«Пегий»
«Пегий» был красив. Широкогрудый, сильный, с большим белым хвостовым оперением, с мощными крепкими крыльями, он то большими кругами быстро набирал высоту, а то вдруг выходил в «столб» стремительно поднимаясь ввысь. Он мог часами парить высоко над землей, а затем, вдруг сорвавшись камнем падал вниз, переворачиваясь через спину.
Володька любил его, как никого из всей стаи. «Пегий» достался ему непросто. За ним, за чистым черно-пегим турманом, он тайком от жены смотался в Орел. И на тамошнем рынке сторговал пару подлётков по полсотни за пару. То были бешенные по тем временам деньги. Они ударили по рукам, и чтобы все было «по чести» решили замочить покупку голубей в ближайшей «чайной». Мужик, что продал Володьке голубей, был не один, а с другом – невысоким, но жилистым мужичком, цыганской наружности. Сделав буфетчице, заказ они расположились за столиком невдалеке от окна. Не смотря на надписи «не курить» в «чайной» было сизо от табачного дыма. Неподалеку от буфетной стойки безногий гармонист, с планками за ранения на полинявшей гимнастерке, остервенело, рвал меха двухрядки и хрипел «платочек». В ожидании официантки решили перекинуться в картишки на небольшой «интерес». Игра шла ни шатко, ни валко, но после того, как принесли заказ – бутылку белой и три кружки пива, игра заметно оживилась.
Володька играл неплохо и в своей компании слыл хорошим игроком. Умел и карту передернуть, когда надо, и смухлевать вовремя. А потому почти сразу заметил, что знакомцы его играют на одну «лапу». Ну да это и понятно, никак товарищи. Только уж когда «цыган» стал на сдаче карту передергивать, не выдержал и вспылил: - Ты чего кореш? Ты меня за придурка держишь? Ты что думаешь, я не вижу, как ты передергиваешь. Иль вдвоем решили меня в одни лапти одеть? Не пойдет!
- Да, погодь ты, погодь. – попытался успокоить его хозяин проданных голубей.
- Показалось тебе паря. Давай еще по стопке за недоразумение, доиграем да разбежимся.
Володька хотел, было пойти на мировую, но тут вмешался «цыган»: -- Да ты чего Петрович с этим колхозником антимонии разводишь! Пусть бабки гонит и мотает отсюда к едрени фени. А не отдаст – забирай взад голубей за проигрыш.
- Ах ты, сука! Это ты? Ты? Ты у меня голубей заберешь? – взбешенный этими словами Володька вскочил из-за стола.
- Накось выкуси! – он протянул «цыгану» кулак со сжатой фигой.
Лицо «цыгана» скривилось в злой улыбке. Отскочив от стола, он выхватил из-под полы финкарь и, размахивая им, пошел на Володьку. Отступать было некуда. Сзади за его спиной уже сопел Петрович, выискивая удобное положение для нападения. Развернувшись спиной к окну, уклоняясь от ножа «цыгана» он, ухватив тяжелый деревянный стул не глядя, метнул его в Петровича. Стул попал в голову, и Петрович охнув, как подрубленный упал на пол. Затем, опрокинув стол на «цыгана», Володька схватив стоящий на подоконнике почтовый ящик, приспособленный для перевозки голубей и уворачиваясь от ножа, метнулся к дверям. Выскочив на улицу и убегая, он еще долго метался по незнакомым дворам, прячась за сараями. И только спустя два часа поняв, что ушел от преследователей, подался к выходу из города. Дорога на вокзал для него была закрыта.
Поймав попутку и сговорившись о цене, он ехал домой. Водила – молодой, веселый парень поинтересовался у Володьки о том, что у него в ящике. На что тот душевно и коротко ответил: - Голуби.
- Покажь, - попросил тот и добавил: - страсть, как люблю голубей.
Они остановились на обочине. Володька аккуратно размотал проволоку стягивающую дырчатую крышку и коробку. Аккуратно достал голубку и подал водиле. В свои же ладони взял «Пегого». Птица чуть затрепетала в руках хозяина, но разом успокоившись, затихла. Володька чувствовал под пальцами биение ее сердца, и от этого чувства начинало щемить в груди и душа переполнялась великим чувством радости.
