Они топали по улице, к хваленому Пиццыному месту, ежась и подрагивая на холодном ветру. Хуже всего приходилось Тимону. В своем тоненьком бомбере бедняга совсем замерз, но виду не подавал и не жаловался. Ветер пронизывал насквозь, и застегнутые наглухо, тяжелые косухи ничуть его не смущали. Несмотря на воскресное утро и собачью погоду, на улицах было довольно оживленно. Старушки спешили на рынки за картошкой и огурцами, кто-то возвращался с ночной смены или просто гулял. В общем, люди, стремясь успеть сделать все свои дела в этот единственный свободный день, с озабоченным видом растекались по городу.
Добро пожаловать в муравейник, про себя ухмыльнулся Дин, а вслух сказал:
- Хотел бы я тоже так куда-нибудь спешить. Интересно, что для этого надо сделать?
- Родиться человеком, - мрачно пошутил вышагивающий впереди Пицца. Тимон только шмыгнул носом.
Пицца шагал впереди, напевая Цоевского «Бездельника». Люди, изумленные его высоким красным ирокезом, глядели ему вслед. Две пожилые тетки, расхохотавшись ему в лицо, стали советовать, что пора Пицце в цирк идти работать.
- А вам к черту пора пойти давно! Заждались вас там уже! - огрызнулся тот, шаркнув гриндерсом по асфальту. Тетки отскочили в сторону и обозвали его грубияном. Пицца резко развернулся к ним лицом, отчего его подкованные сапоги вновь царапнули по асфальту, сделал дикий реверанс и, не дожидаясь реакции, зашагал дальше. Дин и Тимон, хохоча, пошли следом.
- Смотрите, смотрите, - вдруг закричал Тимон, - вон там, на лавочке!
- Свинья! – разом заорали все.
Свинья поднял голову.
- Вот так встреча! Здорово, перец! - Они наперебой стали жать ему руку. – Все валяешься?!
- Здорово, чуваки! Я это… Вчера фэст был, ну я там с металлерами заквасил…Не помню, короче, ни хрена. А вы тут какими судьбами?
- Это ты у Пиццы спроси, он нас ведет, - ответил Дин.
Свинья посмотрел на Пиццу.
- Да мы так, в ДК идем, - пожал тот плечами.
- А-а-а… А зачем?
- Дело есть.
- А-а-а… А я, смотрите, какую себе футболку раздобыл, - Свинья расстегнул косуху, - мэйденовскую!
На нем действительно была надета новенькая футболка Iron Мaiden.
- Мне девчонка одна подарила, с себя сняла! - поганенько ухмыльнулся он. - Клево, да?
- А я косуху купил, вот! - Пицца встал в эффектную позу.
-Так это ты, Пицца, - усмехнулся Свинья, - а я-то думал, это Бэтмэн!
Все довольно заржали.
Дин хлопнул друга по плечу.
- Ладно, забей. Ты с нами? - спросил он, обращаясь уже к Свинье.
- У вас выпить нету? А то башка трещит, - поинтересовался тот. – Да и замерз, заболеть могу.
- На месте выпьем, - ответил Пицца.
- О-о-о… с вами, конечно, дайте сигарету.
Дин дал ему сигарету и прикурить, закурил сам. Дым и холодный воздух наполнили легкие.
– Долбаная зима еще не наступила, а уже меня убивает! - пробормотал Свинья, поеживаясь.
- Зима, зима… - протянул отрешенно Тимон. - Чего говоришь?
- Зима, говорю, скоро! Что делать будем, непонятно…
- Придет зима, тогда и поймем! А сейчас меня больше волнует, как на сейшн этот пройти! Денег, блин, нету… до зарплаты далеко! Ума просто не приложу!
Сейшн действительно приближался - и ни денег на билет, ни каких- либо соображений, как всегда, ни у кого не было. А концерт был стоящий, хорошие группы, неплохой звук, в, общем, сходить хотелось, и хотелось сильно.
- Ботинки еще купил - в долги влез! - продолжал бурчать Тимон. – Может, на работе займу до зарплаты…
- А может, поиграем?.. - Глянули в темный проем перехода. - Как ты думаешь?
- Погода нелетная, пальцы замерзнут, хотя попробовать можно…
Свин и Пицца уже стояли у входа в переход, мечтательно разглядывая афишу предстоящего сейшна.
- А может, поиграем? – протянул Пицца подходящим друзьям. - Сказал что-то не так? - добавил он, заметив их ухмылки.
Они прошли через тоннель и оказались перед зданием ДК.
- Через забор! - скомандовал Пицца.
Свинья, полез за ним следом. И тут же чуть было не свалился Тимону на голову.
- Аккуратно, свиньи летать не умеют!
- Зато падают метко! - парировал Свинья.
***
Аня сильно опаздывала, автобус долго не приходил, да еще застрял по дороге в пробке, так что когда дверцы открылись, она почти бегом направилась к ДК.
«Ну вот, прошлое занятие пропустила, на это опоздала, - злилась на себя Аня, - не могла раньше выйти!»
Подбегая к крыльцу Дома культуры, она заметила, как четверо хохочущих парней карабкаются на забор, огораживающий двор здания. Аня замедлила шаг. Один из ребят, с какой-то немыслимой прической, влез на самый верх ограды и картинно шлепнулся оттуда в кучу листьев с другой стороны, чем вызвал новый взрыв хохота у своих товарищей. Остальные, шутя, последовали его примеру. Аня улыбнулась. Парень, влезающий на забор последним, внезапно оглянулся, и их глаза встретились. Аня смутилась и отвела взгляд, ей стало неловко за свою улыбку: он, конечно, заметил, что она наблюдала за ними. Или… она снова взглянула на него, ну да, он еще продолжал смотреть, какой странный взгляд, он улыбнулся ей, бледное лицо, длинные темные волосы, от взгляда улыбка казалась горькой…
Его окликнули, Аня резко развернулась, подошла к двери и дернула ручку. На пороге она невольно обернулась еще раз; парень уже спрыгнул и шагал в глубь сада. К их окнам…
***
Дин спустился с забора, в глубине сада Пицца отчаянно махал руками, подзывая остальных. Он стоял у торчащих из земли труб теплотрассы. Трубы выходили из-под земли во дворе сада где-то на метр и заворачивали за угол здания, огибая его. Покрытые жестью, широкие, они могли служить отличным сиденьем, а в холодную погоду их теплота имела немаловажное значение.
Дин огляделся, прелесть «клевого места» была очевидна. Сад с одной стороны загораживала стена ДК, с двух других сторон - стена соседнего здания и какие-то гаражи. Тихо, спокойно, ветра здесь почти не было, деревья, хотя и облетели, но ветви переплетались густо, надежно скрывая от посторонних глаз.
Пицца взгромоздился на трубы, Свинья и Тимон застыли рядом. Прямо напротив них находились большие, выходящие в сад окна. В них-то и таращились все трое.
Дин поспешил к ним; подходя, он взглянул в одно из окон. В окне виднелся средних размеров зал, с паркетным полом и большими зеркалами. По-видимому, класс танцев. Там шел урок.
Стоявший рядом Свинья сглотнул, не глядя, передал Дину бутылку портвейна.
Все молчали, зал отсюда отлично просматривался, было видно все, что в нем происходит. У противоположной стены преподавательница средних лет, улыбаясь, объясняла что-то ученицам, собравшимся в кружок возле нее. Кое-кто из девочек их уже заметил и, хихикая, поглядывал в окно.
Свинья зашевелился, медленно повернул голову и взглянул на Дина, потом поднял ладонь на уровень глаз и некоторое время разглядывал ее. Заклепанная кожаная перчатка с обрезанными пальцами, на самих пальцах краска и ржавчина от забора, под ногтями грязь. Он перевел взгляд на окно, потер руку о штаны и потянулся за портвейном.
- Неловко? - Дин отхлебнул еще раз и отдал бутылку.
Свинья утвердительно кивнул и сделал пару больших глотков.
- Как ты думаешь, они настоящие?
Вопрос был вполне серьезен. Сегодня ночью Свинья спал на лавочке, и это для всех было обычным делом. Тимон и Пицца постоянно горбатились на каких-то второсортных работах за мизерную зарплату, чтобы хоть как-то сводить концы с концами. Каждый привык рвать глотку в сырых переходах. Каждому приходилось очищать лицо и одежду от засыхающей крови. Каждый помнил, как корчился от боли на полу, на асфальте, на земле от ударов каких-нибудь ублюдков, многие - от передозировки или же от отравления дешевым алкоголем. Все это было нормой, каждый сталкивался с этим каждый день. Каждый знал, что такое боль, каждый знал, что такое смерть - и до этого момента каждый думал, что знает, что такое жизнь. Но там, за стеклом, жизнь была другая. Нет, конечно, они прекрасно знали, что где-то есть и такая, знали, что бывает и хуже, но как-то никто не обращал на это особого внимания. Может, это их просто не касалось или же за бесконечными рядами людей, у которых «на рубль больше», этого просто не было видно.
