* * *
От перемены времён, как и от перемены мест слагаемых – ничего не меняется. Слова исчезают, но появляются некие образы, которые никуда не уходят, а время от времени возникают с ясностью необыкновенной. Придут другие времена – найдут другие имена. Не думаю, что кого-то заинтересуют эти торопливые записи, но почему-то иногда самому очень хочется окунуться в атмосферу событий, минувших ...цать лет назад. Поклониться им и погрустить о том, что никогда уже они не повторятся...
Перечитывая эту старую, забытую тетрадочку с пожелтевшими от времени листами, словно тихий перезвон колокольцев слышу я, вздыхая украдкой об ушедшем и вспоминая провидческие слова Поэта – «что пройдет, то будет мило».
08. 10. 84 г.
Мурманский морской рыбный порт.
Транспортный рефрижератор «Комиссар Полухин».
10.50. Поселились на судне. И, как всегда, ничего не ясно. Никого нет. Всем всё до фени.
Утром, как было договорено, собрались к 8.00. в мореходке. Кроме нас троих никого нет и, самое главное, нет нашего «пастыря» Чевризова, председателя профкома МВИМУ и на ближайшие две недели руководителя агитбригады, состоящей из курсантов нашей мореходки и студенток пединститута. Посидели, подождали, посовещались, выпили по чуть-чуть, – нет, как нет. На «нет» и суда нет.
Втроём – Смирнов, Сергиенко и я пошли на судно. Пришли, доложились на вахте, появился помпоуч и дал нам ключ (ух ты, стихи полезли!) от каюты № 26, «шестиместки». Мы тут же «раскатали губы» остаться здесь втроём. Ребята шутят: никого, кроме девочек к себе не берём.
Ждём.
Где-то около 13.00. позвонили Чевризову.
Чевризов:
- Так, ребята, всё нормально. Вы где, на судне? Молодцы. Отход завтра утром.
- Дома-то ночевать можно?
- Да, только в восемь чтоб все, как штыки, на судно.
- Понятно.
- Ну, вот, - говорю ребятам, - кто куда, а я в город.
И пошел в город. Ребята остаются здесь, – домой их не тянет.
09. 10. 84 г.
Утро. Отходом опять пока и не пахнет. Говорят, что, может быть, Бог даст – к обеду. Но это тоже… вилами по заливу. 8.30. «Бригады» пединститута ещё нет. «Режиссенто» – Сергиенко бегает по берегу, снимает «пару планчиков». От правого борта убрали судно, дали нам простор на выход, а заодно и вид из иллюминаторов, а то сидели, как в трюме.
10.15. Наконец-то пришла «бригада», в смысле – «агит», пединститутские девчонки в окружении наших курсантов, а вместе с ними и Чевризов, который сразу направился к нам с «приветствием»:
- Так, друзья, кто из вас вчера вечером нажрался на судне и шарахался пьяный?
А это, оказывается, «режиссенто» подзалетел. Выпил вчера изрядно, (а ему, субтильному, много и не надо – на третьей стопке, как всегда «ломается»), и полез беседовать с капитаном. Тот, конечно, позвонил Чевризову. Мне, говорит, и своих алкашей хватает, и если, говорит, ещё раз увижу, – спишу, пока не отошли, к едрене фене, на берег всю вашу долбанную «интеллихенцию».
Да-а, вот и проси после этого отдельную каюту... Ну, ничего, я думаю – самое страшное, что нам грозит – подселение ещё троих.
Скоро выяснилось: подселяют двоих преподавателей (Виктора Николаевича Копанева и Олега Алексеевича Корчевцева), а так же поэта мурманского Виктора Леонтьевича Тимофеева. Ребята знакомые, подружимся.
10.50. – Пришел Чевризов. С пьянкой всё уладили. С отходом – тоже: сегодня не будет. «Наше дело солдатское» – сказали мы, и решили вмазать ещё "по пять капель".
10. 10. 84 г.
Нет ничего непригляднее праздных людей. Если что и погубит когда-нибудь человечество, так это праздность.
16.00. Наконец-то отошли. Теперь, как говорят, сутки проторчим на рейде, а потом и дальше, благословясь!.. Пришёл Юра Смирнов с «новостью»:
- Девочки из агитбригады визжат от счастья, – стали моряками!
При отходе «агитнародец» оживился: наконец-то – море! Но когда через полчаса прозвучала команда: отдать якорь, так тут же все снова приуныли и разбрелись по своим каютам.
Встали на якорь на траверзе «Алёши».
Клопы. Их кровавые знаки надолго оставят память на страницах книг и простынях.
19.00. Снялись с якоря, дали ход.
Новички с палубы любовались огнями на берегу залива. Погода ясная, полная луна ломкой змейкой отражается в холодной и чёрной воде залива. В последнем колене залива, когда прошли Тюва–Губу, чувствительней стала морская зыбь. Октябрь - время начала зимы и холодов, а также и сезона штормов. Но сегодняшняя ночь свежа, прозрачна и безветренна. Луна серебрит морскую гладь. Тёмный силуэт берега уходит назад, растворяясь бесследно в ночном мраке, а прямо по курсу невидимым, но явно ощутимым безбрежным простором открывается море. Мрачный ночной простор, состоящий из призрачного звездного неба с чуть надкусанной краюхой луны, и непроглядно-черной воды, уходящей от борта до невидимого горизонта, являет себя лунной дорожкой и тяжёлой зыбью – признаком далекого шторма.
Сегодняшний рейс транспортного рыбацкого судна – дело заурядное, но для меня это первый, по сути, выход в море.
Вспоминаются небольшие прогулки на Черном море и ещё почему-то полёты на АН–2, не простые, пассажирские, длящиеся относительно недолго, а полёты с пожарными лётчиками наблюдателями, когда заливаются полные баки и самолёт утюжит небо над тайгой долгими часами, то снижаясь на очаг возгорания, то снова взмывая к облакам и, с донесением о месте и величине пожара, запакованным в ампулу вымпела, мчит он к ближайшей конторе лесничества. Там снова, спикировав пару раз, чтобы прицелиться по ветру, дождавшись, когда выйдет пожарный сторож с флажком, надо сбросить ему вымпел – капсулу с письмом и абрисом замеченного пожара, привязанную к длинной, заметной издалека ленте. После этого ещё раз пройтись по глиссаде на бреющем, чтобы убедиться, что вымпел найден, а затем опять кружить и кружить по спирали над тайгой, вглядываясь в призрачную синеву горизонта, где в жаркий летний день то там, то здесь возникают белые клубы дыма – предвестники начинающегося лесного пожара. И все эти воздушные танцы для человека, несвычного с птичьей жизнью, через два-три часа полёта оборачиваются такой тошнотной печалью, что, честное слово, возникает неодолимое желание – открыть дверь самолёта и шарахнуть вниз в слепой надежде на то, что где-нибудь там, на лоне земной тверди, отыщется-таки мягкое местечко, чтоб принять тебя, многогрешного. Ну, а уж коли нет – то и не судьба, но дольше терпеть такие муки, такую нарастающую тошноту – немыслимо.
