"Мясистые части тела его сплочены между собою твердо, не дрогнут".
«Книга Иова», гл.41, ст.15
Да и с чего было напастись денег на покупку книжек, когда то ли волею причуд второй древнейшей, то ли во исполнение двусмысленного заголовка, произведённого на свет неуклюжим газетчиком эпохи героических пятилеток в репортаже о металлургах «Наша сила в плавках» — я был терзаем плотскими соблазнами. В тридцать пять это так естественно! К тому же, надо учесть, что воспетые Ги де Мопассаном обе древнейшие всегда сосуществовали в теснейшем симбиозе. Питали друг друга соками. Отравляли ядами. Так что всякий редактор любой газеты в каком –то метафизическом смысле всегда, сам того не осознавая, был держателем борделя. А руководящему составу от зама главного до зав. отделами этого почтенного заведения воля –не воля приходилось выполнять функции сутенеров.
Во льду витрин, неоновом лабиринте кафе, беспрерывно прогоняющем человеко-корпускулы ускорителе подземки возникали, перетекая друг в друга, будто сбежавшие с глянцевых обложек обворожительные химеры. И забыв обо всем, я, голоного-златокудрым арфистом устремлялся за ними. Целыми парадами-алле подиумных див они манили меня пантеристыми походками, дразнили джокондистыми улыбками, норовили обвить анакондистыми телами. В сущности это было какое-то многолико-многоокое единое существо. Божество в алтаре. Сверхсущество, способное множиться путем простейшего деления, коварно поджидающее очередную жертву в окружении сонмища гологрудых жриц. Не выпуская из рук бычьего черепа с натянутыми между его рогов сушеными жилами, я бежал по лабиринту, кидаясь то за одним, то за другим миражом. Но стоило мне, заключить голограмму в объятия, как она истаивала.
Я дрейфовал от брюнетки к блондинке, от блондинки — к шатенке, и, совершив кругосветку, отправлялся к новым, похожим на манящие Индии, лобкам. Моя холостяцкая берлога давно могла огласиться криком младенца. Собственно, я был и не против такого расклада, чтобы подруга дней моих, прекрасная без извилин, кочующая с эскадроном летучих гусаров пера с одной пресс-конференции на другую Галина Синицына, пережила радость материнства. Короед. Сгусток космического вещества. Результат слияния хвостатенького головастика из хранящих заветы эволюции семенных клубочков с икринкой из фаллопиевых труб, возглашающих миру о зачатии новой жизни. Таинство материнства. Завёрнутый в пелёночку живой комочек, прижатый к антично мраморному торсу отца-производителя. Запашистые подгузнички. Манная кашка в бутылочке с сосочкой. Всё это не казалось мне таким уж скучным.
Бывало, когда Серёга отлетал на летающей тарелке с Киской, он давал мне поручение забрать из садика карапуза Вовчика, чтобы передать его маме, которая тоже задерживалась, вполне возможно, отлетев с кем-нибудь на другом НЛО. (Эти офисные трахания с ёрзанием на столах при запертых изнутри дверях в часы, когда уже все расходятся, подобны набегающим на песок вечности волнам — воспринимать их надо не более чем явление природы, приливы и отливы океана, послушные лунным циклам). Зато я на часок мог ощутить радость хоть и суррогатного, но отцовства. Вовчик поглощал шоколад, крутился на карусели, качался на качелях, охотился на голубей и воробьёв, пока нахохленные голубки не являлись, чтобы, воркуя, имитировать святое семейство: он, она и узюзюканный в шоколаде Вовка. И в такие мгновения я завидовал этой морской пене, окутывающей теплотой своего малька. Но Галина! Моя умопомрачительная представительница семейства кошачьих в обличии длинноного-босоножечной конструкции из копны рыжих волос, зелёных глаз, перламутровых коготков и готового обнажиться в укусе рта девочки-вамп с такой же прожорливостью поглощала контрацептивы, с какой лопала бананы на фуршетах!