Однако сейчас разница была очевидна, все вдруг остро почувствовали это, даже Пицца, который, по-видимому, околачивался здесь в прошлое воскресенье, и, руководствуясь своей природной наглостью, притащил их просто поглазеть на симпатичных девчонок. Там, за стеклом, были юные беззаботные лица, тепло и радость. Дин внезапно поежился, почему-то вспомнилось детство и… воздушные шарики! Он попытался вспомнить, как он держал их в ладошках. Руки невольно сжались в карманах, пытаясь поймать это воспоминание, показалось, что пальцы вот-вот скрипнут по тонкой резине. Он вздрогнул, тряхнул головой: какие, к черту, шарики!
В этот момент в класс вбежала еще одна девочка. Стройная, с высоко поднятой головой, золотистые, вьющиеся волосы, это ее он видел у входа в ДК. Она направилась к учительнице, та улыбнулась ей, они недолго о чем-то разговаривали, затем она подошла к зеркалу и стала собирать волосы в хвост. Вдруг она резко обернулась, отчего ее волосы снова рассыпались по плечам, взгляд ясных голубых глаз скользнул по лицу Дина. Он тут же уставился в землю.
- Не уверен, - пробормотал он и протянул Свинье сигарету.
Тот закурил и понимающе кивнул.
***
Разминка началась. Стоя лицом к зеркалу, Аня в нем могла легко рассмотреть сидящих во дворе ребят. Они изредка, не глядя друга на друга, переговаривались, но все больше молчали, передавая из рук в руки бутылку. Иногда кто-то из них копался в карманах, доставал сигарету, медленно курил. Они не были похожи на знакомых Ане мальчиков, ни на одноклассников, ни на ребят со двора, хотя были с ними примерно одного возраста. Дело было даже не в их странном виде, не в прическах, не в их одежде. Чужое, непонятное было в них самих. Что-то холодное, то, отчего они вдруг показались ей неотъемлемой частью этой осени. Это и отталкивало, и привлекало ее. Аня вглядывалась в лица, обычные мальчишеские лица, ничего особенного, задумчивые, слегка забавные от появляющейся в них иногда мечтательности. Но было в них и другое, будто какая-то тень лежала на этих лицах, закрывая их, искажая улыбки, оставляя только глаза. И глаза эти были полны чего-то, что никогда не попадалось ей в глазах окружавших ее людей.
***
Осенняя ночь опустилась, как всегда, незаметно. Занятия в студии уже закончились, окна погасли, и в саду стало совсем темно. Говорить не хотелось, все молча допивали оставшееся в бутылках.
- Пицца, я к тебе сегодня. Можно? - нарушил тишину Тимон.
В темноте Пицца согласно кивнул.
Ехать отсюда им было в одну сторону. Забираясь в автобус, Пицца при входе показал проездной билет и незаметно сунул его Дину. Проездной был один, обычный школьный проездной, которые по тридцатке продавались на всех остановках, и во многих местах их можно было купить безо всяких проблем, типа справок с места учебы, а поскольку документов не требовалось, наивные старушки частенько выводили в графе имя, скажем, Егор Летов или Костя Кинчев. Муниципальный транспорт был набит звездами. Когда проездные кончались, а на новые денег не было, исправлялись даты, нанесенные на бумажку ручкой, и тут уж кто во что горазд! Исправляли просто поверху, стирали надпись ластиком и писали заново, карябали бритвочкой, кто-то вообще изобретал какие-то чудо-растворы, утверждая, что чернила они стирают, но бумагу не портят! Пицца полгода так и проездил, пока проездной до дырки не протер.
Дин сунул заветный листочек Тимону, в этот раз проездной вообще был один на всех, но тот замешкался, и толстая, закутанная в шарф тетка-кондуктор заподозрила неладное.
- А теперь вместе покажите! – устало сказала она.
Пицца стал копаться в карманах, отчаянно делая вид, что проездной у него есть и он, как добросовестный молодой человек, сейчас его предъявит, Дин тоже потянулся к карману в надежде, что тетка все же отстанет, один Тимон решительно ткнул бумажку ей под нос.
- Один билет на всех, да и тот не ваш! - Друзья переглянулись - Яна Дягилева! - прочитала вслух кондукторша. Тимон недобро глянул на Пиццу.
- Девчонка знакомая дала, - пожал тот плечами.
- Ладно, садитесь, - проворчала тетка, - контроля уже не будет, поздно уже.
Мимо проносились замерзшие улицы, витрины, редкие прохожие.
Дин поднялся.
- Ты завтра не пропадай, - Пицца протянул ему руку, - вечером словимся!
- Я вас найду, - он поднял воротник, - бывай, Тимон, не грузись, родина тебя не забудет.
Загрустивший Тимон салютанул ему в ответ.
***
…замерзшие улицы, витрины, редкие прохожие. У соседнего киоска стояла стайка подвыпивших гопников. Дин напрягся.
- Эй, нифер!
Он уставился в землю, не реагируя на оклик, прошел мимо.
- Иди сюда, сука!
Дин стиснул зубы: сколько их, пятеро? Бежать бесполезно, драться, впрочем, тоже, он продолжал идти, спина заныла от напряжения, если догонят, ударят ногой, с разбегу - на ногах не устоять. А если ножом… Он до боли сжал кулаки, почему не бегут, почему не бегут, почему не бегут! Грохнуло за спиной, что-то ударило в тротуар рядом с его ногой, шипя, выбило искры… Он застыл на месте, пот ручьем тек по спине, тек со лба, попадал в глаза. Сзади раздался хохот и улюлюканье. Ноги будто вросли в асфальт. Дин сделал шаг, второй, ноги не слушались, ноги были свинцовые. Он шел, впереди был угол его дома…
- Еще раз попадешься, козел, убью! - крикнул кто-то за спиной хриплым голосом.
Дин свернул за угол, ввалился в подъезд, с трудом поднялся и открыл дверь. Сполз на пол и долго сидел, закрыв глаза. Голова была пустая, никаких мыслей. Наконец взял себя в руки, прошел в комнату.
***
Мать что-то штопала, сидя в углу.
-Ты почему не в постели?! - Он взял ее руку. - Тебе надо отдыхать!
Рука была горячая…
- Ничего, скоро лягу, сынок, ты странный какой-то, случилось чего?
- Нет, мама, давай сюда, - он забрал у нее иголку и шитье, и… это оказалась его футболка. - Я же говорил, их не зашивать, так даже лучше. Ложись скорее, отдыхай!
- Мне отцу рубашку погладить надо, ему на работу устраиваться завтра… И сразу лягу тогда.
- Ага! Устроился! Дегустатором паленой водки! Ложись, не спорь, я сам поглажу.
Дин вышел в другую комнату, устало опустился в кресло и закрыл глаза.
Звонок в дверь разбудил его, и, очнувшись, он мельком глянул на ползущую к двум стрелку часов.
Ожидать в это время можно было либо в доску пьяного папашу, либо опять где-то шляющуюся сестру, ни того, ни другую видеть не хотелось.
«Почему бы просто не оставить нас в покое!» - подумал он, вновь закрывая глаза.
Мать приподнялась на кровати.
- Открой, - сказала она тихо. - Катя, наверное, с дня рождения вернулась. У одноклассницы ее сегодня... - Тут мать, закашлявшись, замолчала.
-Ты ей денег дала? - спросил Дин растерянно, - я же говорил, не давать, если надо, у меня возьмет!
; Дала, день рожденья ведь...
Тут мать прервал вновь заверещавший звонок.
Дин выругался сквозь зубы и пошел открывать.
Это была сестра.
- Что ты трезвонишь, мать спит, - раздраженно сказал он. Сестра молча смотрела на него мутными глазами, держась обеими руками за косяк двери.
-Ты пьяная, что ли? Сюда смотри! - в бешенстве Дин вволок ее в квартиру, - ты что делаешь, дура! - прижав сестру к стене, зашипел он, - тебе сколько, б..дь, лет, а?!
- Пусти, урод! - взвизгнула та, вырываясь
- Заткнись! Ты в школе была, в школе была, я тебя спрашиваю?!
- Не твое дело, руки убери! – заверещала она истерично.
; Заткнись! – зарычал Дин, швырнув сестру в угол, - мать отдыхает! Ты о ней вообще думала, мразь?! Ей бати, что ли, мало?! Ты еще! На ее деньги нажралась?! Че ты молчишь?! На ее?! Ты, б..дь, не понимаешь, что мать болеет, деньги нужны!
Разговоры были излишни. Дин и сам понимал, что до сестры сейчас ничего не доходит, хотелось кулаком вколотить хоть какие-то мысли в эту безмозглую голову! Сдержавшись, Дин подошел к сестре, взял ее за шиворот и, не обращая внимания на ее крики, потащил в ванную. Мысли путались. Закрыв дверь ванной, он включил воду, не слушая воплей сестры и ее ругани, сунул ее головой под ледяную струю, бившую из крана. Случайно взглянув в зеркало, он увидел свое уставшее, осунувшееся лицо, мельком подумал: «Выспаться бы, да не дадут!» - и посмотрел на сестру
- Хватит с тебя. – Выключив воду, Дин отпустил ее. Та, соскользнув на пол ванной, отползла, с ненавистью глядя в лицо брата, тушь под глазами у нее потекла, мокрые волосы прилипли к шее.
- Еще раз попробуешь у матери денег на пьянку взять, будет хуже, обещаю!
