в дверь, не выпустят и от чертей не избавят, а если виноваты в чём, то уж и ответ держать придётся, и помучиться.
Так вот – ходить то он с ней, ходил, но только иначе как “Надькой” не называл и себя с ней на одну доску не ставил. И, правда, зачем ему это.
Только Надежде всё хуже, и хуже становилось: и руки у неё стали ледяные-ледяные, и трясучка на неё временами нападать стала.
Тут её на работе сократили – кому такая нужна.
А безработный человек, да ещё нестарый, это уж совсем хана.
Записалась она на биржу, где трудоустраивают и выписывают пособия. Там народу - толпы, приходилось с шести утра очередь занимать. Эта биржа ее и доконала.
Однажды, не дождавшись даже когда двери откроют, Надежда ушла куда-то, поднялась на девятый этаж соседнего дома, с трудом залезла на подоконник, тот который рядом с мусоропроводом, открыла окно и шаг последний сделала, не побоялась…
- И чего это она? – удивлялись её дети.
- Отмолю тебя, деточка, отмолю, - причитала мать.
Ни кавалеров Надеждиных, ни её приятелей на похоронах не было. А муж пришёл, всё организовал, только на поминки почему-то не остался…
Такая вот история…банальная…а за ней – ЧЕЛОВЕК…ни коллекция, ни игра, ни бисер…