Расправив крыло «Пегого» и показав его водителю, сказал: - Гляди, какое махало! Вот это летун будет.
- Хорош. Ох, как хорош. – в тон ему ответил водитель и продолжил:- Я раньше браток тоже голубей держал. Только у меня попроще то голуби были, все полукровки. Правда была у меня пара Курских сизарей. Тоже хороши были! Все мечтал с их помощью хорошую стаю завести, да вишь не получилось. Не свелось мне голубей держать. Бараки наши старые, где я жил и голубятню держал посносили, а в новых дворах ставить не разрешают. Так и пришлось с мечтой своей расстаться.
Они простояли на той обочине минут двадцать. Водой из фляги водителя Володька напоил голубей. Он набирал воду в рот, чуть приоткрыв губы, по очереди подносил голубей ко рту и те, приятно щекоча Володькины губы, брали воду изо рта. Затем, накрошив хлеба в почтовую коробку, посадив туда голубей, сказал водителю: - Поехали браток.
В райцентр, где жил Володька, приехали затемно. Водитель довез его до самого дома на окраине поселка. Володька попытался сунуть ему трояк, да тот, обидевшись, отказался. Поблагодарив, Володька бросился к голубятне и, лишь после того, как разместил в ней голубей, отправился домой.
Окна их комнаты в бараке были темны поэтому, пройдя по длинному коридору, он осторожно открыл дверь своей комнаты и, не включая свет, начал раздеваться.
- Ну миленький, где бостялся весь день?
Щелкнул выключатель настольной лампы, и мягкий свет идущий от ее зеленого абажура, осветил небольшую комнату. Жена Валентина вопросительно глядела на него сидя на кровати. Бретелька сатиновой ночной рубашки сползла, оголяя плечо и белую нежную грудь с большим темным соском. От вида жены у Володьки сперло дыхание. Сначала зажглось что-то в груди, а затем он – этот огонь стремительно переместился в область живота и сорвался вниз, в самый пах. Не отвечая на вопрос жены, он судорожно срывал с себя одежду.
- Тихо ты. Тихо. Галочку разбудишь. – шепотом сказала жена. Володька оглянулся на дочку, спавшую в кроватке, и прошептал жене: - Туши свет.
В тот раз обошлось. Жена даже не ругалась за покупку новых голубей. Утром Валентина пошла с ним на голубятню посмотреть турманов. Володька отбросив «хлоп» выпустил всю стаю на крышу, оставив подлетков в голубятне. Любуясь голубями, Володька мельком глянул на жену. В полутьме ее лицо, озаренное лишь пятном яркого света идущего от летка, выражало восторг и восхищение. Светло-русые волосы создавали волнующий ореол вокруг ее головы. И снова зажегся в его груди огонь, такой же огонь, что и прошлой ночью.
- Ой, глупый мой! Глупый! Да нельзя мне сегодня, нельзя. Могу залететь. Вчера уже было нельзя. – смеясь, уговаривала его Валентина. Но тот, Володькин огонь уже зажег и ее. И закружилась, и поплыла голубятня. И пара черно-пегих турманов были тому свидетелями…
Затекла, заныла спина между лопатками. Володька, ухватившись правой рукой за поручень, вбитый в стену, подтянулся и сел на кровати. Достал пачку «Беломора» и спички со стоящей рядом с койкой табуретки. Глубоко затягиваясь, закурил. С первых же затяжек крепкий табачный дым, глубоко проникающий в легкие, приятно закружил голову.
«Сейчас бы к голубям. Да шест в руки! Да погонять, погонять крылатых! Чтоб ушли они с самое поднебесье, превратившись в сверкающие на солнце точки! И подхлестнуть их оглушающим заливистым свистом!»
Володька вздохнул. Пепел с горящей папиросы упал на пододеяльник, но этого он не заметил. А когда заметил, было поздно. Пододеяльник прогорел, а вместе с ним начало тлеть одеяло. Затушив ладонями тлеющие огоньки, он подумал о том, что опять Валентина устроит ему скандал по этому поводу. Да и не только поэтому, мало ли из-за чего она сможет прицепиться.
