Огаэ и Лэла давно уже играли в мяч в саду, когда к ним подошел конюх Баэ – слегка заикающийся светловолосый подросток, с лицом, рябым от оспы. Огаэ всегда жалел его – ему казалось, что у того в глазах постоянно не то испуг, не то какой-то затаенный страх.
- Детки, детки! – слащаво улыбаясь, заговорил он. – Хозяйка велела позвать вас обедать!
Он умильно глядел на хозяйскую дочку из-под светлых редких бровей.
- Сейчас! – весело ответила Лэла, отбивая мяч от ствола бука и перепрыгивая через него на лету. – Хочешь поиграть с нами, Баэ?
- Если изволите позвать, маленькая госпожа! – с неожиданной готовностью ответил тот, заламывая длинные толстые пальцы несоразмерно крупных по отношению к его тщедушному телу ладоней.
- Тогда ты бросай мяч Огаэ, он – мне, а я – тебе, - деловито распорядилась Лэла.
Они начали игру. Лэла весело кричала, махала ручонками, подпрыгивала. Баэ нарочно бросал мяч ей так, чтобы она могла отбить его с легкостью.
- Вы играете в мяч лучше, чем ученик белогорца, маленькая госпожа, - со льстивой улыбкой, словно приклеенной к его рыхлому лицу, проговорил Баэ, наблюдая искоса, как Огаэ в очередной раз поднимается с земли. – Что же ты такой неловкий, маленький белогорец! Ах-ах! – покачал он головой, деланно сюсюкая. – Весь перепачкался!
- Я попрошу папу, и он отдаст меня в ученики к ли-шо-Миоци! – заявила Лэла.
- Конечно, маленькая госпожа, - льстиво заверил ее Баэ, посылая мяч сильным ударом в сторону Огаэ – ровно настолько левее, чтобы мальчик, метнувшись за ним, поскользнулся луже вязкой, черной грязи.
Огаэ с размаху упал в грязь, подняв тучу брызг.
- Ай! – завопила Лэла, подбегая к нему. – Вставай, Огаэ!
Она протянула ему свою маленькую ручку, но мальчик, даже не поглядев в сторону дочери Игэа, попытался встать сам и снова шлепнулся в грязь. Лэла удачно отскочила, и ее голубое платьице осталось чистым.
Наконец, Огаэ выбрался из лужи.
Никогда, даже с тех времен, как он батрачил у Зэ, не испытывал он такого унижения!
Баэ убежал – его сутулая спина еще мелькала за деревьями луниэ.
- Огаэ, Лэла! Жеребята! – раздался голос Аэй. - Идите кушать!
Лэла крикнула своему другу: «Огаэ, давай, кто быстрей!» и понеслась вперед. Он стоял, глядя на то, как она бежит к Аэй в белоснежном платье. Рядом с Аэй стоит Игэа – они протягивают руки к девочке.
Ученик ли-шо-Миоци опустил голову. Белогорцы – всегда одиноки. Это их путь. Они ищут Великого Уснувшего, у них нет семей, отцов, матерей, детей и жен.
- Огаэ! – позвала Аэй, и ее платье стало похоже на парус лодки, на которой ходят по морю. – Огаэ, жеребенок!
Он закусил губу и рванулся с места – неистово, отчаянно – и побежал, грязный, в измазанной одежде, вслед за Лэлой к Аэй и Игэа.
…Он догнал девочку, когда они уже почти добежали – и Игэа легко подхватил дочку, так, что руки Аэй остались свободными, и Огаэ с разбегу влетел в ее объятия. Аэй обнимала и целовала его, и Огаэ тоже целовал ее, и обнимал, и ее белое платье стало пятнистым от грязи из лужи – а потом Игэа, опустившись на корточки, стал целовать Огаэ, и трепать его волосы, и Лэла тоже чмокнула в щеку его, и отца, и мать.
- Знаешь, папа, что я придумала? – сказала она. – Раз у Огаэ нет папы, то я буду его папой.
…Они сидели все вместе за обедом, и макали горячие лепешки в густую подливу из сыра.
- А ты отдашь меня учиться в Белые горы, папа? – спросила Лэла.
- Посмотрим, - ответил ей отец.
- Я хочу к тебе на колени.
- Лэла! – укоризненно заметила Аэй.
Огаэ, уже вымытый и переодетый, оторвался от лепешки и посмотрел на Игэа. Что-то в его взгляде было такое, что врач сказал:
- Огаэ, иди, садись рядом со мной!
Лэла надулась.
- Это некрасиво, дочь, - заметил белогорец. – Тем более, ты хотела быть для Огаэ папой.
- Ладно, - ответила она, забираясь на колени к матери. – В конце концов, - задумчиво сказала она,- Огаэ – сирота.
Игэа ловко ухватил Огаэ одной рукой за пояс и перетащил к себе через накрытый на пестрых циновках на полу стол.
- Игэа! Что ты делаешь! – всплеснула руками Аэй. – Нельзя же так – уронишь мальчика!
Но Игэа не уронил своего маленького ученика и усадил его рядом с собой.
- Вот так-то лучше. Жена, ли-шо-Миоци очень хвалил нашего Огаэ, когда приезжал последний раз.
- Огаэ – старательный мальчик, - улыбнулась Аэй, подавая мужу чашку горячей похлебки.