- А че ты мне сделаешь, - вдруг проговорила она, злобно хихикнув. - Тебе уже край, понял? Урод волосатый! Я пацанам во дворе скажу,
они тебя подстерегут, суку! Ты же лох! П.дор, все вы п.доры волосатые, вас всех убивать надо!..
Не дослушав, Дин вышел из ванной, пройдя в комнату матери, сел у ее кровати.
; Что вы все у меня ругаетесь, чего опять не поделили?
; Ничего страшного, мама, все хорошо будет, обязательно...
***
…Едкий дым оборвал его мысли. Закашлявшись, он посмотрел на окурок, першило в горле. Мертвая бабочка валялась между оконных стекол. Дин выбросил фильтр в окно. Ударившись о карниз, тот вместе с каплями дождя исчез внизу.
Дин взял телефонную трубку, набрал Пиццын номер.
- Пицца? Алло? Пицца, от чего мы свободны?
- Чего? Дин, ты, что ли, че тебе не спится, дураку?
- От чего мы свободны, разве не от наших же семей?
- Жениться собрался? - сонно спросил Пицца, зевая. - А деньги у тебя есть?
- Да я серьезно! - угрожающе зашипел в трубку Дин.
- И я серьезно! Свободны мы от общества! Устроит?
- Да общество-то счастливо, а мы нет! Почему бы и нам не стать им?
Послышалось щелканье зажигалки, потом «твою мать!». Видимо, Пицца опалил себе ресницы.
- С чего ты взял, что они счастливы?! Им только сказали, что это так! Все их счастье - это ложь! Я понял, куда ты клонишь, к семье, верно? Думаешь, я бы ее не хотел, я же совсем один, да и загнусь, по-видимому, скоро! Ты правильно говоришь, любовь, понимание, верность должны существовать, иначе ты просто на х.й никому не нужен, но ты не думай, что у них все это есть, их ценности давно заменили любовь на секс, счастье на размер члена, а личность на комплексы! Вот ты влюбишься, жениться на девушке соберешься, а у нее принято партнеров каждую неделю менять, и подруги ее так живут, потому что им по ящику это каждый день в голову вдалбливают! Бл.дью для нее модно быть, а женой и матерью - нет! Они, конечно, тоже не виноваты, всего лишь жертвы! Но кому надо было им мозги форматировать, я пока не знаю, хотя не факт, что им самим это не нравилось, жить ведь тогда становится проще, а думать меньше, в животных превращаемся, блин!
Пицца замолчал, было слышно, как он прикуривает еще одну сигарету.
- Что же делать?.. - Дин в нерешительности покосился на трубку.
- Да ниче не делать! Ты прав во всем! Любви хочешь - так и держись за нее, держаться в этом поганом мире человеку надо за что-то! Ты хоть за спасательный круг ухватился, а многие за дерьмо хватаются, оно тоже не тонет! Любовь есть еще, я верю, по крайней мере.
Попрощавшись с Пиццей, Дин медленно повесил трубку. Уже лежа в кровати, он еще долго прислушивался к шуму дождя, и наконец тяжело уснул густым, как кисель, сном.
***
Уже издалека стало видно толпу на крыльце Дома культуры. Люди то выходили, то вновь заходили в здание. Кто-то курил, кто-то выпивал на ступеньках, спорил с охраной.
- Ну что, готова? - подмигнула Танька, - ну тогда пошли!
Подруги открыли знакомые двери ДК, и их накрыло волной
неизвестной им до сих пор музыки. Точнее, волна накрыла не сразу.
Сперва им пришлось пробиваться сквозь забитые молодежью холл и лестницу на второй этаж. Везде были какие-то непонятные люди, мелькали лица, руки, ухмылки, кто-то пытался продать, кто-то купить билет.
Когда Аня, наконец, преодолела очередь у проходной и направилась к лестнице, кто-то бесцеремонно ухватил ее за руку.
- Девушка, сумку можно вашу!
Она обернулась. Держал ее здоровенный детина и угрожающе не нее
смотрел.
Сзади послышались возгласы.
-Че за х..ня, сумку ему покажи! Тебя ждем! Концерт начинается!
Лицо детины приняло человеческое выражение:
- Охранник я… вон, смотри…
Только тут Аня заметила рядом стоящего паренька, который отчаянно ругался со вторым охранником, отстаивая свою правоту:
- Да это минералка, блин!
Он размахивал пластиковой бутылкой с какой-то жидкостью.
- Да ты, спортсмен, не куришь еще, наверно! - И бутылка полетела в кучу каких-то ошейников, цепей и железяк.
- Простите, - Аня протянула охраннику сумку.
- Как тебя занесло сюда? - пробубнил охранник, заглядывая внутрь.
- Совсем озверели, уроды! - крикнул, пошатываясь, паренек, грустно глядя на свою бутылку. «Не попьет теперь минералочки. Если это, конечно, она!» - растерянно подумала Аня, сжимая сумку в руках, оглядываясь то на паренька, то на детину-охранника.
Танька поджидала ее на лестнице, и они вместе поднялись в зал.
***
Концерт катился как попало. Музыканты, игравшие на сцене, выглядели ничуть не лучше тех, кто был в зале, а в зале творилось черт-те что! В полутьме танцпола мелькали тени, вспыхивали прожектора, причем совершенно не в такт музыке. Какие-то ребята в центре зала то ли били, то ли толкали друг друга, сопровождая все это беспорядочными выкриками. Кто-то просто прыгал, как заведенный, на месте; были и те, кто валялся без движения по углам зала.
- Каждый день, из года в год, мне давит на уши поп-звук.
Завывание б..дей, модных позитивных сук,
Тех, кто покрывает тупость маской псевдокрасоты,
А отсутствие таланта эластичностью п..ды!..
Орал, изгибаясь и корча рожи, вокалист:
- Панк не сдох, ПАНК НЕ СДО-О-ОХ!
Под эти слова ребята, прыгавшие в центре, собрались в дьявольский хоровод и, вопя, принялись кружиться по залу. Хоровод налетел на группу коротко стриженных молодых людей и рассыпался. Послышалась ругань, кто-то покатился по полу.
У Ани все это никак не увязывалось с ее представлениями о приличных концертах. Это скорее напоминало то ли ведьмин шабаш, то ли ритуальные пляски, но, надо сказать, энергетика во всем этом была, непонятная, чужая, но была.
- Кончилась ночь, но над городом мрак,
Крыльями ветер царапает крыши,
Кончилась ночь, но останется страх,
Вырвется крик, но никто не услышит,
Я нигилист…-
ухмыляясь, гнусавил вокалист. Он то и дело с недовольством посматривал на бас-гитариста, который постоянно бросал играть, чтобы протереть стекла противогаза, надетого вместо маски. Басист сделал чудовищное танцевальное движение, запутался в проводах и растянулся на сцене. Группа продолжала играть.
«Они говорят, им нельзя рисковать, потому что у них есть дом, в доме горит свет…» - услышала Аня слова знакомой песни.
Свет в зале погас, и вокруг стали подниматься руки с горящими в них зажигалками. Зал раскачивался под звуки музыки. Огонь зажигалок дрожал в горячем воздухе, отбрасывая причудливые тени на лица и стены.
***
Перед дверью обдолбанный тип преградил ему дорогу. Замутненный уколотый взгляд уставился на Дина.
- Слышь, а че ты волосатый такой, а?
Дин заметил второго нарика, приставшего к неказистому панку, еще грязную девицу, сидящую на ступеньках у входа.
- Ты х.ли волосатый?! У тебя деньги есть?!
Дин продолжал непонимающе на него смотреть.
-Ты ох.ел, что ли, тебе нормальный пацан вопрос задает?! - заверещал нарик и попытался замахнуться. Подоспевший Пицца дернул Дина в сторону, и мимо пролетел Тимон, с разбегу пнувший хакингом в грудь «нормальному пацану». Послышался хруст стекла, удар был настолько сильным, что бедняга, пробив собой стеклянную дверь, покатился вниз по ступенькам крыльца.
По толпе прокатился гулкий рокот. Разгоряченные люди толкались в узком проходе. Драка началась.
«Что там происходит?!» - послышались крики. Кто-то напирал сзади, подливая масла в огонь. Выйти мешали те, кто продолжал втаптывать в грязь, кровь и стекла тело наркомана.
- Свинья где?! - заволновался за спиной Дина Пицца.
- Наших бьют! – завизжал в толпе женский голос. Визг прокатился по коридорам и утонул в звоне бьющихся стекол.
Началась паника.
Рядом с Дином заметалась девчонка. Желая помочь, он схватил ее за плечи и повернул лицом к себе.
Внезапно правую руку пронзила жгучая боль, и рукав рубашки начал намокать кровью.
- Дура! Что ты кусаешься!
Вьющиеся волосы, голубые, цвета неба, глаза…
- Ты!.. - вырвалось у него.
Она, не отрываясь, смотрела, как тонкие темно-красные струйки стекают по его ладони и каплями срываются вниз. Дину показалось, что он слышит, как капли бьются о бетонный пол. Забыв о боли, Дин улыбнулся.
- Может, отпустишь? - Он кивнул на руку.
- Аня! - послышалось сзади, она обернулась. – Аня, скорее!
***
Драка переместилась на улицу. Тимон подхватил друзей на выходе.
- Целы, Свин, ой, Свинтус, какой ты красивый стал! Что у тебя с носом?!