Наивные мечты о прыжке без парашюта так и остаются мечтами, а в реальности – ещё не один час зыбкого колыханья меж землёй и облаками с падениями и взъёмами, с томительной тошнотой и мукой сердечной. А, главное, никто ведь не посадит самолёт раньше назначенного времени, хоть ты здесь узлом завяжись в страданиях своих. Короче – из всех тех немногих воздушных испытаний, что довелось претерпеть и изведать мне в бытность лесоохранником, понял я одно: небо меня не принимает.
Вот с таким же тревожным чувством и отправляюсь я в первую свою морскую командировку. Как-то встретит меня «Баренцуха», как именуют наше неласковое море моряки-рыбаки, битые и трёпаные его беспощадными штормами? К тому же – октябрь…
Палубная суета, многолюдство, шум и гам выбивают из колеи, и невольно подчиняешься общему движению, незаметно становясь малой частью большого целого. В суете же как-то невольно сглаживаются и забываются собственные переживания и страхи, а всё происходящее с каждым часом делается привычней и обыденней, словно ты всё еще на земле, и только уходящая из-под ног палуба напоминает о бездонной пучине, всечасно сопровождающей твое нынешнее существование. И непременно хочется запечатлеть в себе некие новые чувства, отыскать свежие мысли, настроиться как-то на восприятие неведомой пока стихии. Но под впечатлением суеты представляется всё гораздо проще: будто едешь в вагонном купе поезда, за окном такая же неподвижная луна, и только берега нет, а вместо него ровная, удалённая на неизмеримо большое расстояние, линия горизонта. Да ещё слегка покачивает. Хорошо ещё, что пока только слегка.
11. 10. 84 г.
07.00. Ветер западный, 4 балла. Температура воздуха – минус 1, воды – плюс 4. Вот и вся информация об окружающей среде. Да, ещё облачность и небольшое волнение. В общем, – плывём. Я хотел сказать: идём. Идём в район промысла, на Мурманскую банку, что у острова Медвежий, где во всю буйствует мойвенная путина.
Да-а, когда-то мойву за рыбу не считали, а теперь взялись за неё круто и, скорее всего, изведут под корень. А ведь мойва – главный корм трески. И не надо быть ихтиологом, чтобы догадаться: не будет мойвы, – не будет и трески. Так же когда-то и сельдь извели, которой, как казалось, черпать, не перечерпать. И черпали! Старые рыбаки рассказывают: вся тара – полна, трюма – забиты селёдкой, а капитан опять даёт команду: кошель за борт. И вымётывают! И валят на палубу! Полюбуются горой серебрящейся на солнце рыбы, почешут в изумлении загривки, а потом смывают её шлангами за борт. Душу тешили… Что это, жадность? Дурь? Рыбацкий азарт? Так в разгуле страстей загубили и сельдяные банки, и стада, которые теперь восстановятся не скоро.
А море, оно и есть море, что о нем скажешь? Существует оно миллионы лет и на суету человеческую любуется, как на забавы мотыльков-однодневок, порхающих над волнами беспечно и самозабвенно. Всё примет и стерпит вечный океан, и всех переживёт.
Что сказать о попутчиках? Тоже нечего. Дрыхнут они, как говорится, без задних ног. Хорошо ещё, что не храпят. Сегодня проснулся в 03.30., выбрался на палубу. Лунная ночь разливалась на необозримом просторе; угрюмые, смоляно-черные волны, лишь слегка забеленные пеной у борта, покачивали наше судно с равномерностью маятника. Ртутно-тяжелая вода вид имеет грозный, неукротимый и будто бы даже устрашающий. В её зловещем забортном шипении вполне ясно слышится: «Уж-жо я вас-с-с, маз-зурики-и!» А в небе, играясь беззаботным котёнком то прячется в темную, лохматую тучу, то опять выкатывается наружу желтым одиноким призраком весёлая луна. На палубе безлюдно. Редкие снежинки кружат в луче прожектора и бесшумно опускаются на грязные палубные доски. И всё. И в поднебесной, космической тишине слышен лишь приглушенный шум дизеля да шипение воды у борта.
Долго стоял, смотрел на воду, на луну… Какое-то новое, до сих пор неведомое чувство приживалось во мне. Я силился разгадать его, объяснить самому себе, а оно не давалось, ускользало неуловимо и бесследно, словно тяжелая ртуть воды, летящей мимо нашего борта.
В 11.00. встретили крохотное норвежское рыбацкое судёнышко под парусом. Здесь, за сотню миль от берега, как-то особенно трогательно и тревожно видеть маленький ботик, ныряющий среди огромных волн, и первое, что возникает в душе, глядя на беззащитного и храброго «Летучего Голландца», - восхищение смелостью моряков, столь далеко забравшихся в осеннее, неспокойное море. Что гонит вас сюда, ребята? Ведь по правилам мореплавания подобным судёнкам отрываться от берега в эту пору запрещено. Может у них, у капиталистов свои законы и правила?
Вечер. Начинает свежеть ветерок. К утру, глядишь, и раскачает.
«Служение стихиям не терпит суеты».
Только встречаясь с реальностью рыбного промысла, начинаешь понимать – почём стоят рыбацкие рублишки. Если и кажутся они кому-то чересчур длинноватыми, то наверняка лишь тем, кто на собственной шкуре не узнал, как они достаются. Мне кажется: за рыбалку в «Баренцухе» не плохо бы ввести и дополнительный коэффициент.
Человек вязнет в собственных противоречиях, как паук в сметане. Гармонии учиться надо у природы. Впрочем, тут опять противоречие: человек – создание природы, и отсюда все его противоречия – её же продукт.
12.10.84г.
04.00. Прибыли в район промысла. Чем-то он напоминает небольшой городок: вокруг огни траулеров, сейнеров, плавбаз… И как-то уютней себя чувствуешь, честное слово, в этаком плавучем «городке»!