Среди номенклатурных горилл моя мартышка выглядела очаровательно. Когда она скрывалась за тонированными стеклами «Лэнд Крузера» с каким-нибудь приматом из банкиров, я бесился, рвал, метал — и в этих метаниях, отнюдь не из побуждений продления рода человеческого, изменял ей с кем попало. Но всё равно не мог отделаться от наваждения её невинной улыбки. Я уже пропах запахом её ежеутренних яишен, я готов был сам запекать в духовке рождественского гуся, уложенного на золотистые ломтики картофеля фри и, отправляя в потолок пробку от бутылки шампанского, предвкушал развитие нашего союза в виде чего-то лучистого, искрящегося, наполненного воздушными пузырьками, как тонконогий хрустальный фужер. Я тащил с базара мёрзлую елку, одалживал у соседа — актёра ТЮЗа Мити Глумова — бороду, мешок, красну шапку с белой оторочкой, посох и устраивал Галине возвращение в детство. Но бенгальские искры истаивали в ёлочном шарике, обглоданные кости гуся отправлялись в мусоропровод, хвойное растение с остатками фольгового дождика мозолило глаза в сугробе рядом с помойкой, а непостоянная Галина укатывала с каким-нибудь из номенклатурных гиббонов на Кипр или в Египет. Мне хотелось долететь до того курорта, выследить то окно в пятизвёздочном отеле с видом на средиземноморский пляж, засесть среди пальм со снайперской винтовкой и, поймав любовников в перекрестье прицела, наслаждаться беспомощностью досадившей мне парочки. Вот уж когда я полностью вживался в ходульно-ужасающие образы своих грязных, ради повышения тиража давящих на низменные инстинкты обывателя статеек! Всё это, конечно, были фантазии, включая Кипр с Египтом. И Синицыну ужасно заводила моя ревность. Она извлекала из атласного мешка итальянские сапоги, снимала с меня невкусную бороду притопавшего из лапландских лесов Деда, предводителя таинственной цивилизации раскольников-бегунов; и, прижимаясь, мурлыкала:
— Пойми, люблю я только тебя! А это всё — так, несерьёзно! Ведь я как-никак уполномоченная по связям с прессой…
И роза в хрустале благоухала. И пузырьки в фужере поднимались со дна к поверхности.
В моих ревнивых глюках грань между реальным и ирреальным истончалась ещё и посредством того, что с некоторых пор Галина Синицына заделалась сочинительницей женских романов. Первые попытки были довольно неуклюжими, потому как моя зазноба вообразила себя второй леди Рэдклиф в тот самый момент, когда судьба-злодейка унесла ее на своих перепончатых горынычевых крыльях в тридесятый офис, где ей пришлось томиться в заточении в качестве лопатящей горы канцелярщины специалистки по связям с общественностью. Но как только в муках начал рождаться сюжет-первенец, я был тут же зафрахтован в качестве литературного негра. И дело пошло на лад. Она диктовала, я записывал.
— Я сомкнула свои руки на его атлетической шее, — расхаживала сочинительница в халатике на босо тело по моему флигельку, где вместо колб и склянок с порошком из сушёных младенцев, при втирании в кожу предоставляющем возможность левитации, по полкам торчали Кобэ Абэ да Сартр, который Жан Поль. — Белозубый метис напомнил мне евнуха из гарема. Но он отнюдь не был евнухом, хотя пятизвёздочный отель и походил на дворец турецкого паши. Пальмы шелестели на ветру. Южный Крест бриллиантовым колье плавал на зыбкой поверхности бассейна. Наши зодиаки совпали. Рак и Дева.
Во времена Русско-турецкой войны, ещё в пору царствования императора Александра II, прабабушка Заира, турчанка, была взята в качестве трофея русским офицером Елгиным, посвящённым в масонские тайны. Елгин в свою очередь был отпрыском француза — участника Египетской экспедиции Наполеона, вывезшего из Каира вместе с нефритовым скарабеем из могилы Эхнатона и египтянку-наложницу, родившую ему смуглого, кареокого сына. (Тут я почему-то вспомнил про Серёгу Таврова, но промолчал)… Поскольку вышеизложенные обстоятельства… — давала сбой вещательница, переходя на ужасающий канцелярит. И я опускал обороты вроде «я доложила ему о том, что пылаю страстью», «в этой части он был неутомим», «в соответствии с накатившими чувствами, я испытала оргазм»… —…Прижимаясь к его могучей груди, — продолжала сочинительница, — я чувствовала, как скарабей вдавливается в мою кожу (здесь засевший во мне Ехидный Иронист почему-то воспроизвел картинку с мушкой на груди княгини Дашковой, явственно напоминавшей мне очертания крошечного скарабея, да и родинка на лебединой вые Княгини наложилась, совпав, но опять-таки ничего не произнес вслух), как, оживая, он щекочет мне шею, грудь, заползает в пах…
Она останавливала je dikte, закуривала и, перечитывая, придиралась к ошибкам.