«Теперь может, теперь все может…» - думал он.
«Это раньше не смогла бы, а теперь может. Да и отчего нет? Кто я ей? Обуза… Инвалид… Муж, ну и что, что муж? Муж он тот - кто семью содержит, кто детей воспитывает, кто жену как мужик удовлетворяет. А я кто для нее? О-бу-за! Эх, было бы, было бы в силах человеческих, время повернуть вспять, уж тогда бы не допустил, ни за что не допустил бы этого!»
В ту пору «Пегий» уже вошел в силу и дал первое потомство со своей голубкой – четыре пушистых комочка. Вот тогда то и сподличал Володька. Сподличал, что там говорить. По неписаным законам голубятников не положено разлучать голубей, а тем более продавать одного из них. А он продал, продал с расчета, что «Пегий» обязательно вернется. И он вернулся, через месяц вернулся, сманив
за собой всю стаю Кольки «Рыжего». Эх, и хороша была стая у «Рыжего». Нет, летунов хороших не было у него, но голуби все отборные. Были в стае и Ростовские черно-красные качуны, и чистые космачи, и Николаевские высоколётные, но все они легко уходили в «завал», то бишь в сторону от дома. И потому «Пегому» не составило большого труда увести их к себе домой.
«Рыжий» тогда пришел разбираться не один, а со своей шоблой. Приди он один, не стал бы артачиться Володька, не стал. Отдал бы всю стаю, так как был неправ. Не с «крыла» увел он голубей. Но «Рыжий» стал понтить, стал напирать, и переклинило Володьку, уперся он как бык, и не отдал стаю. «Рыжий» ушел, пообещав отомстить. И отомстил.
Минул почти месяц с того разговора с «Рыжим». Володька успокоился и уже всерьез подумывал, как замириться с ним. Тем более что одна пара ростовских качунов «Рыжего» дала потомство, и он, Володька вправе был оставить это потомство себе. Поздним ноябрьским вечером Володька возвращался домой с вечерней смены. Дул холодный промозглый ветер, он этот ветер срывал с низко летящих туч холодный колючий дождь вперемежку со снегом.
«Скоро ноябрьские праздники», - думал Володька: - «вот и отдам «Рыжему» его голубей. Как бы там не было, я не прав. Надо замириться с ним, непременно надо».
Он свернул в подворотню большого проходного двора, чтобы срезать путь к своему домой. Двор был темен. Два окна светились на пятом этаже, освещая своим косым светом, пустую беседку и детские качели, которые со скрипом раскачивал холодный осенний ветер. Володька быстро проскочил это световое пятно и вошел проем выходящий на его улицу. В кромешной темноте подворотни он и не заметил, как окружили его. Сильный, тяжелый удар в поясницу свалил его с ног. Его били долго, остервенело. Били ногами, попадая в спину, живот, грудь. От ударов он закрыл голову руками и свернулся калачиком.
- Хватит с него! Он свое получил. – услышал он, и узнал голос «Рыжего»
- Ни хера! – чей то незнакомый хриплый голос возразил «Рыжему»
- Ни хера.
Это были последние слова, которые запомнил Володька. Острая пронизывающая боль проникла слева сквозь ребра. От этой боли он закричал, и вместе с криком из глотки вырвались булькающие звуки и рот наполнился горячей соленой кровью. Его собственной кровью. В глазах вспыхнула ярко-красная завеса, которая медленно стала темнеть, пока не превратилась в черноту.
Он пришел в себя в больничной палате. Первое что увидел; высокий выбеленный потолок, потом взгляд его медленно переместился к окну, по пути зафиксировав белую металлическую стойку с закрепленной на ней бутылочкой, от которой к его, Володькиной руке тянулась тонкая резиновая трубочка.
«Да я никак в больнице. А как же я сюда попал?» - подумал он. И вдруг все вспомнил. И холодный промозглый ветер. И дождь вперемешку со снегом. И темную подворотню. И голос «Рыжего», и тот хриплый голос незнакомца, который кричал: - «Ни хера». Володька захотел повернуться на левый бок. Попробовал, но не смог, почувствовав острую боль, застонал и откинулся обратно на спину.