11.00. Девчушек – агитартисток укачивает. Пришел Чевризов и рассказал, что после репетиции они опять рванули в медпункт за таблетками.
К плавбазе «Полярная звезда» подойти пока не удаётся, – около полуночи ожидается усиление ветра. «Полярная звезда» стоит в дрейфе с кошельком.
Бывший моряк Виктор Леонтьевич Тимофеев поделился информацией об организации промысла. Здесь, в море, всё это видится яснее и представляется зримее. Да и как иначе? Рыбный промысел в том виде, в каком он существует, немыслим без четкой организации и слаженности всех служб треста «Севрыба». И в сложной цепи этой системы начинаешь чувствовать своё судно (а вместе с ним и себя) не скорлупкой, брошенной в океан, а хорошо и прочно пригнанным винтиком в огромном механизме, который определяется ёмким понятием – "рыбный промысел".
11.40. И всё-таки – швартовка с «Полярной звездой».
После обеда начнётся перегрузка. Туда – «артисты», оттуда – рыбопродукция.
Вечер. Идёт перегрузка. Пересадили режиссёра, меня и Юру. Девчушки, как только увидели пассажирскую корзину, в которой им предстояло перелететь с борта на борт над бушующим морем, заверещали:
- Что!? В этой?!! Не-ет! Ни за что!
Но тут одна белобрысенькая отчаялась, а за ней потянулись и остальные. С писком, визгом, и с выпученными от страха глазами, но все же переправились благополучно.
- А куда, девки, денисси? - весело посмеивается, встречая их на борту плавбазы, Юра Смирнов.
На «Звезде» качает меньше, оно и понятно – плавбаза и ТР это, как слон и... лошадь, к примеру, если их поставить рядом, а потому и кажется нам, что попали мы на небольшой матёрый остров, перескочив на него с зыбкой болотной кочки.
Нас сразу же пригласили «на чай», накормили свежей печёной мойвой. Именно свежей и именно – печёной, а не жареной, и не пареной; да такой вкусной, какую я отродясь не пробовал. Прелесть, что за рыба! Дома бы такую ел хоть через день. К сожалению, до наших столов береговых рыбёха та доходит не скоро, а потому и вкус её заметно теряется на долгом пути. Здесь же повара отбирают её прямо с палубы, да такую, что редкий экземпляр, выбранный из многотонной груды, уступит упитанной атлантической селедке. Да-а, есть помимо неудобств и свои прелести в морской жизни!
А потом состоялся концерт. В принципе – получилось даже лучше, чем мы ожидали. Особенно аплодировали цыганскому танцу. Но тут всё же надо иметь в виду, что дело происходит на промысле, в море, среди мужиков полтора месяца не видевших берега. Так что, если бы не девчонки, то считай, что и концерта бы не было. Всё это – пересадка, качка, концерт в тесноватой судовой столовой для суровых, тоскующих по дому и берегу рыбаков – чем-то немножко смахивает на фронтовые концертные бригады. Сравнение, конечно, смелое, но что-то есть.
Чуть не забыл о «Машечке» Н., студенточке пединститута. Что за прелесть эта Машечка! (это так ее Юра Смирнов зовет). Как замечательно исполняет она военную песню «Давно мы дома не были»!
Горит свечи огарочек,
Гремит недальний бой…
Налей, дружок, по чарочке,
По нашей, фронтовой.
Двадцатилетняя Машечка так хрупка и воздушна, что, кажется, парит над импровизированной сценой изящная фигурка её в волшебном платьице цвета утренней зари. И в песню свою вкладывает столько души, чувства, волнения и дивного голоса!.. Смотришь на нее и переживаешь: ах, сейчас сорвется этот нежный голосок! Ах, собьется девочка! Но, ни фига! Машечка – маленький, но крепкий талантик.
Наш красавец и повеса Юра «запал» на эту Машечку; проходу ей не дает.
- Машечка! Спой мне «Огарочек» еще разичек!
Та смущается под нагловатым Юриным взглядом, мило пунцовеет щеками:
- Юра, приходите на репетицию…
- Машечка, ты мне одному спой, ладно!?
Ох, и кобелюка этот Юра. Он ведь и жену свою из под чужого венца увел… А потом бросил. Но Машечка смотрит на него нежно и доверчиво, хлопает длинными ресничками своими.
- Спой, Машечка…
И ведь уболтает!
А к качке я привык за двое суток так, что перестал её замечать. И это значит, что море, в отличие от неба, приняло меня гораздо благосклоннее.
Итак, стоим сошвартованные в тройной сцепке: посреди плавбаза – матерая глыбища её почти недвижна, а с двух бортов базы, скрипя и скрежеща кранцами, пляшут на крутой зыби две «лошадки» – наш ТР и ПСТ (посольно-свежьевой траулер), с которого насосами прямо из кошеля качают рыбу на базу.
13. 10. 84 г.
07.16. В северных широтах в октябре светает всё ещё рано, но народец в нашей каюте, привыкший на берегу вскакивать ни свет, ни заря, здесь, пользуясь случаем, «давит храповицкого». Я – не исключение; проснулся, лежу и ленюсь в сладкой неге. По нашему борту шумит рыбофабрикой пришвартованная «Полярная звезда», гремят тросы, на соседней палубе орут матросы, кранцы хрипят и стонут меж челюстями двух бортов, но, странное дело, эти шумы не раздражают. Вверх и вниз летают фонари на соседнем судне, по переборкам каюты скользят призрачные тени, а, кажется, будто ты дома, на берегу, и ветер качает фонарь за окном, стучит ставнями... В каюте жарко, хочется на волю, но вставать – лень. Вспомнилось привыкание к качке. Вначале нет сил смотреть на волнующееся море, раскачивающиеся предметы, взлетающий и падающий в пучину морскую борт судна. Хочется лечь, закрыть глаза и лежать так, притаившись, скорчившись, чтобы меньше ворочало с боку на бок. Но даже и закрыв глаза, представляется только качка, только вздымающиеся морские валы, взлетающий борт судна да ещё суп в тарелке, стоящей на влажной скатерти. Скатерти в штормовую погоду должны быть обязательно влажными, чтобы посуда по ним не каталась туда-сюда. И на суп тот смотреть не хочется, не то, что есть его, но знаешь, что есть надо, надо и надо! а не то, как говорят опытные моряки, – совсем пропадёшь.