- Вправляй! - заорал Свинья, вращая глазами. - Завтра прирастет - ломать придется!
- Давай глубже вобью! Кликуху свою оправдаешь!
Тимон резко дернул Свинью за нос. Послышался хруст. И Свинья завыл.
Дин вдруг заметил начавших драку парней. Он посмотрел на укушенную руку и двинулся к ним. «Аня, тебя зовут Аня, красивое имя!..» Шаг ускорялся. «Значит, Аня!..» Он уже бежал. Один, из них, дернул из кармана газовый баллончик, и Дин прыгнул вперед, с размаху припечатав его к забору. Он поднял руку для следующего удара, парень застонал, видимо, крепко ударился о решетку.
Вокруг завывали милицейские сирены. Те, кто еще оставался на площади, бросились через дорогу, надеясь скрыться во дворах. Но ментовский «уазик» отрезал им путь.
- Валим, менты! - заорал Дин зазевавшемуся Свинье. Пицца бросился к дороге. Взвизгнули тормоза, и Пицца чуть не угодил под отъезжающий от остановки автобус.
- Дверь открой! - процедил Пицца и два раза с силой ударил ладонью в стекло двери. Водила показал средний палец и дал газ.
- Урод! - зло крикнул вдогонку Дин - и тут вновь увидел ее.
Она прильнула к запотевшему автобусному стеклу и, не отрываясь, смотрела в его лицо.
Дин поднял два пальца к виску и резко опустил руку вниз, получилось что-то вроде армейского салюта, почему-то американского. Он улыбнулся ей как только мог жизнерадостнее.
- Че ты лыбишся, как мудак! Нашел время! - рявкнул над ухом Пицца и дернул к забору. Несколько секунд - и они повалились в темноту сада ДК.
Скоро на площади все затихло. Сад лежал в мерцающем свете пробившейся сквозь тучи луны. Темные окна танцзала были целы и невредимы, и все здесь дышало покоем.
- Пицца, слышь, - заворочался Дин, - Пицца, смотри, а здесь окна целые, не добралась сюда драка.
Пицца заерзал в темноте, закурил.
- Тебе эти окна тоже не разбить, это стена, они толщиной в тысячи человеческих судеб... толщиной с несправедливость, гнет и отчаянье. Стекла эти отливались тысячи лет из песка, каждая песчинка которого - чья-то судьба...
***
Встретил его подозрительно трезвый отец. Не здороваясь, Дин разулся и прошел в комнату. Он успел заметить, что отец как будто постарел; устало опустился он на табуретку в прихожей. Почувствовав неладное, Дин тут же бросился к матери, но ее уже не было на кровати.
- Почаще дома появляйся, щенок! Увезли ее ночью... все, отмучилась... - откуда-то издалека донесся тусклый голос отца...
***
Она больше не боялась... ей не было страшно. Да, ей не страшно! Всего несколько секунд рядом - и вот так... Вот так, теперь все будет хорошо! Она уверена в этом! Как может быть иначе? Пурга, воющий ветер и разъяренная ночь могут существовать, окружать их, пытаться оторвать друг от друга заиндевевшие пальцы, пускай! Тем теплее им будет. А ночь пройдет, и снегу не похоронить их хрупкие тела в развалинах забытой стройки. Пускай пустая скорлупа планеты несется сквозь бескрайнюю ночную бездну: пока горит этот теплый свет, их кровь будет горяча, а сердца будут биться.
***
Трагедии, слишком резко рухнувшие на детство, руки в шрамах, осознание того, что физическая боль частенько затмевает душевную. Со временем исчезнут драки, нашивки, концерты, но не исчезнет боль, и тяжесть знания не пропадет. Мы останемся в безвременье, цепляясь лишь за свои воспоминания. Одинокие, потерянные, смотрящие не вперед, а назад. Остаться в безвременье – это время для осмысления прошлого! Все было не так. Не так, как мечталось; не те женщины, не те слова, и вместо цветных картинок - пустые холодные дворы.
Оставшись наедине с собой, мы видим голые стены и тьму, окружившую нас. Боль принимая как должное и не веря в радость, мы все же будем с надеждой годами ждать будущего, которое никогда не придет!
***
Потом все было как в тумане. Он видел все как будто со стороны. Как будто не они с Пиццей волочились в морг по раскисшей дороге, как будто просто чьи-то чужие хакинги месят грязь под осенним небом. Отрешенным, совершенно пустым, грязным небом.
В памяти оставались лишь обрывки воспоминаний. Как Пицца поднял из лужи кем-то оброненный кошелек, как достал оттуда четыре бумажки и протянул их ему. Как в морге, стараясь поддержать друга, Пицца шутил шепотом, и Дин был действительно ему благодарен. Хуже всего было бы, если бы тот молча топтался рядом со скорбной рожей.
Пицца увидел какого-то противного хмыря в белом халате и белых медицинских штанах, он назвался Андрей Владимирович; Пицца понял, что должен быть и второй, и появился второй, - «Люцифер Игнатьевич!» - зашипел Пицца, - соответственно во всем черном.
Работники морга были одеты кто в черное, кто в белое, суетились вокруг, видимо, работа у них спорилась, и Пицца тут же обозвал одних ангелами, других чертями, чем все же вызвал у Дина слабую улыбку.
Лишь потом он увидел растерянные глаза друга. Сквозь стекло отъезжающей газели, заменявшей катафалк...
...дальше, дальше... Мелькали, мелькали кадры дурного кино... Какой-то зал, какие-то люди, спокойное лицо матери... И рвущее на части чувство, что она жива, что стоит крикнуть: МАМА!! - и она откроет глаза, поднимется и обнимет его, и скрежет собственных зубов, заглушающий его крик.
Мать закапывали. Жизнь еще оставалась в ней. Он чувствовал это нутром. Словно железная дверь, непробиваемая, но вязкая стена, накрывала ее.
Гроб опускали в яму, из-за непрерывного дождя на дне могилы образовалась хлюпающая лужа. Комья грязи с раскисших стенок ямы вместе с гробом падали туда. Кто-то попросил его первым бросить горсть земли, но его рука не поднялась. Дин безучастно наблюдал, как мокрые пригоршни полетели вниз. Через короткое время это болото, хлюпнув в последний раз, засосало ее. Когда он уходил, земля чавкала под сапогами, желая стащить их с него...
Он не плакал. Только потом, когда вернулся домой, пройдя в ее комнату, он вдруг случайно наткнулся на ее стульчик в углу.
У матери от работы болели ноги, и высоко она сидеть не могла, он сколотил этот низенький стульчик, чтобы ей было удобней... он не заплакал, он лег на пол и завыл, как загнанный в угол зверь, не было в этом вое ничего похожего на голос человека. Корчась на полу, только сейчас он понял, что матери больше нет.
Еще долго лежал он в темноте, глядя поверх нее стеклянными глазами. А из кухни доносилось шипенье никогда не замолкавшего старенького радио.
Потом была ночь, и чей-то голос звал Дина, но он уже ничего не хотел.
***
Войдя в класс, она сразу увидела его. В окне. За стеклом. Почему-то совсем не удивилась этому. Кивнула ему решительно и резко, отчего сама смутилась. Он отвел взгляд. Потом опять посмотрел на нее.
Взгляд был серьезный, испытывающий, теперь ей захотелось отвернуться. И она не смогла, глаза слишком манили ее, звали к себе, на волю.
Парень, стоящий с ним рядом, улыбаясь, выбросил руку вверх в немецком приветствии.
Ане нестерпимо захотелось на улицу, в шорох листвы, туда, где гудят машины, под качающиеся деревья. Воздух в зале показался спертым, и только от окна тянуло свежестью и холодным ветром. Между свободой и волей есть разница, вдруг поняла она.
***
Редкий дождь с яростными порывами ветра сбивал листья с деревьев, когда он снова пришел к ней. Осень затянулась, снег никак не хотел выпадать. Со снегом было бы теплее, подумал Дин, переступив ботинками в луже, разлитой под окнами, за которыми кружилась недосягаемая фигурка.
Он пришел наугад, не в воскресенье, а в субботу. Просто плелся под дождем, по пустым улицам, и пришел сюда, просто постоять, покурить. И попал в точку. В полутемном зале она была одна. Там почти не было света, лишь несколько лампочек, расположенных рядом с непонятной палкой, торчащей под зеркалами. Неяркие лампы да мягкий, холодный осенний свет выхватывали ее из сумрака зала.
Игра теплых и холодных оттенков на ее коже была частью осеннего танца. Продолженьем плачущей, закрывшей лицо ладонями, дрожащей на ветру осени. Он слышал шорох ее туфелек о паркетный пол, или это падали листья... или дождь бил в панцирь косухи?.. Или в стекла, что надежно скрывали ее от свинцового утра, пропуская лишь призрачный свет сквозь высокие окна, обволакивающий ее, танцующую в полной тишине...
Наверное, этот свет густой, как вода? Или звенящий и серебряный, может, это и есть музыка, которую она слышит?.. Может, это блики дождя рисуют на стекле давно ушедшую из этого мира сказку, у них ведь есть память, и они помнят девушку, танец в пустом зале; кому, как не дождю, смывать пыль веков?
