Забрела старушка к дочке. С порога, не здороваясь, причитает:
- Это что же опять у вас лифт не работает?! На ногах у меня вены вздуваются, не приведи господь, лопнут. Помогай матери раздеться. Чего стоишь? Нет, лучше всё-таки в частном доме жить!
- Руки, маманя, видите, вытираю. Котлеты делаю. На второй этаж лифт не подключают – сто раз вам говорила!
- Валенок-то вот этот сдёрни: жмёт, поганец, или маленький, или нога уж от ходьбы припухла. А ты чего, дочка, так громко говоришь-то? Вон у Петровны голос тоже такой пронзительный был, а через неделю померла.
- Типун вам, маманя, на язык! У меня же с рождения такой громкий голос!
- Ну будет типунить-то! Дай-ка лучше прилягу на диване, отдышусь.
Старушка одета в несколько кофточек и платьев, будто от кусачей собаки обороняться изготовилась. Заваливается на диван, но голову не опускает.
- Любка, подушку-то чего мою не тащишь?! Жилы на шее вздулись, порвутся! Нешто мать родную не жалко?
- Маманя, вот ваша расписная подушка, в ногах валяется! Не тем концом вы улеглись!
- Как легла, так и легла. Телевизер, что ли, пока включи, можа, новостев каких послушаю.
- Очки дать?
- Я же сказала «послушаю», а не «посмотрю»! Экая ты какая стала невнимательная к словам! Чего эт телевизер твой шипеть стал? Киноскоп тебе менять надо али там какую лампочку. Что-то никто не говорит.
- Природу, маманя, показывают. Горы какие-то. Собака вон в кусты побежала.
- Собака, говоришь? Эт если собака в кусты побежала, значит, жди разорения, обкрадут домушники. Деньги у тебя ещё есть от пензии?
- Есть чуть-чуть.
- Смотри, не держи в одном месте. Немного положи за мой патрет, ещё спрячь на дно солонки и солью засыпь, а основную часть лучше держи в рейтузах.
Лежит старушка покойницей, руки на груди крестом сложила. Но от недавнего мороза лицо всё оранжевое, точно цельный огромный апельсин.
- Сон этой ночью, дочка, был. Идём мы с тобой из посадок, в вёдрах дикую смородину несём, а она сахаром пересыпана. По моей примете – к жениху. А как там в твоём соннике?
Книжка под рукой. Дочка быстро находит нужное.
- Маманя, вам пофартило: это означает – «преступная любовная связь»! Уж какая вам, маманя, связь, если вам уже 80 лет?
- Кому? Мне? Да мне, можа, и поболе. Документы давно потеряны, а когда новые выписывали, я, дура, на три года и соврала. Щас, глядишь бы, льготы к пензии какие-нибудь дали, ну там крупы, отрез на платье… Чего они молчат-то всё?
- За столом мужик сидит, ест. Кашу, наверно. Лесник, должно быть.
- Лесники долго живут. Одно слово – лес! Не то что у нас химия эта – не продохнёшь. А ты, дочка, ешь побольше пшённую кашу: от её кишки хорошо работают и поносу не будет.
- Да ем я, маманя, кашу! Каждое утро.
Дочка сидит в кресле напряжённая, знает, что с полчасика беседовать придётся, пока не захрапит матушка своим разбойничьим храпом. Смотрит она на старухины носки, вздыхает:
- Маманя, у вас два шерстяных носка на ноге, а через дыру пятку видно. Давайте я вам новые дам, я же вам их три пары навязала!
- Зачем? Эти ещё полностью не износила. Жалко новые надевать! Вот помру, тогда и наденешь.
- Да вы уж лет сорок, как помираете. У вас здоровье-то лучше моего. А можно в шерстяных носках хоронить-то?
- Почему же нельзя?! Ногам потеплее будет. Чего там показывают?
- Парень зайца за уши держит. Ружьё на плече висит.
- Зайца он убил, что ли?
- Убил, а чего же.
- Я никогда зайчатчину не ела и сроду мяса не ем. Поэтому и прожила 80 лет, а можа, и поболе, у меня же с документами всё напутали. И тебе всегда говорю: «Не ешь мяса!» А ты всё каклеты жаришь. Шестьдесят один год тебе всего - хвораешь, как древняя старуха. Вот молодёжь-то какая пошла: зайцев стреляют! Да им дай ружьё, они и в людей начнут палить. Не слышала, на мосте, у стадиона, какого-то предпырнимателя ухлопали. Говорят, у него в машине лежал мешок с амерниканскими рублями. В наше время молодёжь смирная была. Когда в деревне жили, никто слова грубого не скажет, не то что из ружья палить. Васька-то твой, упокой его душу, какой обходительный был: «спасибо», «пожалуйста», «извините»!
- Маманя, да в нашей деревне тоже смертельные случаи были. Макарыч-конюх утопился.
- Ничего он не утопился. Ему елименты двум жёнам платить, он и утопство разыграл. Трупа-то не нашли! Сбежал твой Макарыч в город. Видела я его как-то. Идёт с городской кралей, смеётся, руками размахивает.
- Так у него же одной руки не было!
- Ну другой, значит, рукой и размахивает… Почему же всё никак не говорят? Музыка да музыка! Может, опять руководитель помер.
- Фильм, маманя, про природу, поэтому не говорят. Вон водопад красивый, ух, красотища-то какая!
Старушка встрепенулась, поворотила голову и снова улеглась.
- Что я, водопадов, что ли, не видела?! У нас в деревне родник был, помнишь, в чернолесье, после второй дубравы. Вода как слеза прозрачная.
- Так это же, маманя, не водопад, а ключ. Он даже не булькал.
- Ну и что, что ключ? Он, можа, получше водопада. Через ключ-то перепрыгнешь, а через водопад попробуй – шею-то быстренько свернёшь. Отключай этот чёртов ящик! Надоело мне про природу, будто новостев никаких нет! Подремлю я немного, можа, сон какой увижу, потом расскажу. Иди жарь свои каклеты! А мне компотику отвари, пшённую кашку сделай. Поняла?
- Чего ж, маманя, не поняла? Всё и поняла. Когда вас разбудить-то?
- Сколько щас?
- Три доходит.
- Ровно в четыре. Поняла? Ровно! А то опять раньше разбудишь.
- В четыре так в четыре.
На сковородке масло зашипело, запенилось. Дух мясной разливается с перечным ароматом да с чесночной приправой…
Маманин голос летит на кухню:
- Вставать, что ли, уже? А, Любка?
- Да спите вы, какой вставать! Пять минут всего прошло.
Старушка вновь впадает в забытье. Сначала раздаётся ноздревое посвистывание, затем нарастают храповые звуки, будто трактор заводят.
У дочки ваточки наготове: заложила в уши и жди себе спокойно до четырёх часов. А там, глядишь, можно и поддержать маманин разговор. Нуждается старушка в общении, всё-таки 80 лет ей, а может, и поболее, в документах ведь всё понапутали.