А потом, мало-помалу, втягиваешься в болтанку, начинаешь замечать, что нет уже тех прежних приступов тошноты, не кружится голова при резких поворотах и, о чудо! – вид пролетающего за иллюминатором соседнего борта не вызывает совершенно никаких эмоций. Прислушаешься к себе ещё разок, потом через час ещё: всё тихо, как на берегу. Ну, вот – вздыхаешь облегченно, и чувствуешь себя вдруг легко и бодро, как выздоравливающий после болезни.
В море, как в жизни: то вверх, то вниз.
- Пойду, послушаю шум винтов, – говорить матрос в столовой, вставая из-за стола.
- Ну-ну, - в тон ему подыгрывает сосед, - пойди. Ты ж у нас гидроакустик высокой квалификации.
Все усмехаются. Не сразу, но доходит: «послушать шум винтов» значит – поспать.
14. 10. 84 г.
15.30. – Пришвартовались к «Хлобыстову». Концерт. «Цыганочка» опять пошла на бис.
Идём в спарке с «Хлобыстовым» к кошелю.
Ночью по нашему борту барабанит трос. Гулко, раскатисто, настойчиво. Будто кто палкой колотит. Вскакиваешь, разбуженный: «А!? Что!?» Сон отлетает. Только чуть задремлешь – опять: трах! бах! тарарах! И так всю ночь. Остальные, видимо, мучались так же. И вот результат: уже девять часов, а народ спит, как сурки. Правда двое – Тимофеев и Смирнов – «ездили» вчера на «Хлобыстов», встречались с читателями и вернулись только в 2 ночи, но Тимофеев вскочил в семь утра, позавтракал, и где-то носится по судну лишь изредка забегая в каюту. Зато Юру до обеда теперь хрен разбудишь. Какая-то девичья натура – поспать сам не свой. Мы с Олегом сходили на завтрак и тот опять «заберложил». Спят и «доценты» наши.
Утро ясное, свежее, с лёгким морозцем и изредка проглядывающим солнцем. Когда лучи низкого солнца падают на ближайшую волну, то невольно любуешься цветом воды, её перламутрово-синеватой зеленью. Видимо именно такой цвет у художников и принято называть цветом морской волны. Такую воду доводилось видеть разве что на картинах Айвазовского.
Курс – норд. В 12.00. прошли в 10 милях восточнее острова Надежды (Норвегия). Остров этот – узкая, длинная, высоченная и безжизненная скала посреди океана. Чем-то похож он на колхозную скирду соломы, смётанную неведомым великаном. Единственное её практическое назначение (для рыбаков) – удобно прятаться от штормов и ураганов, отстаиваясь за надёжной каменной стенкой.
Перевалили семьдесят второй градус; дальше – норвежский остров Эдж, один из южных островов архипелага Шпицберген.
Ветер западный, довольно свежий. Идём в спарке. Вода между бортами двух судов вскипает белым молоком, кранцы зловеще скрежещут цепями. На горизонте изредка возникают и пропадают редкие судёнышки. Чем дальше на север, тем всё больше разъяснивает и низкое солнце чаще балует своими холодными, пронзительными лучами. Но лишь набегает тень, как вода тут же тяжелеет, делается похожей на ночное небо, а гребни на вершинах её волн белеют зловеще, словно оскаленные пасти акул. Идём к плавбазе «Севрыба». В 14.00. на «Хлобыстов» перебралась агитбригада и Тимофеев. Обстановка меняется очень часто. Только Чевризов сказал, что «Хлобыстов» будет отшвартовываться от нас, как тут же началась переброска на него бригады. А это значит, что пока там бригада, будем «шагать» в сцепке. Но никто не знает, что будет через час или два. Идём к «Севрыбе», а сколько простоим с ней – неизвестно. Но, главное – хорошая погода, дышится легче.
Капитан на мостике орёт:
- Почему не идёт рыба!?
- Так бригада же…
- Мне до вашей бригады!.. Рыбу грузите, рыбу!
Работа у рыбаков – не приведи, Господи! Как мухи на навозной куче: жужжат, суетятся, ссорятся. Как в той поговорке: «Эх!..» – сказал моряк, и по волнам покатилось эхо: «...твою мать… твою мать… твою мать…».
Тимофеев много рассказывал о писателях, о днях российской литературы.
Про Белова. На заключительном вечере в Кандалакше, когда в конце вечера все вспомнили, что Белов не сказал ни одного тоста, обратились к нему: "Вася, скажи! Скажи, Вася, за кого бы ты хотел выпить".
- А за чей счёт мы пьём? – неожиданно серьёзно спросил Белов, - За чей счёт?
Все поперхнулись. Всем было весело, хорошо, и вдруг такая плюха: за чей счёт?.. Притихли. Встал предместкома.
- Да вот, понимаете, мы тут выделили…
- Значит, за счёт рабочих. Тогда давайте за них и выпьем.
Веселье как-то сразу поугасло, а скоро и вечер закончился. Стыдновато было всем, но это-то и хорошо: есть ещё совесть у нашей интеллигенции.
Про Астафьева. Приходит однажды в Вологодский обком, в отдел пропаганды (он тогда в Вологде жил) и с порога матом: "- Ё.т.м., когда же мы, наконец, будем свой город благоустраивать, в конце-то концов?! В городе и поссать негде! Вчера идём с Сашкой Романовым, бормотухи надрались, и приперло, хоть ты в штаны лей. Искали, бегали – ни х… нет. Ну, пристроились мы к забору, и только, понимаешь, достали инструменты, - на тебе! – подъезжают на мотоцикле! Так я и говорю: как забрать – будьте любезны, а нужников понаделать – хрен! Так вот, туалетов как не было, так и нет, а Сашка по партийной линии выговор схлопотал".
Я давно заметил: если человек отвечает на твой вопрос невпопад, то он или слушал невнимательно, или же – наоборот – внимательно. Если же отвечает остроумной фразой, и в тот же момент, как только ты закончил говорить, значит, он слушал в пол уха, а в это время искал ту самую фразу, чтобы ловко вставить её в разговор. Бес его и знает, что лучше, что хуже…
Глаза закрою, а берега не вижу; всё какие-то пятна, разводы и, кажется: кружат чайки, рябит морской простор и всё. А берега не вижу. Жалко.
У Корчевцева раздуло флюс. Полощет рот каким-то отваром. Ходит по каюте с банкой, как с кадилом, рычит, задрав голову, и сплёвывает в раковину.
- Что у вас за химия в банке, Олег Алексеич?