— Здесь вместо «кареокого» ты напечатал «караокого»!
Чертыхаясь, я правил, но первоначальный вариант был всё же ближе к истине, и Ехидного Ирониста подмывало оставить всё, как получилось в первый раз. Девочке хотелось поиграть в писательское караоке. Её не волновало, что медведь на ухо наступил. Она знала: электроника (а роль комбинации из микросхем в путанице проводков должен был исполнять я) вытянет беспомощный писк и несусветную фальшь до гармонично вписывающегося в аккомпанемент меццо-сопрано, завораживающего, как пение ветра в эоловой арфе!
Поутру на нас с Серегой Тавровым накатывал девятый вал телефонных звонков. Не сразу, а часам этак к одиннадцати. Как раз к тому времени, когда ушмыгивала Кошечка, упархивала Курочка, уносилась на карете Княгиня, а старые пердуны и мучающиеся климактической бессонницей пенсионерки, разлепив глаза, смывали в недра канализации остатки проглоченных на ночь манных и гречневых каш и всовывали в беззубые рты искусственные челюсти. О ту пору их начинал одолевать зуд доверительно задушевного общения — этот остаточный рудимент загадочной русской души. Нацепив на синие от склеротических жилок носы очки с толстыми стёклами, диплодоки первых пятилеток и инсультники времён шоковой терапии разбалтывали ложками сладенький чаёк в стаканах и брались ползать взглядами по газетным страницам, пока не доползали до фотографий с жертвами киллеризма, изнасилованных в лесополосе или выдернутых из Интернета морд инопланетян. Высовывая свои черепашьи шеи из-под панцирей стёганых одеял, они одним глазом вперялись в телек, другим — в малоразборчивый типографский шрифт. И не в археозавра дибазол с валидолом — инсульт начинал обостряться. Сосуды сокращались в болезненном спазме. И тогда первая трясущаяся рука тянулась к телефонному диску. Следом за ней — другая, третья, сто двадцать пятая. От телефонных звонков в кабинете вибрировали стёкла, ёжились кактусы в горшочках на подоконнике, подрагивала герань, дребезжали ложки в чашках с недопитым кофе. Голоса в телефонной трубке скрипели, шепелявили и гнусавили, покашливая. Они сообщали, требовали, советовали, настаивали. Они торопились наговориться, желая в неумолимом реванше отыграться на нас за всё то время, пока над ними властвовала плакатная тётка со строго сдвинутыми бровями и поднесённым к плотно сомкнутым губам пальцем: «Болтун — находка для шпиона!»
Серёга просто соловел от этих звонков, не успевая сбрасывать в секретариат всё новые сообщения об НЛО над Центросибирском.
— Представляешь, после того, как мы начали печатать про крушение летающей тарелки в Барабинской степи, позвонило около сотни видевших подобное в Казахстане во время освоения целины! Половина жителей стоквартирника наблюдали с балконов пролёт огненных болидов над Красным проспектом. А после вчерашнего показа по телевидению сюжета про уфологические шнеки им везде мерещатся эти светящиеся буравчики…
В шквале этого обострения контактёрства вдруг возникали отголоски заметки «Смерть на рельсах», которую я первоначально озаглавил «Загадочная смерть на рельсах», но потом слово «загадочная» выпало при вёрстке из-за того, что не лезло в двухколонник. А жаль! Загадок с этой смертью от высокого напряжения двух молодых людей было немало. Пенсионерка Пульхерия Гребешкова сообщила, что может свидетельствовать: ни парень, ни девушка отнюдь не испепелились. Всё было совсем иначе. Прыгнувшая на рельсы молодка кинулась бежать по туннелю, а её дружок-хахаль бросился за нею следом. Но тут же налетела не успевшая затормозить электричка, и вначале несчастных можно было видеть проволакиваемыми по железнодорожным путям, затем девице оторвало голову, а парня переехало пополам. Голову несчастной выбросило на перрон, в её зубах было зажато дымящееся журналистское удостоверение, которое потом выпало. Тут-то нижняя половина парня без штанов выпрыгнула из ямы и стала совершать с головой минет.