Дин присмотрелся, он тоже отражается в стекле, с этой стороны. Когда она на мгновенье замирала чуть ближе к окну, то их фигуры оказывались рядом. Она и его отражение. Сердце колотилось, и он замечал, что жадно всматривается в эту пару. Правда, сам он был похож на мокрого воробья, это он сам для себя определил, а отражение его в неровных брызгах дождя кривлялось. Отчетливо виднелись провалы глазниц, а временами серебряный свет тяжелых туч над головой тенями чертил его собственный череп.
« Вот блин! - в отчаянье выругался Дин, - кусты еще эти!» Из грязи рядом торчало несколько черных голых метелок. «Размыло все на хер! Полный комплект!» Он сплюнул в лужу, испугался, что увидела, нет, вроде бы не увидела. Прислонившись к трубе, чтобы согреться, Дин закурил. Упавшая с ветки капля потушила сигарету.
***
Сестра стояла рядом с ними, у закрытой двери его квартиры. Снизу уже поднимались, он услышал сначала галдеж, потом увидел тени, ожидающие его этажом ниже.
- Я тебе обещала, сука, что на тебя наведу, - гнусавила сверху сестра. «Трубы, там, у ДК, мокрые, - почему-то подумал он. - Трупы мокрые...»
- Ну че, нифер, попался! Я же тебя предупреждал, а ты не послушался, - сказал кто-то хриплым голосом. Разобрать, кто, он не мог – лампочка с лестничной клетки светила в глаза, но голос этот он уже слышал.
***
Я знала, ты придешь! Осень гонит тебя к свету этих окон, только это не свет, он ненастоящий. Свет там, где ты, каким бы он ни был печальным. Я брошусь к тебе - ты только позови. А так стекла опять запотели от горячего дыхания, осталась лишь белая пелена, и ты снова растаял, не дождавшись меня!
Я танцевала для тебя! Я столько лет не слышала музыки, а теперь отчетливо слышу ее в тишине. Я повторю все завтра, если ты снова придешь ко мне! Если захочешь меня увидеть! Знаешь, заря безрадостная штука, если это очередной ненужный день. Фонарь опять моргает, опять проклятая ночь! И где-то в ней ты.
***
Он успел зацепить одного ботинком, и тот пополз по ступеням, пачкая стены кровью.
Удар, голову бросило влево. Кожу щеки наждачкой вспорола
шершавая, криво покрашенная стена подъезда. Удар, теперь снизу; придурковатую ухмылку, которую он изобразил в начале драки, расплющило о зубы. Он облизнул их, проверяя, целы ли, кровь, не соленая, почему-то кислая, втекла в глотку. Его уже били ногами.
Голова от ударов болталась из стороны в сторону. Он снова получил в зубы и сунул лицо в согнутые локти своих рук.
До него донесся визг сестры. «Я не этого хотела, - кричала она, - стойте, сволочи!»
Потом сестра ползла к нему по ступенькам, хватаясь за арматуру перил разбитыми пальцами. Кровь, слезы, густо перемешанные на ее лице с косметикой, капали на пыльный бетон. Кто-то наступил ногой на ее детскую спину.
...Когда он очнулся, в подъезде было тихо, разбитое стекло впилось ему в щеку. Он приподнял голову и вытащил осколок. Сестры было не видать, видимо, дома, раз нету рядом. Дин попробовал пошевелиться. Тут же застонал, было даже непонятно, что же у него болит. Запекшаяся губа снова треснула, наполняя рот кислым. Ныл затылок, тупо шумела в висках кровь, тошнило. Дин, не поднимая головы, сплюнул липкую густую слюну.
Он, морщась, глянул в сторону двери, затем вниз на ступени, уходящие во мрак. Тяжело поднялся, хватаясь за перила. Его изрядно мутило, и он несколько раз оступался, спускаясь по ступеням вниз.
В подвал вела дверь из подъезда, и на улицу выходить не было надобности. Он помнил: замок с разбухшей двери исчез вместе с ржавыми петлями давно, еще в детстве. Пацанами они поселили в подвале несколько бездомных щенков, кормили их там, пугали соседей возможным пожаром, пробираясь туда с факелами. Потом щенки куда-то исчезли.
Дин дернул дверь. Глухо загудело вместе с трухлявой древесиной больное ребро, из подвала дохнуло сырым и теплым воздухом, затхлым запахом труб, шумящих темноте. Вниз должно вести девять ступенек, это он знал. Дин достал зажигалку, огонек лишь мазнул по сырым стенам и тут же потух от сквозняка.
Дин шагнул вперед, хватаясь руками за стены. Ладонь тревожила крупные капли влаги, повисшие на камнях, они срывались вниз, скатываясь в рукав. Еще шаг - и нога скользнула на мокрой лестнице. Боль залезла под ноющие ребра, нащупала нить, рванула вниз, и он снова повалился во мрак.
Замерзшие улицы, витрины, сутулящиеся под зонтами прохожие, фигурка в зале, как детская игрушка, капли на стекле, запах мокрой кожи... Дин открыл глаза.
Прямо перед его носом, в луче света, сидела большая крыса, с интересом разглядывая его. Зверек шевелил усами, принюхивался, в его живых глазках было понимание и даже, казалось, участие.
- Привет! - глупо сказал Дин грызуну. Крыса еще раз внимательно взглянула на него и неспешно засеменила по своим делам.
Луч солнца, непонятно откуда взявшийся, падал под углом, разрезая темноту, и в нем лениво кружились пылинки.
- Стало быть, утро!
Он лежал на боку, неудобно поджав ногу, на джинсы капала вода.
***
Подходя к ДК, Дин почему-то подумал, что дома, в ванной, на провисших веревках до сих пор догнивают его детские полотенца. Когда-то цветные и чистые, ныне они превратились в серые, вечно сырые лоскуты, на которых кое-где еще проглядывал орнамент их счастливой юности. Размокшая ткань рвалась со стоном, как легкие чахоточного больного от кашля.
Его передернуло. Со времени смерти матери он старательно обходил мысли о том, что и пицца кашлял все чаще. В легких друга, чавкая, ворочалась все та же мерзость. Может быть, Пицца этого не замечал или не хотел замечать. Лишь однажды, в очередной раз зайдясь кашлем, он прикрыл рот рукавом балахона; убрав рукав от лица и едва взглянув на Дина, он попытался незаметно сунуть руку в карман. Глаза у Пиццы в этот момент стали виноватыми, и Дин сделал вид, что ничего не заметил.
- Пицца, родной! - Дин разглядывал облупившуюся стену Дома Культуры. Он мял в кармане пачку сигарет, и табак сыпался в карман, забиваясь под ногти.
На стене кто-то изобразил пробитое стрелой сердце; только сейчас ему на ум пришло, что сердце напоминает задницу.
Дин перемахнул через забор. Чувствуя на себе взгляды из окна, и видя улыбки, он казался себе идиотом. Захотелось уйти, но он все равно остался, опустив глаза и бестолково разминая сигарету.
***
Видя его синяки, она спросила его глазами, что случилось; он улыбнулся, пожал плечами.
«Подрался – пацан!» - улыбнулась она в ответ.
Я ждала тебя, мысленно сказала она ему, странные все же у нас свидания.
С нетерпением она ждала этих странных встреч. Разделенные стеклом, они были уже не чужими людьми. Чужими были те, кто стоял по эту сторону окон. Ей было глубоко плевать на смешки за спиной. Все, что за спиной, это прошлое. Если она сейчас обернется, то увидит не людей, а погремушки, в которых мусор и фантики стучат о пластмассовые стенки.
За ночь ветром сломало дерево, и разноцветные листья засыпали тротуар под окнами. Дворник сметал их с утра метлой. И небо с утра зябко дрожало в лужах, и я устала гадать, где ты…
Где ты? Пустота. Пальцы едва касаются стекла, как лица твоего. И ветер кувыркается за окном в траве, как в бескрайних степях твоих грустных глаз.
Ты не зря здесь. Мне рядом с тобой гораздо теплее.
Она чувствовала, что куртка его, жесткая, хрустящая, похожая на панцирь, хранит тепло надежнее любых стен. Захотелось забраться под нее, укрыться, прижаться лицом к его плечу.
***
Какая она? Какие мысли в ее голове? Он вдруг понял, что хочет крепко обнять ее.
Хочет окунуться, погрузиться в нее, влажную, горячую, трепещущую, хочет утопиться в ней, как в реке. И наконец забыть обо всем.
Дай мне руку, мы станем бликами на асфальте. Вспугнутые фарами машин, тенями бросимся в ночной город. Мы растворимся в нем. Никто, никогда нас не найдет, я знаю, как это сделать. Ты слышишь музыку разбитых дождем стекол и ксилофон водосточных труб?
Но теперь в зале было темно, лишь он одиноко отражался в стекле, да деревья качались за его спиной, и наконец холод стал донимать его.
***
Уже было поздно, вокруг лежал ночной город, разбрасывая по лужам брызги огней. Дин бездумно слонялся по улицам, иногда останавливаясь у ларьков с цветами или разглядывая бесполезные сувениры за стеклами освещенных витрин.