- Да шалфей, - отвечает он, виновато улыбаясь.
- Помогает?
- Черт его знает…
Сцепились доминошники, пятый час грохот стоит.
- Эй, мужики, вы что, до 15 тысяч играете?
- Тихо, тихо. У нас спор принципиальный: по чьей диагонали стол расколется.
- А-а, ну тогда жарьте.
16. 10. 84 г.
Глядя на необозримые просторы, незаселенные людьми, с радостью думается: вольно же живется здесь дикой природе. И поделом – как-то спокойней себя чувствуешь, когда видишь на земле безбрежье пространств, ещё не загаженных человеческой цивилизацией.
Вчера вечером пришвартовались к «Севрыбе». Это последняя наша швартовка. Через три-четыре дня – курс зюйд, к берегу. К полудню сегодня в спарке пошли прятаться за остров Надежды, – погода портится. Стоим в подветре. Хорошо, когда в океане есть острова…
Укачает сладко-сладко,
Но покой не сможет дать.
В море есть своя загадка –
Нам её не разгадать.
Море бывает разное: то нахмуренное и злое, то прозрачное и лучистое, а то и вовсе веселое, с белыми гребешками улыбок. Часто – вопреки погоде, как и настроение.
Зачем мы затеваем споры? Чтоб насладиться в них суесловьем? И надышаться звенящим звуком?.. И пробудиться от надоевшей, однообразной, унылой, скучной, от этой жизни, такой печальной. Увидеть новым, прозревшим взором, что не напрасно! Нет, не напрасно…И счастье рядом! И счастье рядом…
17. 10. 84 г.
12.00. – Пересели на «Севрыбу». Тимофеев, Смирнов, курсант Серёга, Сергиенко и я. Одно выступление в 13.00., второе – в 17.00., но не успели закончить, как поступила команда: гостям покинуть борт, начинается шторм. Перебрались обратно в 18.10. В 18.30. отшвартовались от «Севрыбы» и начали штормовать под прикрытием о. Надежды. Таким образом, рейс может затянуться на несколько дней. Зашли в затишье. Суда здесь сбились в кучку за стеной острова, как стадо овец в непогоду. Шторм всего 4 балла, но это, по всей вероятности, «в тени» острова. В половине двенадцатого – 23.30. – по правому (нашему) борту в каютах погас свет. И это тоже кажется облегчением – не надо играть в карты, читать, а можно только разговаривать, думать или, на худой конец, спать. Болит голова; наверное, очень низкое давление. Вода лазурного цвета – цвет Гольфстрима, и эта лазурь обманчиво кажется такой тёплой, что хочется искупаться.
18. 10. 84 г.
07.42.
Ветер за окном рябину не качает,
И не крутит дым над чердаком…
Разговоры, разговоры… Разговорам нет конца…
Ужасно неорганизованные мысли. Иногда читаешь или просто слушаешь кого-нибудь, а мысль тем временем – прыг!.. И улетела куда-то. И уже не слышишь ни рассказа, не понимаешь только что прочитанных строчек, а думаешь о чем-то совсем другом, совершенно постороннем… Иной раз о таких глупостях, что, очнувшись, сам поражаешься и даже мысленно плюёшь от досады на собственную рассеянность и бестолковость. Вот и сейчас, например: читал чеховский «Сахалин», вещь, хоть и написанную талантливым писателем, но воспринимаемую с большим трудом. Это же надо так отрешиться от себя, от своего стиля, от собственного таланта, в конце концов!..
Мыслишки мои, устав переваривать однообразие чеховских фактов и цифр, удирают черт те куда, аж за Урал, однако.
А море штормит, ветер посвистывает в иллюминаторах, тоску нагоняет… Когда это кончится! Может, к вечеру, а, может и через неделю. Хорошо, что волна не очень большая, да и груза под завязку. А без груза? Вот ужо бы поболтало нас! Эвон! Эвон заворачивает, собака! Ш-ш-ш-ш! Ф-у-у-у! Да-а, а без груза-то совсем плохо было бы. А с грузом?
Бывший штурман, а ныне поэт Тимофеев, возьми да и ляпни между делом, чтоб ему поперхнуться:
- А знаете, ребята, как на большой волне гружёные танкера и сухогрузы ломает!?
"Ребята" переглянулись многозначительно. Олег Корчевцев молодец, мужичок находчивый, юморной, тут же и вставил чоп нашему «душеспасителю»:
- А знаете, ребята, как иногда некоторых паникёров во время шторма волной за борт смывает?..
Октябрь. ШирОты.., так их распротак!
«Эх ты, Абдурахман ибн Хоттаб», - говорю я сам себе, удивляясь глупости, которая только что взбрела мне в праздную голову. А глупость такая: хорошо было бы, если б рыбка сама из моря выпрыгивала, на лету морозилась до минус двенадцати (по технологии), на подлёте к трюму в брикеты формировалась, а в трюмах штабелями укладывалась. Вот это было бы толково! «Да-а, - продолжаю развивать мысль дальше, - если обладать способностями старика Хоттабыча, то на кой тогда и в море выходить? Все жизненные блага получали б мы, не вставая с постели. Вот жизнь была бы! Вот жизнь. Жизнь… поросячья. Салом бы заросли, собачьей шерстью покрываться стали… Как любит говорить один мой знакомец по фамилии Кондратюк: жрать сало с салом, на соломе спать, под себя с...ть и ногой отпихивать. Вот это жизнь. Тьфу!».
Вот такой примерно «клубочек» свился в моей голове в то самое время, пока читал я книгу Антона Павловича Чехова «Остров Сахалин», лёжа в «ящике» двадцать шестой каюты плавбазы «Комиссар Полухин» октября 18 дня 1984 года от Рождества Христова. И сколько же таких пустопорожних «клубочков» сплетаются и улетают в пустоту! Да-а, если все их вот так разматывать, то… шизофренический кошмар сплести можно. Может это и хорошо, что все они улетучиваются бесследно.
20.00. Покинули «Севрыбу», остров Надежды и пошли в другую зону промысла, в район острова Медвежий, к старому знакомцу «Алексею Хлобыстову». Доберём у него 500 тонн, и к дому. Оказывается, от «Севрыбы» отошли по инициативе её капитана. А ведь можно было под прикрытием острова вполне благополучно вести перегрузку рыбы. По всему видно – капитан «Севрыбы» человек осторожный. Осуждать его за это нельзя, ему видней, в море, на своём судне, он безоговорочный хозяин, но всё же…
Получено «добро» на швартовку в Дальних Зеленцах и Териберке. Вначале был запрет из-за учений, но потом район открыли. Впрочем, намеченный план могут ещё пять раз переиграть. Одно радует, – до берега концертов больше не будет.