Школьная учительница литературы Федора Терпугова утверждала, что как только оказавшихся под высоким напряжением двоих опутали молнии электрических разрядов, в лучезарном сиянии появился юноша с арфой и девушка в античной тунике. «Этот монах был весь соткан из свечения. Он выплыл откуда-то сбоку, пройдя сквозь стену вагона, — диктовала домохозяйка Инесса Стойкер, ехавшая в вагоне метро от сексопатолога после сеанса по излечению аноргазмии, позже найденная изнасилованной в лесопосадке за городом, на тропинке неподалёку оттуда, где располагался её дачный домик. — Он прикоснулся ко мне, и я наконец-то испытала оргазм!» «По-любому! Я бы никогда не поверил, что тётки могут летать и просачиваться сквозь металл и стекло! А тут, блин, голая — и прёт на меня! Ну, думаю, пора завязывать с герой! Косячок-другой марихуанки — и хватит», — блажил Коля Б. «Этот вертлявый в камзоле, в парике с косичкой и тростью так ловко ко мне подскочил, когда я уснула на станции Гагаринской!» — шептала Юля Д.
Одним словом, читатель клевал на наши мистификации. Он бился в телефонных сетях, как попавший в трал гигантский кальмар, грозящий потопить наш утлый редакционный ботик.
К обеду многоголосое чудовище насыщалось задушевным общением. Составлявшие совокупное тело головоногого астматики, инфарктники и инсультники прятались под стеганые панцири ватных одеял, смежали глазки и погружались в полудрему, чтобы продолжать намывать камушки в почки, мочевые и желчные пузыри. Этим коралловидным и жемчугоподобным образованиям в конце концов надлежало стать добычей ловцов в белых халатах, поскольку их уже не в силах были растворить даже самые мощные выплески адреналина, образовывающиеся в результате чтения наших заметок. Терапевтического эффекта их хватало лишь на то, чтобы немного продлить агонию, но не исцелить. Чудо-юдо заныривало в пучины полусна-полуяви, где, словно ожившие снимки из семейных фотоальбомов, под приглядом бетонных ныряльщиц и дискоболов по парку КиО под фортиссимо сверкающих, как затонувшее золото инков, духовых, разгуливали парубки в широких штанах и дивчины в крепдешиновых платьицах.
Будто в подвешенном на трос батискафе, мы Серёгой спускались на лифте в буфет, чтобы накатить по маленькой и, пожевав сушёных кальмарчиков, снова почувствовать себя существами, причастными к прозвищу «акула пера». Плавники трепетали, зубы посвечивали в глубине пастей, глазки поблёскивали, от рыла до хвоста по хребтине пробегали волны нетерпения. И тут я, не вдаваясь в подробности и детали, поведал Серёге о том, что работаю над одной коммерческой вещью. Я, конечно, не намерен был раскрывать тайну брэнда, посвящать сотоварища-галёрника в наш с Галиной проект, а тем более разглашать тот факт, что я сочиняю от женского имени.
— Я тоже пишу. Про инопланетян, — тут же неожиданно поделился со мною Серёга, как Гюго с Бальзаком. — Ты же знаешь, я служил на Байконуре. И у меня с космосом свои счёты. Только пришельцы у меня получаются сильно уж похожими на живых людей. Капитан корабля — на зама, бортовой компьютер — на главного… Давай за подводников! Мне нравится, как ты рассказываешь о всплытиях у чужих берегов… Знаешь, я как-то открыл твой файл с «Осколками»… Это гениально! — отпустил он неожиданный комплимент, опровергающий прежнюю критику. — Я как будто погрузился в пучину. Иона в чреве кита! Затягивает. Так что ты лучше не разменивайся на коммерцию, пиши как Пруст. Ты знаешь, у Артура Кларка есть про путешествие на Марс писателя, который всю жизнь сочинял романы про экспедиции на Марс. Там есть сцена в больнице, расположенной на орбитальной станции. Несколько предложений воспроизводят полное ощущение психиатрической лечебницы. Мне кажется, этот роман — галлюцинация психбольного. Что-то вроде дембельского рассказа солдатика с Байконура. (Серёга привёз со службы чемодан рассказов про пришельцев, полёты на планеты Солнечной системы и даже дальше.) Ведь казахстанская степь ничем не отличается от марсианской. И первоцелинники, которые донимают нас звонками, недаром видели там НЛО. Но… Как бы поточнее выразиться? Когда я читал твои «Осколки», я почему-то вспомнил, как нам сообщил старшина, что космонавты в приземлившейся капсуле мертвы. Такое же чувство…
Серёга был пьян, противоречил сам себе, говорил загадками.