Визгнули тормоза, рядом притормозила ментовская машина. Дин почувствовал колючий пытливый взгляд, оценивающий его сквозь стекло автомобиля, но машина сорвалась с места и скрылась за углом. «Нет, не пьяный! - зло подумал он, - галочку себе не поставите, сволочи!» Не добраться системе сегодня до него! Посмотрела ненавидяще сквозь стекло глазами своих собак и скрылась, а он, вот он, стоит под дожем и хоть бы хны! Не сегодня! Перебьется! Выкусит!
Режим живота и члена, вспомнил Дин одно из умозаключений Пиццы. И не дай Бог тебе подумать, говорил он, что так жить нельзя, за тобой придут его, режима, псы. Молодые стали, борзые, свободные? - спросят. Вчерашний супчик не по вкусу? Нет Христа? Нет Иисуса? Нет Бога? Нет Ленина и Маркса? Вот тебе Иисус! Вот Христос! Вот тебе Ленин, а вот тебе Маркс! А вот светлое будущее! В которое тебе, сука, верить! Ты только головой не верти! Не твоего ума дело! Есть овца – есть овчарка. Есть пастух и есть бойня. И есть тушенка в холодильнике у Боженьки! И поголовье скота должно увеличиваться! Дайте им сена!
Дин покопался в карманах, сунул в рот сигарету. Уставился в небо. Только в этом городе небо по ночам было изумрудным. Наверное, из-за желтых фонарей, висящих над головой. Ментовский уазик вернулся, и пьяненького прохожего мужичонку жадно приняли на борт. Дину на ум пришло, что тучи в небе точно такого же цвета, как и мусорская форма. Он выпустил изо рта дым и зачем-то сказал вслух: «Свободен!..»
Да они все свободны, все четверо! Пицца, он, Тимон, Свин! И от этого хотелось кричать, как тогда, когда они вчетвером забрались без страховки на скалу, находящуюся в заповеднике на окраине города. Влезли и орали, как идиоты, взрывая воплями лесную тишину. Кричали без слов, просто от восторга, от избытка молодости, от своей неуемной силы и чистого воздуха, чувствуя себя хозяевами мира; а потом заметили неподалеку вбитый в камни крест и перестали орать. Они здесь не первые, здесь кто-то сорвался.
***
Он постучался к Пицце. Пицца сразу открыл ему дверь.
- В Игоря с Лехой стреляли, - выдавил он, глаза его бегали, пытаясь за что-нибудь ухватиться.
Дин понял не сразу, непривычно резанули ухо настоящие имена друзей вместо обычных прозвищ. Он застыл в дверях с глупой улыбкой и повисшим в тишине вопросом: «Чего?».
Пицца молчал; взгляд его наконец нашел покой на ботинках Дина.
Дин уже и сам начал понимать, что друг не шутит, страшная правда стала его догонять, неуместная улыбка дрогнула, раз, другой, сменилась кривой гримасой. Он увидел на полу старые сгорбленные дрожащие тени: здесь, сейчас, в прихожей, вместо них под тусклой лампой молчали два старика.
- Как?
- Свин в реанимации, а Тимоша… - Пицца помолчал, подбирая слова. - Уже в морге…
***
Когда они вошли в больницу, прошли мрачным обшарпанным коридором и всех увидали, стало понятно, что Свиньи уже нет.
Стало ясно по лицам. Без слов. Все молчали, лишь мать размазывала беззвучные слезы по лицу.
Их заметили. Мать повернула к ним серое лицо, окинула взглядом, вспыхнувшим над тонко поджатой, побелевшей полоской губ, и отвернулась к мужу, прошептав, кажется: «Ненавижу…»
Отец Свиньи, здоровый мужик-работяга, тоже вскинул на них глаза, отодвинул своей лапой сгорбленную фигурку жены. Шагнул к ним, застывшим в коридоре, бездумно уставившимся себе под ноги. С каждым шагом в зрачках мужика прыгала тупая боль.
Пицца дернул плечами, когда он оказался рядом, наконец, поднял взгляд и тут же опустил. Чье горе страшнее, женское или мужское? О чем он думал сейчас? О том, что вот я, здоровый мужик, ничем не могу помочь сыну? Кулаки его сжимались, костяшки побелели, вот-вот раздастся хруст сломанных пальцев.
- Мы… - Пицца замялся.
- Вы, вы!.. - процедил он сипло, сдавленно.
- Мы не хотели! - выдавил Пицца.
; Че не хотели, щенок! - Глаза его помутнели, их заволокло пеленой бешенства. - Это, б.я, вы виноваты, связался с уродами, все х..ню свою одеваете!.. - Он схватил Пиццу за ворот косухи и встряхнул, как котенка. Отвернулся, прикрыл глаза ладонью. Внезапно развернувшись, ударил Пиццу кулаком в грудь.
Пицца, отлетев, как мешок с костями, брякнулся о стенку. Лицо его побледнело, вдруг резко проявились на нем испуганные глаза, он кашлянул раз, другой, и его вырвало кровью. Он попытался закрыть рот ладонью, а темно-красная жижа текла, пузырясь, между пальцами, по подбородку, в рукав куртки. Пицца стал сползать вниз, пачкая стену. Он, не отрываясь, смотрел на Дина круглыми глазами. Дин подхватил Пиццу на руки.
- Ну ты че?! Вставай! - шептал он, глотая слезы, пытался вытереть рукавом кровь с лица Пиццы. - Ну че ты, дружище?! Ну давай, давай, щас я, щас…
Пицца молчал, взгляд его тускнел, становился безучастным, теперь он смотрел в потолок, его майка намокла, темное пятно расползалось по впечатанному в майку портрету Егора Летова.
- Погоди, ты потерпи…я щас, мигом, Пицца, Пицца!
Его отпихнули. Откуда-то появились люди с каталкой, и Пицца исчез за одной из дверей.
***
Он шел, жмурясь на солнце. Под ногами хрустел лед на замерших лужах, и шаги получались уверенными и крепкими, хотя он не знал, куда идет.
Все было просто. Все было очень просто.
Когда друзья вечером не обнаружили Дина у Пиццы, они заволновались. Оставив Пиццу дожидаться его на всякий случай дома, сами отправились на поиски. Зайдя к Дину домой и не застав его там, Тимон и Свинья, по-видимому, решили, что они просто разминулись, и пора возвращаться, - и направились к остановке. Тогда, в одном из темных, грязных проходных дворов, и грохнул выстрел. Свинью швырнуло лицом на асфальт. Тимон успел развернуться и получил второй выстрел в живот. Стреляли из обреза, заряженного гвоздями и шурупами…Тимону брюхо разворотило, как вспоротой рыбе… А искали его, Дина, и Дин знал, кто это сделал.
***
Начавший было подниматься и густеть с вечера, туман за ночь колким инеем осел на деревьях. Дин в окно разглядывал плешивый больничный двор. Окурки, собранные у водосточной трубы дождевыми струями, издали напоминали огромную кучу червей. Дин поежился. Он представил себе, как эти черви лениво ворочаются во тьме, в теплой мокроте кроваво-черных легких, оставляя на стенках серые брызги мокрого пепла. Внезапно захотелось бросить курить.
Дин обернулся. Пицца с койки, из сумрака палаты смотрел в ту же сторону, в окно. Но тут же отвернулся и тускло уставился в потолок. Руки спокойно лежали поверх накрытого простыней тела, только тонкие длинные пальцы, казавшиеся теперь еще тоньше и длиннее, изредка подрагивали. Пицца облизнул губы.
- Как там погодка, на улице?
- Погодка? - Дин снова глянул в окно. За стеклом виднелась часть больничного двора, в грязь разъезженного автомобилями, гаражи и подсобные помещения, дальше забор с большими железными воротами. Время от времени по двору пробегали, ловко прыгая через подмерзшие лужи, ангелы в белых халатах. Он повернулся и успел заметить, что Пицца внимательно на него смотрит. Дин понял свою оплошность, друг не мог вот так запросто посмотреть в окно или пройтись по палате, Пицце нельзя было вставать. Да он уже и не встанет, холодно и страшно подумал Дин. И кроме серых стен и куска серого неба в грязном окне, ему уже ничего не увидеть.
В палате было еще несколько больных, от них пахло мочой и лекарствами, они лежали без движенья, было неясно, живы они еще или уже нет. Только блестящие глаза на мертвых серых лицах выдавали в них жизнь. Он посмотрел вниз, на свои ноги. Бахилы на хакингах смотрелись нелепо, делая их похожими на синие валенки.
- Похолодало… - мрачно сказал Дин. Он все еще не решался проделать обратный путь к койке Пиццы. На секунду показалось, что людей на койках вовсе нет, это просто ворохи серого больничного белья, и только из продавленных подушек следят за ним пустые глаза, ворочаясь в грязных орбитах.
- Щас бы сигаретку!.. – вздохнул Пицца.
- Нельзя тебе…
- Знаю, это вредит здоровью, - не к месту попытался отшутиться тот, и оба неловко замолчали.
- Вставай! - неожиданно для себя зло буркнул Дин. – Давай, че ты лежишь, как куча дерьма! Будешь курить или нет!
Пицца ухмыльнулся, приподнялся на локтях, затем неуклюже оперся на руку, но она затряслась, и он снова рухнул в койку.