Переписано из Журнала предложений на п\базе «Севрыба»:
«Просим что-нибудь сделать с кранцами по правому борту. Они, собаки, закрывают оба иллюминатора в 36-й каюте, и весь день-деньской у нас темно, как в норе у кротов, а потому и живем мы здесь, как вышепоименованные животные».
Резолюция старпома: «Боцман, попробуйте придумать что-нибудь с этими проклятыми кранцами, пока наши «кроты» не расплодились там, в потёмках».
«Матушка, матушка, что во поле пыльно? Сударыня матушка, что во поле пыльно?» – поют по радио. У нас тоже «во поле пыльно», только пыль солёная, а «поле» ходуном ходит, да так, что бедолага Олег с табуретки навернулся. Тёзка его Корчевцев, ни секунды не задумываясь, выдал:
- От тебя, Олег, как и от твоей кинокамеры, кроме грохота и хохота пользы ну никакой!
19. 10. 84 г.
08.15. Подходим к базе. В шесть утра пришли в район, а теперь «подкрадываемся» к плавбазе. Проснулся в шесть утра. Погода поутихла, и, по всей вероятности погрузку должны закончить без приключений. Это значит, что завтра, где-нибудь к обеду, благословясь, отвалим.
Сегодня будет девять дней, как мы в море. Срок, пожалуй, и не велик, а в сравнении с шестимесячными рейсами других рыбацких судов и вовсе ничтожен, но однообразие и ограниченность судовой жизни уже дают о себе знать. Бесцельные прогулки по палубе и трапам, как это делает капитан третьего ранга Будак, никакого удовлетворения не приносят. Холодный, пронизывающий ветер даёт о себе знать. Уже через короткое время начинаешь зябнуть. Быстрой ходьбы, которой обычно согреваешься в условиях берега, здесь не получается – палуба скользкая, грязная да и грузовые работы на ней ведутся почти постоянно. В шторм же, когда работ нет, идти на палубу и сам не захочешь. Лазить вверх и вниз по трапам – упражнение, пожалуй, более приемлемое, но тоже хорошего мало. Есть ещё спортивный зал, но он постоянно занят курсантами и членами команды. Так что для простых пассажиров, вроде нас, присутствие которых совсем не обязательно на судне, вовсе не предназначенном для прогулок и развлечений, остается одно – гулять по коридорам, иногда выходя на палубу, чтобы глотнуть свежего воздуха да ещё валяться в «ящиках», как зовут здесь двухъярусные шконки в каютах. Вот, пожалуй, и всё, чем можно занимать себя в свободное от сна время. Праздное пребывание в условиях таких вот замкнутых пространств очень плохо действуют на человека. День, другой, третий наслаждаешься бездельем, с удовольствием и упоением читаешь, радуясь тому, что никто не мешает, не сбивает с мысли, не зудит над ухом; засыпаешь, полный грёз и мечтаний, укрывшись упавшей на лицо книжкой… Потом постепенно безделье, малоподвижный образ жизни и однообразие занятий начинают утомлять, потом опротивеет всё до тошноты и, как догадываешься по житейскому опыту, скоро должен наступить перелом, «второе дыхание». А что за ним? Апатичная привычка к лени? Умение находить развлечение в «приятных» мелочах, вроде постройки доминошных домиков или в бесконечном и неотрывном наблюдении через иллюминатор за тем, как меняется погода, а вместе с ней и цвет воды за бортом? Впрочем, всё это пустое.
Сегодня подошли к южной оконечности острова Медвежий, где вот-вот должна состоятся швартовка с «Хлобыстовым». Завтра вечером возьмем курс на берег, и от всех этих наивных морских рассуждений останется только приятное воспоминание. Когда-то ещё раз доведётся бывать в море?.. На шестом году работы в Высшем мореходном училище случилось такое со мною лишь впервые.
А морякам я все же не завидую, а точнее – не могу понять, как можно до конца быть удовлетворенным жизнью, работая в подобном ограничении жизненного пространства. Дело даже не в пространстве, как в таковом, а в осознании его ограниченности. Можно понять, когда люди уходят в море с определенной целью на год или, в крайнем случае, на несколько лет, чтобы заработать для семейных нужд. Но когда из года в год и так всю жизнь человек ходит в море, потому что… Тут можно говорить много и бесполезно, почему он идёт сюда, в добровольное ограничение себя от многого и многого. И дело уже вовсе не в деньгах, а скорее в привычке, элементарной привычке к однообразию, размеренности, беспроблемности в конце концов, уставной слаженности судовой жизни: вахты, подвахты, переходы, шторма, швартовки, погрузки, переброски, приходы и заходы… И потолок родной каюты, и одни и те же лица долгие месяцы подряд, и работа привычная и знакомая до автоматизма, и море, море вокруг на расстоянии взгляда и горизонта день за днём, неделя за неделей, год за годом… Деньги здесь… отходят на второе, а то и третье место. А берег… Что-то теряет моряк на берегу, теряет без возврата и надежды. Он возвращается в порт, где всё на своих местах, всё, как и было, только город подрос на несколько этажей, только лето сменилось зимой, только жизнь стала короче ещё на полгода…
Море. Его клянут и любят, терпят и ненавидят, оно снится на берегу бывалым мореходам, старым морским волкам, оно укачивает до тошноты новичков, бывая иногда жестоким, равнодушным к бедам и чаяниям людским. Море… На то оно и море. А плавать по морю – необходимо.
* * *
Над океаном, как грома раскат,
С палубы слышен мат-перемат.
Нервы матросов напряжены –
Кто-то сейчас в гостях у жены?..
…………………………………………
………………………………………...
* * *
За бортом кипит пучина,
Над пучиною – мужчина.
Перед ним лежит тетрадь,
Чтоб стихи туда писать.
Услышал мат и, – осенило;
В тетрадь поэзия поплыла.
Ю. Смирнов
* * *
После обеда стоит тишина.
Бьется о борт ледяная волна.
Трудится, всем подавая пример,
Душ человеческих инженер.
Наш лесоруб, великан из Сибири,
Воздухом дышит – он уже синий.
На рундуке, обхвативши колено,
Дремлет над книгой «Рыбацкая смена».
В «ящике» тёзка лежит, притомился…
Всё здесь от Бога, а он кипятился.