- Знаешь, Огаэ, у степняков такой обычай – есть из одной чашки, - сказал Игэа. – Но не со всеми, а только с очень близкими людьми – с другом, с сыном…
Он осекся. Но Огаэ не заметил этого, весело окуная в ароматную густую похлебку свою лепешку.
- Поедим и пойдем с тобой готовить «бальзам луниэ»– самый простой, но самый нужный, - продолжил Игэа. – Каждый образованный человек должен уметь его готовить. Мало ли что может случиться в жизни, а ты – ученик белогорца, ты должен…
Он не успел окончить – в комнату вбежали рабыни – растрепанные, с причитаниями. Впереди всех спешила толстая нянька Лэлы.
- Небо, небо! – кричали они. – Хозяин, убил-то он его… убил, как есть…
- Что случилось? – вскочили разом Игэа и Аэй.
- Копытом…голову разбил…
- Ох, батюшки!
- Баэ! Баэ к черному жеребцу подошел, а тот…
Игэа без дальнейших расспросов выскочил за дверь, Огаэ – за ним. Игэа схватил его за руку и почти поволок за собой – так стремительно он шел, почти бежал. Они в один миг оказались у конюшни.
Баэ, неподвижный, с испуганным, забрызганным кровью, и еще чем-то, липким, густым и белым, лицом лежал на дворе конюшни. Казалось, он смотрел в небо – веки не до конца закрывали его светлые, словно выцветшие, глаза.
- Хозяин, - проговорил упавшим голосом конюх – из тех, что когда-то давно связывали Каэрэ. – Хозяин, что ж он-то полез-то к нему…тот не любит, чтобы, значит, сзади… пугливый жеребец!
Игэа стал на колени рядом с изувеченным подростком-конюхом, разорвал зубами его одежду и приложил ухо к груди.
Он долго слушал, потом сказал:
- Он еще жив. Приготовьте носилки. Огаэ, ты ступай в дом.
Огаэ затряс головой.
- Нет? Ну, тогда беги и приготовь мои инструменты и лекарства.
+++
Ночь уже легла на землю – холодная и темная.
- Наступает осень, - сказал шепотом Иэ. – Но тебе пора спать, Огаэ.
- Дедушка Иэ, мне жаль Баэ, - прошептал Огаэ в ответ.
- И мне жаль. Но ты не можешь из-за этого сидеть здесь всю ночь, сынок.
- Могу, - упрямо ответил Огаэ, - кидая осторожные взгляды на перевязанную голову юного конюха.
- Великий Табунщик мог бы его вылечить, правда?
- Мог бы.
Дул северный осенний ветер.
- Каэрэ, наверное, холодно на веранде ночью. Он всегда мерзнет, - проговорил Иэ. – Пойду, проверю. Надо внести его в дом.
Он ушел, и ученик белогорца остался с умирающим конюхом один в ночи. Огаэ сидел и смотрел на Баэ, потом осторожно смочил губку в соке плодов луниэ и поднес к его губам. Тот не шевелился. Его беспомощно распростертое тело было каким-то мягким и словно расплылось по подстилке из свежей травы. Огаэ стало страшно, захотелось убежать. Отчего дедушка Иэ ушел? Сейчас Баэ умрет – умрет, и тогда… Огаэ похолодел. Он не знал, что случится, но он испугался – каким-то холодным, липким, нечеловеческим страхом. Ему показалось, что он тоже умирает, вернее, уже умер, и его уже нет здесь, только комок крови и сжавшихся от ужаса внутренностей. Каким-то неожиданно открывшимся, глубоким и дальним зрением вдруг увидел он степь, покрытую алыми маками под синим небом, подобным перевернутой чаше – там, вдали, мчался табун, обгоняя спешащих за ним птиц и не касаясь земли. Вместе и впереди с молодыми жеребятами табуна мчался кто-то иной – он был и конем, и всадником, но разглядеть его было невозможно. Отчего – непонятно, то ли пыль, сияя на солнце, летела в глаза, то ли он сам сиял и сиял его конь. Огаэ почувствовал, что его место – там, что ему надо спешить и бежать. Это продлилось долю мгновения. Когда Огаэ открыл глаза, то вокруг него была все та же ночь. Но что-то было иначе. Страх его ушел. Великий Табунщик был здесь – и это было несомненно – но теперь табун его не обгонял птиц в бескрайней степи, а весь, до последнего жеребенка, пришел вместе с ним сюда, в маленький больничный домик, и затаив дыхание, остановился над входом, в трепете - как большие ночные бабочки бьются у окон, распахнув крылья.
- Баэ, - сказал он ласково. – Баэ! Вот, попей.
Баэ шевельнулся и вцепился в губку зубами. Он пил долго, не открывая глаз.
- Ли-Игэа, - прохрипел он. – Вы бы меня усыновили, а не этого кривоногого… Я бы сыном вам был… А того пусть Миоци забирает. Я же фроуэрец, у меня и волосы белые…Правда.
- Вот и я, мальчик мой, - раздался голос Иэ. – Как ты? Аэй приказала Каэрэ в дом перенести, уж у нее-то всегда все под присмотром… Небо! Баэ стал пить? Дитя мое, ты, воистину, самый лучший ученик Игэа…