- Он очнулся доктор! Он очнулся! – услышал он голос сиделки, которую до этого не видел, так как она сидела у него в изголовье. После этого наступило короткое забытье. Открыв глаза, Володька увидел склонившегося над ним пожилого человека в белом халате и в белой шапочке. Тот, придерживая одной рукой пенсне, внимательно вглядывался в его лицо.
- Ну с, молодой человек, как дела? – спросил тот, увидев, что Володька смотрит на него.
Володька как смог улыбнулся и неожиданно для себя четко произнес: - Хорошо.
- Ну вот и замечательно! Просто замечательно! - улыбаясь, произнес тот и добавил: - Будет жить. Непременно будет жить!
- Зина, капельницы продолжать. Физраствор, глюкозу. Каждый час измерять давление, пульс и температуру. Все записывать в журнал. – приказал сестре доктор, и добавил: - А ведь будет жить, будет!
Довольный больным и собой доктор ушел, а Володька, полежав немного, спросил сестру: - День то сегодня, какой?
- Среда – ответила та.
- Да нет, - поморщившись от ее недогадливости, сказал Володька.
- Число, то какое?
- А-а, двадцать пятое ноября.
- Какое, какое?
- Двадцать пятое.
- Так выходит я уже тут почти месяц валяюсь
- Да ты миленький чуть было Богу душу не отдал, считай с того света тебя вытащили. Доктору спасибо скажи.
- Что ж было то со мною?
- Да порезали тебя милок, порезали. Левое легкое пробили, артерию зацепили. Хорошо нож только до сердца слегка достал, а так бы мы с тобой уже не разговаривали. Ну да это все Касьяныч – доктор наш исправил, а вот с позвоночником… - тут она осеклась и замолчала.
- Что с позвоночником то? Что?
- Да ничего, ничего страшного. Ушиб. Ой, заболталась я с тобой, а у меня стерилизатор не включен. Ты уж полежи, а я побегу.
Она убежала, прикрыв за собой дверь в коридор, а Володька, проводив ее взглядом, задумался. Слова медсестры «а вот с позвоночником то…» застряли и не выходили у него из головы.
«Что ж с позвоночником? Почему она замолчала? Ушиб?» Володька вспомнил тот первый, тяжелый удар сзади в поясницу, который свалил его на землю. «Может, сломали то позвоночник? А что? Удар то был сильным». Он, опершись руками о матрас, попробовал присесть на кровати. Но не смог. Острая боль в левом боку прошила грудь. Обливаясь холодным потом, Володька навзничь откинулся назад на подушку и замер. Замер в ожидании, когда пройдет, успокоится боль. Он лежал, затаив дыхание, и думал: - «Это пройдет. Доктор ведь сказал, что все замечательно. А вот позвоночник?»
Володька попробовал подтянуть колени к груди. Не смог. Он не чувствовал ног. Попробовал пошевелить пальцами на ногах и понял, что тоже не чувствует их. «Так вот оно что! Вот оно что! Вот от чего не смотрела в глаза медсестра! Вот что означало ее молчание».
Володька глубоко затянулся «беломориной», но дыма не было. «Потухла» - с досадой подумал он, и потянулся за спичками, лежащими рядом на табуретке. Щелкнул французский замок входной двери. Володька глянул на «ходики» мерно тикающие на стене. «Два часа дня» - отметил про себя он.
- Галочка, доченька это ты?
- Я папка, я! Сейчас я переоденусь, разогрею обед, а ты тем временем свои дела сделаешь.
- Да я не хочу доченька, да и не время.
- Нет, папка. Нет. Мне некогда! У меня в три часа кружок в доме пионеров.
Вскоре дверь в комнату открылась и на пороге с «уткой» в руках появилась дочка. При виде «судна» Володька поморщился.
- Не нужно доченька. Не нужно Галчонок.
- Нет, папка надо! Надо! Я уйду, и до шести вечера меня не будет. А мамка сам знаешь, как она приходит. Так что давай, и я вынесу сразу.
- Ладно, поставь рядом. Если нужно будет, я сам достану.