- Вас че, б.я, здесь не кормят?! - Дин быстро подошел к Пиццыной койке, громко и уверенно топая, чтобы не передумать. – У тебя соседи, как жертвы холокоста, хотя с виду не жиды! - Он подхватил Пиццу под левое плечо и на удивление легко поднял его с кровати. Высохший, невесомый. От него почти ничего не осталось.
Дин стиснул зубы.
- Пошли! Дым отечества сладок и приятен! - процедил он, ставя Пиццу на ноги.
Подушки с ужасом следили за ними своими студенистыми глазами, пока они пробирались к окну между кроватей. Пицца, как пустой мешок, болтался на Дине, и с каждым трудным шагом взгляд его становился все осмысленней и ярче. Он молча улыбался, хромая рядом, спотыкаясь, падая, повисая на Дине всей тяжестью, и, если бы Дин не держал его за шкварник, то Пицца точно бы разбил себе нос. Еще шаг, и Пицца вцепился в подоконник своими худыми пальцами, встал, раскачиваясь маятником, и прильнул лицом к стеклу, во все глаза глядя на улицу. Взгляд его судорожно скакал по двору, ощупывая двор, от забора к воротам, от двери к окну, к мусорным бакам и дальше, за забор, где виднелся дымящийся город. Дин молча наблюдал за ним, привалившись плечом к стене, потом распаковал пачку, вытащил сигарету и протянул Пицце. Тот взял ее бережно, трясущейся рукой, все так же растерянно улыбаясь.
- Вы что это делаете! - раздался сзади скрипучий голос. Они обернулись, с ближней койки вытягивал длинную шею беззубый старик. – Я сейчас медсестре…
Старик попытался скатиться с койки.
- Заткнись и не ворочайся! - оборвал его Дин. - Еще несколько лишних часов протянешь!
Старик испуганно лег обратно. Пицца же так же тихо улыбнулся и прикурил. Струйка дыма разбилась о стекло.
- Я счастлив, что знал тебя! - вдруг сказал он.
- Ты знаешь…
Дин не успел договорить, Пицца выронил сигарету и согнулся пополам от приступа кашля. Дин сделал шаг, чтобы поддержать его, но Пицца отстранился, протестующе махнув рукой.
- А теперь, - отдышавшись, добавил он и снова улыбнулся, - пойдем обратно, нам предстоит долгий путь…
Дин пожал плечами, поднял окурок и с силой вдавил его в подоконник. Уголек погас сразу. Без мучений.
***
На улице стало темнеть. Заметно подморозило, фонари горели ярче в стеклянно звенящем воздухе. Тротуары поблескивали искорками инея. Дин потоптался на месте, раздумывая, куда идти. Мимо прошла молодая пара, держась за руки, и он проводил их глазами. Затем проследовала группа малолеток, и каждый из них окинул его дерзким, наглым от недавно выпитого пива, взглядом, ощупывая, будто обыскивая, ища, к чему бы придраться.
Рядом был заплеванный пятачок, освещенный несколько лучше окрестных дворов. Вся грязь бросалась в глаза, вырванная из темноты глупо сверкающими наверху названиями киосков. Посетители забегаловок, выходя, шатаясь, оставляли за собой самые разные лужи, а в темноте автобусной остановки шевелились тени живущих там бомжей. Некоторые гуляки даже пытались добраться отсюда домой на четвереньках, но отползали недалеко. В темных дворах их поджидало подрастающее поколение, в надежде поживиться остатками зарплаты.
***
Его не узнали.
И тот, кого он искал, прошел мимо, нахально толкнув его плечом.
Простоял Дин все же долго, то прячась в тени деревьев, то выходя на свет, бродил среди ларьков, всматриваясь в людей, слушая голоса.
Именно голоса; лица его, он если и видел, то не запомнил, и это осложняло дело. Но голос он знал. Он слышал этот голос, когда его отделали в подъезде. Хриплый, лающий насмешливо, противно. Голос маленьких, брошенных городков, окраин и заводских, спальных районов, где на лавочках, в беседках, в обоссанных подъездах растет эта плесень. На корточках, с торчащей из скалящихся ртов изжеванной, слюнявой сигаретой, плесень растет, расписывая окружающие стены похабщиной. Не первое столетие этот голос слышен там, где люди не видят ничего, кроме непосильной ноши своего бытия. Он глупо хихикает за кадрами криминальных сводок о бытовухе, изнасилованьях и грабежах. Он тих и труслив за стенами квартир, освещенных тусклой лампочкой безопасности, пока однажды не превратится в рев.
Дин встал как вкопанный, услышав совсем близко выкрики, и лишь через пару секунд повернулся на них всем корпусом.
Из киоска вывалился подвыпивший мужичок, а из-за угла вывернулась компания гогочущих парней в тренировочных штанах. С размаху мужик влетел в самую гущу и, извиняясь, собрался продолжить нехитрый свой путь, но молодая свора уже окружила его. Мужичок было завертелся, разводя руками, по своему опыту Дин знал, что спустить дело на тормозах уже не получится, кто-то грубо ткнул мужичка в плечо, для виду спросил закурить. Мужичок виновато и быстро стал копаться в пачке, пытаясь трясущимися руками достать сигарету, но пачку, у него, забрали всю. Спросили про деньги, он лишь испуганно переводил глаза с одного на другого, пока вперед не протиснулся коренастый паренек, среднего роста. «Тыква, разъясни ему», - послышались смешки.
Что разъяснял Тыква, Дин уже не слушал. Он узнал эту мразь. Он узнал этот голос. Он просто смотрел и запоминал кожаную куртку, шапку, сдвинутую на макушку над поросячьими, глубоко посаженными глазками, оттопыренные шапкой красные уши, улыбку наглой безнаказанности на круглом лице.
Что будет дальше, Дин знал. Ударили мужика исподтишка, из-за спин других, потом бросились все разом. Пара минут, и очередная жертва бессильно корчилась на блестящем от инея асфальте, вытирая ладонями окровавленное лицо. Свора двинулась дальше, во дворы, продолжать догоняться на вырученные деньги, в какой-нибудь несчастный вонючий подъезд или на исцарапанную лавку. Проходя мимо, Тыква вызывающе толкнул его, застывшего на дороге, злобой сверкнули поросячьи глазенки. Дин опустил глаза, скрипнул зубами. Что бы не сорваться раньше времени. Постоял, чувствуя, как напряглось все тело. Повернувшись, зашагал следом. Где эта улица, где этот дом, куда они направились, узнать было необходимо.
«Где эта улица, где этот дом», - повторял он про себя и шел, шел.
***
Когда шпана стала расходиться, был уже час ночи. Дин встал поглубже в тень, наблюдая, как лопоухие головы замелькали в окнах подъезда. Он не спускал глаз с коренастого, мокрые пальцы сжимались и разжимались на рукоятке ножа. Дин отметил, что сознание стало необыкновенно ясным, есть цель, есть путь, есть препятствия. Ничего лишнего и, как ни странно, ничего личного он сейчас не чувствовал. Жизнь выстроилась цепочкой событий, звено за звеном ведущей к тому, что происходило сейчас. И его нисколько не волновало, что будет потом. Будущее было подернуто холодной темной дымкой, и всматриваться в нее он не хотел.
И чувств особых тоже не было, не было ни сладкого ощущения мести, ни гордости, никаких других жалких страстей. Было холодно, вот, пожалуй, и все.
Под ногами хлюпала грязь, и Дин подумал, что мир стал жидким вокруг него. Что земля жидкая и вязкая, и стены пропитаны влагой, и люди. И стало казаться, что, если ткнуть человека ножом, он не упадет к ногам, корчась, а просто весь вытечет через дырку на мокрый асфальт, смешается с этой вот грязью, и деревья всосут его, останется только куча тряпья.
Деревья, чавкая корнями, высосут из земли густую похлебку, с утробным глухим урчанием, и сами сгниют от чрезмерной влаги, и гниль потечет в размокшую землю, и все повторится.
Компания у подъезда, гогоча, сквернословя, стала прощаться.
***
Скажи, зачем я здесь? Мы идем с тобой по одним улицам одного города. Но мои улицы так не похожи на твои, и город мой - лишь отраженье огней твоего города в черной бездонной реке. Сколько раз сыпались проклятья на мою землю, что она пропитана желчью, блевотиной и кишит червями, - а тебе она дарит солнечные душистые акации, кисти которых касаются твоих ладоней. Я хочу взять тебя за руку, я чувствую ее тепло, а между нашими пальцами ледяная стеклянная бездна. У меня остаешься только ты, а вокруг тебя мир, в который мне не пробиться. Все, чего я хочу, чтобы ты никогда не узнала вкуса крови и запаха смерти. Как хрустят кости и свороченные ударами носы. Чтобы ты никогда не вошла в этот дворик - а осталась там, за стеклом, в теплом красивом зале с высокими окнами.
***
Снег падал большими хлопьями, кружился в свете фонарей. Снег хоронил проплешины дворов. Хоронил дымящие трубами фабрик руины города, заплеванные ларьки, живьем хоронил бомжей на остановках. Город притих, и в тишине кружился снег.
Она смотрела вверх, ловила снег ладонями, губами. Снежинки разлетались в стороны, пугаясь горячего дыхания. Какой он теплый, этот снег! Промороженные улицы давно ждали его. Город благодарно принимал снег зубастыми крышами, тянул к нему трубы.