Носом уткнувшись в своё изголовье
Спит беззаботно «мешок со здоровьем».
После обеда – дело святое –
Мы отдыхаем лёжа и стоя.
Кстати, мне тоже пора отвернуться,
Чем-то укрыться и в сон окунуться.
О. Сергиенко
Вот паразиты! Стоило на полчаса забыть на столе тетрадь, как тут же «нагадили» в неё шаржами и эпиграммами! Ну, как с имя бороться? И, главное дело, куда ни плюнь, – в поэта угадаешь. Как собак нерезаных развелось их, честное слово!
19. 10. 84 г.
22. 54. Юра помыл пятки и одел новые трусы.
Мы стоим у «Хлобыстова» и хлобыстаемся об его кранцы. С правого борта – о. Медвежий, с левого – Ледовитый океан, а мы, выходит, посередине.
Прошло торжественное собрание, посвященное сорокалетию освобождения Советского Заполярья. Завтра к полудню, а то и раньше должны уйти.
А вообще-то – домино и карты, карты и домино. Как раз-ла-га-ет ду-шу это без-де-лье!!
20.10. 84 г.
09.27. Отошли от базы.
12.15. Взяли курс 148 градусов – к месту гибели «Тумана».
Вечером Олег Корчевцев извлёк откуда-то из своей заначки бутылку ликёра. Восторгам компании не было предела. Собрали стол. Сидели до половины пятого (утра, конечно). Разговорам, спорам, крикам не было конца. И о чем только не переорали! Нравственность, духовность, демография, социология, литература… Что умнее: ум или сердце? Что нужнее: расчет или интуиция? Город и деревня, море и берег, небо и земля, жизнь и смерть! До половины пятого утра!.. Орали так, будто выжрали ящик водки! А и всего-то – вшивенькая бутылочка ликера на всю нашу гоп-компанию. Вот, что значит, – мужики вылежались! Ни жен тебе, ни забот…
А потом спали до обеда. Снилась всякая чертовщина – медведи какие-то рыжие…
21. 10. 84 г.
20.43. Шторм. Качка – будь здоров! Возложение венков на месте гибели «Тумана» решено всё же проводить в 22.30., хотя, конечно, не дело это. Можно было бы провести и во время возвращения из Зеленцов, в дневное, по крайней мере, время. Качка утомляет: ни к чему не лежит душа, голова плохо соображает… А Тимофеева озарило. Сидит на своем рундуке, перед ним табуретка, на ней блокнот и что-то он отчаянно кропит туда, нещадно дымя «Беломором» и беззастенчиво травя всю некурящую часть коллектива, ведь броняшки-то «люмиков» закрыты на барашки по причине шторма! Но «некурящая часть» входит в положение – вдохновение это вам не хухры-мухры!
Странное физическое ощущение того, как взлетает и падает каюта. За иллюминатором – ночь, а здесь, внутри и сам взлетаешь, и все предметы, что вокруг тебя взлетают и падают, взлетают и падают, взлета… Но чувство такое, будто ты где-то вне, а каюта взлетает и падает прямо перед твоими глазами.
21.30. Увидели маяк.
22.30. Состоялся митинг. Выступили: капитан «Полухина», Чевризов, Будак, Тимофеев и др. Тимофеев сказал:
- От одной из девушек я услышал сегодня: «Что это за «Туман» такой, и почему мы должны по ночам ходить сюда из-за какого-то «Тумана»?». Я слышал, как эти же девушки поют песни и среди других песня «За тех, кто в море». Я не понимаю…, - ну и так далее.
Короче – плюха девчушкам-сыкушкам за всю их разгульную жизнь и в этом рейсе, и вообще. А потом он прочел стихотворение, написанное им за полчаса до начала митинга «За тех, кто в море с поправкой в сторону войны». Это, оказывается, он его и сочинял в каюте на табуретке.
Митинг прошел нормально, а через пятнадцать минут в нашу каюту завалила вся девичья команда «выяснять отношения».
- И как же вы так!? Да разве так можно? Публично! Это жестоко! Покажите нам, кто конкретно так сказал. Нам ведь еще жить с этим экипажем, давать концерты… И как же мы будем выступать, после того, что вы про нас сказали?!
- Я рад, девушки, что это вас задело, - держал ответное слово Виктор Леонтьевич, - но, дорогие мои, давайте поговорим о вашем поведении в этом серьёзном рабочем рейсе, который к тому же является и «агитационным».
И сказал он ещё много нелицеприятных слов о том, как целыми ночами экипаж, работая по напряженному графику, слушает разудалые песни неугомонных «артистов». Как потом эти «артисты» спят весь день, пропуская завтрак и обед, не уважая работу поваров, которые готовят в расчете и на них, а потом вынуждены всё это выбрасывать. И так далее, и тому подобное. Потом в разговор вступил Корчевцев, к нему «присовокупился» Сергиенко… Ох, и любим же мы читать нотации младшему поколению, особенно, когда чувствуем достаточную долю своей правоты! Бедные девчушки не рады были, что и пришли. Вместо желаемого покаяния они услышали в свой адрес такой раздолбон, что робко ретировались восвояси поникшие и побеждённые.
22. 10. 84 г.
Утром вошли в губу Подпахта, что рядом с Дальними Зеленцами. Здесь мы должны высадится на берег и посуху добираться в поселок. Ждем пограничников. Уже обед, но пока не видно никакого движения. Такое впечатление, что нас никто не ждет. И в этой ситуации невольное смущение вызывает тот факт, что огромное судно – транспортный рефрижератор – потеряет три бесполезных дня вынужденного простоя. Если посчитать материальные убытки и сравнить их с моральными плодами наших концертов, то отношение будет явно не в пользу последних. Какое всё же необдуманное, плохо организованное и крайне бестолковое мероприятие!
23. 10. 84 г.
Ну-у! За одни сутки столько, что и не знаю с какого конца начинать. Да, берег он и есть берег, и события на нём, как всегда, разворачиваются молниеносно. Высадились примерно в 14.00. Высадка с рейда на дору проходила оперативно и, конечно, с писком и визгом. Надо было видеть, как ползли по веревочным трапам наши «храбрые» девочки! Да и сама дора – большая моторная шлюпка – это такое плавсредство, на котором только держись и смотри, смотри и держись! Но кое-как, с грехом пополам добрались до поселка, разместились в клубе.