Галочка поставила «утку» на стоящую рядом с кроватью маленькую табуреточку, которую он, Володька сколотил для дочери к первой годовщине ее жизни. Затем принесла тазик с водой и заставила его вымыть лицо и руки.
- Вот видишь, как хорошо быть чистым. - словно маленькому ребенку говорила она ему. А потом, вспомнив что-то улыбнувшись, сказала: - Сам меня заставлял руки с мылом мыть, а теперь я тебя заставляю. Давай устраивайся поудобнее, сейчас я тебе обед принесу.
Подхватив таз с мыльной водой, она убежала на кухню. А он, Володька лежал и думал о том, что это благодаря ему дочь, не успев вырасти, стала взрослой. Что он – отец, по сути лишил ее детства. Что если бы не его собственная дурь, Галочка сейчас бы в свои двенадцать лет играла в куклы, а не таскала ему эту проклятую «утку».
Принеся с кухни обед, она со словами: - Все папка, кушай сам. - оставила еду на табурете.
- А ты доча?
- Я уже поела.
Мимоходом взглянув на часы, добавила: - Все бегу! А то я и так опаздываю.
Быстро наклонившись, чмокнула его, куда то в ухо и выпорхнула из комнаты. Через минуту хлопнула входная дверь, щелкнул замок, и в комнате наступила тишина.
И раньше Володька не любил тишины, теперь он ее ненавидел. Она – эта тишина, как ватой забивала уши, лишала воли, лишала сознания. Она сковывала его тело так же, как сковывала его теперь болезнь. Он поглядел на часы. До трех оставалось несколько минут. Сейчас закончится перерыв и заработает старый, еще с военной поры репродуктор. И исчезнет эта гнетущая душу тишина. И появится ощущение того, что он не один в комнате.
Валентина не любила громких звуков радио. Приходя с работы, она убавляла звук до минимума, а то и вовсе выдергивала штепсель из розетки.
- Тебе бы все эту хренотень слушать, а у меня от разговоров голова трещит. - кричала она.
- Тебе то что? Тебе хорошо, ты вон лежишь в чистом, сытый, догляженный. А тут целый день волосья эти стрижешь, стрижешь! То им височки прямые, то косые. То им «полечку», то «полубокс». Провалиться бы им всем с их прическами и бритьем!
Правда последнее время она стала как-то спокойнее, а может равнодушнее. Приходит с работы поздно, не кричит, и даже с ним не разговаривает. А когда, он – Володька спросит ее о чем нибудь, то буркнет что-то тихо в ответ и взгляд то свой, в сторону отведет. Вот и лежит он тогда на своей койке, вроде, как и дома, а вроде и нет. И вроде есть в доме близкий для тебя человек, а поговорить с не с кем. И радио молчит.
Так уж год прошел с тех пор, как выписали его из больницы. Да там, в больнице, еще полгода. Обследовали его долго, даже в область возили. И пункцию спинного мозга брали. И все ничего. Определили вторую группу инвалидности, да и отправили домой. Доктор пообещал коляску схлопотать, да видать забыл. Валентина поначалу сильно переживала, все старалась вернуть ему, да и себе надежду в то, что все обойдется. А потом, за время его болезни, привыкла к тому, что будет ее Володька инвалидом на всю оставшуюся жизнь. Люди – они не к тому привыкают. Как бы там не было, но стал замечать он, что изменилось что-то в ней. Поначалу он и любовь ее и заботу чувствовал, а потом наступил черед равнодушию, а за ним пришло презрение и брезгливость. Да уж и чего не презирать и чего не брезговать, когда сам он с отвращением смотрел на свое медленно увядающее тело и желтые усыхающие ноги.
Громкие, резкие сигналы точного времени, внезапно раздавшиеся из репродуктора, прервали Володькины мысли.
«Московское время – пятнадцать часов. Передаем последние новости. Вначале вести с полей…» - красивый, бархатный голос диктора нес ахинею об уборке полей на всех просторах нашей «необъятной Родины». Ему вторил бодрый и уверенный голос женщины диктора. Сводку уборочной Володька знал наизусть, поэтому не стал слушать радио а, отключив свое сознание, предался своим мыслям. А их было много, ох как много. Порой они путались, смешивались в клубок, но затем вдруг становились в одну стройную шеренгу, как солдаты на построении, и тогда все становилось ясным, понятным, простым.