Ты был такой странный в прошлый раз. Ты молча глядел на меня сквозь стекло. Если я спрошу, о чем ты думаешь, ты вряд ли ответишь мне. Уже уходишь? Захотелось сказать тебе тогда… Глаза… Глаза твои родные!.. Зима пришла в них раньше положенного срока. Она воет между ребрами и костями, и где-то под сугробами ворочается еще сердце. Мне бы только до завтра дожить! Дождаться!
***
Спина врага, пошатываясь, маячила впереди. Снег таял на горячем лице, каплями стекал по нему, мешая смотреть. «Опять зима… - отрешенно думал Дин, - будто и не кончалась вовсе». Снег летел за ним, увивался, пытаясь плотнее прилепиться к одежде, налипал на подошвы сапог, и Дин шел тихо по белому покрову пустыми переулками, постепенно сокращая расстояние между собой и фигурой впереди. Он то крепко сжимал рукоятку ножа в кулаке, то гладил пальцами, как гладят любимую девочку, успокаивая. Как будто сталь могла испугаться и передумать! Может ли сталь, он не знал, но ему уже не остановиться, ботинки слишком глубоко вгрызались протекторами в первый невинный снег. Этот снег растает, так всегда бывает с Первым, останется слякоть, и мои следы безвозвратно утонут в ней, как бы глубоки они ни были! Весь город утонет, и дома, и переулки, и память о нем, и обо мне! Весь мир! Ненавижу!
***
Ты потерпи, ладно? Кончилась эта бесконечная осень! Поверить не могу, но кончилась. До сих пор, держа нас сморщенными пальцами облетевших деревьев, она не давала сделать следующий шаг. Прожекторы скальпелем взрезали темноту постылого города, но мы бежали из концлагеря черно-белого мира. От воя ветра и сирен я оглохла. Но, я знаю, там, где мы встретимся, мир станет цветным! Между нами осталась лишь стеклянная стена разлуки, но разбить ее завтра не составит труда! Пять миллиметров стекла. Всего одна ночь. Как узнать толщину этой ночи? Как разделить на шаги…
***
Шаг, другой. Дин оступился, под ногой предательски хрустнул осколок бутылки. В тишине переулка звук был достаточно громким, чтобы человек обернулся. Миг они стояли молча, потом глазки на круглом лице вспыхнули злобой. «За п.дарами своими захотел!» - прошипел он скаля гнилые зубы, и полез под куртку. Но не успел. Дин сделал шаг, последний разделяющий их шаг, и что-то тяжело вывалилось в снег из обмякшей руки. Отпихнув ногой обрез в сторону, Дин поднял голову вверх, вдохнул полной грудью и выпустил пар изо рта в черное небо. Теплые струйки текли по его ладони и каплями срывались вниз. Когда-то это уже было. Очень давно. Теперь он не слышал, как они бьются о бетонный пол Дома Культуры, но слышал, как они, шипя, плавят снег. Еще слышал, как падает каждая снежинка. Хрип человека, которого он все еще держал за воротник, этому не мешал.
Уходя, он только раз обернулся. Человек стоял на четвереньках, силясь подняться, карябал пальцами розовый снег. Потом качнулся, медленно опрокинувшись на бок, затих. Снег больше не таял на нем.
Размахнувшись, Дин выбросил нож, который сжимал в окровавленной руке, он тускло блеснул на прощанье, утонув в сугробе. Холодная сталь, наконец, нашла свой дом.
***
Я знаю, тебе больно, и ты смертельно устал. Я тоже смертельно устала от ожидания! Но, прошу, не делай ничего, что уже не исправить! Ведь осталось чуть-чуть!
Она сняла шапочку, и снег, кружась, серебром опустился на ее волосы, заискрился на одежде.
Ты знаешь, я счастлива! Я так давно не видела в этом городе солнца, а завтра, я уверена, оно его посетит! Завтра воскресенье… Воскресенье, наверное, от слова «воскрешение». Может быть. Воскрешение после дней, часов, минут, сваленных в гору, в кучу. Скомканных, промокших, впитавших слезы и капли дождя. Прибитых ржавыми гвоздями никчемных событий и непрошеных встреч на планку утекающей жизни. Нам дано выбирать, и я выбрала за нас обоих. Я обещаю, эта зима будет теплой!
Сквозь решетки календарей, дождей, пустых безлюдных километров чужих трасс и не наших домов я уже чувствую тепло твоей ладони! Я никогда ее не отпущу! Знаешь, я хочу держать ее вечно! Я все тебе расскажу! Завтра!
***
Завтра уже не его территория. Больше он никому не нужен в этом заснеженном городе.
Глухой стеной шел снег. Снег второй раз хоронил его близких, первый раз хоронил его. Хотелось закричать, но он знал, что только эхо, отразившееся от темных стен, в снежной пустоте, будет ему ответом.
Дин спрыгнул с забора. Перчатки прилипали к холодному железу, но пальцам от этого было горячо. Постояв у забора, Дин все же сделал несколько шагов и уставился в темные окна.
«Да, Пицца был прав, это стена, - отрешенно подумал он. - И ее не разрушить. История надежно скрывает число стен, которые выщерблены, покрыты пятнами крови, но не рухнули даже под пулями. Эти стены до сих пор стоят, а те, кто стоял возле них, уже никогда не поднимутся».
Зачем я тебе? Что я могу тебе дать? У тебя впереди долгая и счастливая жизнь, красивая, как твой танец, красивая, как ты сама. А моя жизнь позади, за спиной, где осень сыплет листьями, где единственный танец - это танец дождя на унылых тротуарах. Где остались мои друзья. Где бродить теперь мне черным призраком в переулках своей тоски. А во снах станет поджидать меня то, что я пытаюсь забыть, и липкий пот по утрам будет мешать еще раз уснуть. На прощанье я коснусь рукой твоей щеки, но на пальцах моих чужая кровь. Ее уже не смыть ни водкой, ни водой, ни слезами. След ее тянется за мной по заснеженным улицам, и пятна проступают на свежем снегу. Я не хочу пускать тебя в свою жизнь, поверь, в ней нет ничего хорошего. Кроме чудовищной, звенящей в ушах правды.
Но ведь тебе незачем ее знать! Знать ты должна лишь то, что я был здесь, что не нашел в себе сил попрощаться с тобой, хотя я больше всего на свете хочу последний раз заглянуть в твои родные глаза. Эта ночь забрала у меня зрение. Пальцы дрожат, и я не в силах разжать кулак, чтобы дать тебе руку. Я должен уйти, но мое отражение дождется тебя в этих стеклах. Однажды ты задернешь шторы, выйдешь на улицу, зажмуришься от огромного яркого солнца. Ты дашь кому-то свою руку. Однажды. И стекло зазвенит, и уйдет вслед за мной моя тень по осенним листьям.
***
Купив водки, Дин еще долго бродил по улицам, пока не оказался у заброшенной стройки. Вавилонская башня долгостроя черным силуэтом подпирала небо, теряясь вершиной в крутящемся снегу. Продравшись сквозь колючую проволоку бетонного забора, Дин стал подниматься вверх по темной лестнице. Ветер выл в комнатах, метался меж обнаженных стен и проходил навылет сквозь оконные проемы. Проникающий сквозь пустые окна снег заметал ступени.
Прожектор, висевший неподалеку, на башенном кране, скальпелем взрезая темноту, бил в крышу. Здесь, наверху, гонимый одуревшим ветром, снег бросался на человека со всех сторон. Снег вспыхивал в лучах прожектора. Белая мгла кипела вокруг клочка света, в котором продолжал стоять он. Внизу лежал мирно засыпающий город, а здесь, вокруг жила, шевелилась бесконечная ледяная бездна, и тяжелая глыба здания стонала под ударами ветра и белой крупы.
Дин сделал большой глоток из бутылки, потом еще один. Водка жгла горло, и он запивал ее скопившейся во рту жидкой слюной.
Где-то, далеко-далеко внизу, шумели машины, и прохожие, сутулясь от ветра, спешили домой к теплым кухням, семьям, телевизорам и домашним животным. Завтра воскресенье, а значит, можно вдоволь понежиться в мягкой постели.
Дин глотнул еще водки, поморщился и зашвырнул недопитую бутылку в темноту. Стая снежинок метнулась вдогонку, вниз, к земле, к торчащим из нее обломкам обледеневших бетонных плит.
Он видел глаза, с укором взирающие на него. Он видел лица, спокойные ледяные маски, что только весной теперь смогут растечься грязью под крышками гробов. Руки, родные руки, но холодные, подернутые инеем, тянулись к нему сквозь прутья стегающего его снега. Он слышал голоса и даже смех сквозь вой вокруг, когда снег уже выцарапал, вырвал ему глаза. Тогда он улыбнулся и тоже засмеялся в ответ, откинул назад взъерошенную голову. Уже слепой, чувствуя лицом горячие слезы и теплую кашу собственных глаз, он сделал шаг вперед, шагнул еще в последний, решительный раз в беснующуюся обитаемую темноту. Ветер больше не выл, он только насвистывал что-то, что-то родное и доброе, из когда-то существовавшего, невыносимо далекого счастья. Упавшего в темноту, закатившегося в сугроб и навсегда похороненного под черными кедрами в бесконечных снегах его родины.