Если не считать военной базы Гремиха, то Зеленцы – самый дальний посёлок на Мурманском берегу Баренцева моря. И если бы не институт биологии моря, созданный здесь в конце пятидесятых, то исчез бы и он с карт области, как исчезли больше десятка других рыбацких поселков и становищ, угодивших в «модную» теперь на Руси категорию «неперспективных». По всему видно – судьба его недолга. Убогие, в большинстве своем одноэтажные домишки среди камней и мха прибрежной тундры. У причала единственное суденышко РТ, принадлежащее институту, а рядом, на берегу, несколько старых, ржавых, врастающих в мох посудин, словно демонстрирующих своими ветхими останками историю развития малого флота.
Двухэтажное здание института с различными пристройками, подстройками и надстройками стоит на самом берегу небольшого заливчика. С него и начинается поселок, если смотреть со стороны моря.
Ученый секретарь института, очень добродушный, бородатый человек, шибко по ученому, но, правда, вкратце, рассказал о целях и задачах института, о текущей работе его. Потом повел делегацию по лабораториям. Когда курсанты и девушки пытались гладить, словно котят, рыб в аквариумах, он с болью в голосе умолял их:
- Пожалуйста, я же просил не трогать! – и при этом мило, как-то по-женски улыбался.
С необыкновенным трепетом и восторгом показывал он недавно приобретённый японский электронный микроскоп, способный увеличивать в 5 миллионов раз. Рассказывая о микроскопе, ученый бородач светился весь, точно знакомил гостей с возлюбленной красавицей – невестой. И вид у него был такой, как будто сам он тот микроскоп изобрел и смастерил. Ядовитый наш «режиссенто» шепнул мне на ухо, прикрываясь снимком огромных бактерий, сделанных при помощи микроскопа:
- Знаешь, на что похож этот микроскоп? На шляпу с пером. А штаны в заплатах.
Концерт.
Ещё до его окончания половина группы, отработав свои номера, ринулась на причал. Зал подумал, что всё, концерт окончен, и половина зрителей ушла. Я был в той, первой группе. Пришли мы на причал и... ку-ку! Штормит. Возвращение откладывается до утра. Начали размещать личный состав на ночлег. Председатель сельсовета Волошин активными действиями поселил одну часть в гостинице, вторую, молодёжную, в клубе. Что там было в клубе – не знаю, но в гостинице состоялась приличная, если не сказать – большая пьянка. В сей раз к возлиянию я как-то был «не расположен» и, выпив чуть-чуть, завалился спать. И правильно сделал, потому что часа в два ночи разбудили меня громкие голоса, переходящие в истеричные крики, и заснуть уж больше я не смог. Пил чай и слушал «дискуссии», перехлестывающие все рамки приличия. Коммунисты столкнулись лбами с демократами, и спор их вот-вот готов был перейти в рукопашную. Странно, в эту ночь я впервые задумался: вот сейчас они вцепятся друг в друга, и чью тогда сторону мне занимать? И те, и другие – кореша-приятели. Или уж будить что ли пьяного Юру и вместе с ним воздвигать баррикаду из шкафов и кроватей меж воюющими? Но потом как-то всё само собой утихло, поснули наши борцы крест-накрест и «валетами». Так и будет, подумалось мне; всех в нашей державе примирит злосчастное зелье.
Утром на причал. Шторм. «Полухин» отошел в море. Ведутся переговоры по поводу доставки группы. Куда? Можно туда, но там ТР не сможет пришвартоваться, можно в другое место, но там нет плавсредств, и т. д. К полудню Чевризов созвонился с мореходкой и получил «добро» на возвращение в Мурманск. План такой: добираемся до Туманного, а туда приходит мореходский автобус и забирает нас. Но – мореходский автобус!? В таком дальнем рейсе он просто растеряет все колеса.
И, действительно, вышло несколько иначе: когда приехали в Туманный, узнали, что мореходка созвонилась с администрацией Туманного и попросила автобус у них. Автобус будет в 19.00. Ждём в сельском совете. Пока ждали, поступила новая вводная – ехать в Териберку. Там стоит на рейде наш «белый пароход». Рейс продолжается. Уезжали в Териберку, когда уже стемнело, и в потёмках потеряли одного курсанта. Чевризов плохо пересчитал головы в автобусе. Но курсанту тому повезло, – приехал на попутке через полчаса после нас и был доставлен на «Полухин» следующим катером.
Ну, вот мы и снова в родных «ящиках».
24. 10. 84 г.
12.00. Концерт в Териберке.
18.00. Концерт в Лодейном.
21.00. Возвратились на ТР. Кувшинская Салма и Полярный закрыты, остался Североморск.
25. 10. 84 г.
С утра закрыли залив. Дрейфуем у входа до 14.30.
14.30. Идём в Североморск.
16.30. Митинг в Североморске.
Рейс заканчивался, и чуть было не закончился жирной, размазанной «точкой». В последнем колене залива, где-то на траверзе «Угольков», «Полухин», двигаясь к месту стоянки, расходился правыми бортами с идущим на выход иностранным сухогрузом. Нам, стоящим в то время на нижней палубе и мало что видевшим, да и понять-то ничего не успевшим в сложившейся ситуации, рассказывал потом Тимофеев, случайно оказавшийся в тот момент на мостике, рядом с капитаном. А случилась вещь, которая складывается не часто при проходе узкостей. Совпали некие приливные течения, и под их воздействием два встречные судна стало стягивать, словно магнитом. Капитан дал команду: «стоп машина», руль положили лево на борт, но на малом ходу и минимальной дистанции это практически не сработало – суда шли на сближение уже не управляемые. Можно только представить, что чувствовал капитан за минуту до грядущего столкновения, будучи в ситуации, когда ни-че-го нельзя предпринять. Мы же, дилетанты и олухи, стояли, покуривали, посмеивались, видя, как странно близко сходятся два судна. Кто-то, помнится, бросил даже в шутку:
- Рисковые маневры, блин!
А соседний борт иностранца всё ближе, ближе… И вот, наконец, в метре друг от друга, а может и меньше – суда разошлись.
Капитан, успевший уже, видимо простится мысленно и со штурманской карьерой, да и со свободой тоже, выскочил из ходовой рубки, ляпнув дверью так, что она чуть не спрыгнула с петель.
- Да пош-шел он, этот грёбаный пароход!!! И этот долбаный рейс!!! И эта жисть такая!.. – ревел капитан, удручённо мотая головой. И по волнам катилось эхо: «Твою мать… твою мать… твою мать!..».
Октябрь 1984 г.