«А впрочем, что уж тут думать? Есть, есть у Валентины любовник, это уж как пить дать. Да и не может быть по-другому, не может! Не может, чтобы у молодой красивой тридцатипятилетней женщины не было мужика». Он ясно, отчетливо, во всех подробностях вдруг увидел Валентинино тело. Высокую белую грудь, чуть покатые, наклоненные вперед плечи, красивые полные руки, тонкий, гибкий стан, упругие, манящие к себе ягодицы, плавно переходящие в стройные бедра. И упругий, почти вздутый к верху лобок, заросший густым треугольником темных волос. От этих мыслей полыхнул, полыхнул в Володькиной груди огонь, почти такой же, как тогда давно, там - в голубятне, но вниз по телу не пошел, а затих и погас в груди, зря, напрасно растревожив душу.
Осенние ранние сумерки наступают быстро, особенно в ненастные дождливые дни. Вот и сейчас они неслышно проникли в комнату, растворив в себе нехитрую комнатную обстановку, поглотив собой действительность. Смутные очертания комнаты стали расплывчаты. Появилось ощущение того, что он не в комнате, а в голубятне, в полусумраке непоеном запахом взвешенной пыли и голубей. Ощущение было настолько сильным, что казалось, слышит он, как воркует «Пегий» вокруг голубки и слышит он хлопанье его тугих голубиных крыльев. Он закрыл глаза и от этого ощущения еще более усилились. Он уже видел себя рядом с «Пегим» высоко-высоко, в пронзительно голубом весеннем небе. «Пегий» выбивая «столб» стремительно поднимался в высь, и он – Володька, совсем как голубь, летел рядом и не отставал от него. Он ощущал, как тугой воздух неровной волной срывался с крыльев. Слышал свист ветра в маховых перьях. Чувствовал он, как воздух, врываясь в носовые пазухи, затрудняет дыхание. А снизу их подгонял и подгонял пронзительный свист того, другого Володьки, оставшегося там – далеко внизу на голубятне.
Ощущение полета было настолько сильным, настолько впечатляющим, что он и не услышал, как стукнула входная дверь в коридоре, а очнулся от пережитого лишь только после того, как щелкнул выключатель и в комнате зажегся свет.
- Папка, это я! – радостно объявила дочка.
- А ты, небось, заждался меня? А мамка где? Что еще не приходила?
- Нет, Галочка еще не приходила. Она теперь поздно приходит.
- Скучно тебе одному лежать? Ну да завтра я как со школы приду, никуда не пойду. Весь день буду с тобой. Вот и будет весело.
- Доченька, девочка моя! Ты завтра перед школой сходи, сходи к «Рыжему». Попроси у него «Пегого» на часок другой. Скажи милая, что я очень прошу. Он даст, непременно даст. – неожиданно для себя попросил он дочь.
- Хорошо папка. Схожу. Тем более что завтра первая физкультура, а у меня освобождение. Так, что схожу.
Вечер прошел незаметно. Галочка делала уроки, одновременно рассказывая ему все свои детские новости. Он смотрел на нее, как она старательно писала что-то в тетради, наклоняя в такт выводимым буквам голову, как высовывала кончик языка. То, вдруг наткнувшись на незнакомое слово, задумывалась, смешно морща лоб и носик. Смотрел, и душу его наполняло огромное чувство нежности и любви к дочери. Закончив уроки и сложив учебники в портфель, она выпорхнула на кухню.
- Ты куда?
- Ужин готовить! Кушать будем и спать ложиться. Мамка, наверное, опять сегодня не придет.
Володька поглядел на часы. «Половина десятого. Даже если она осталась на вторую смену, то парикмахерская работает до восьми. А ходьбы ей до дому двадцать, от силы двадцать пять минут. Так что не придет. Это уж точно не придет. Скажет, что была у подруги. А у той, мол неприятности. И что это за подруга такая, ради которой можно забыть и дом и дочь?» Он вздохнул и отвернул лицо к окну. На улице темно. Разгулявшаяся к вечеру непогода бросала на стекло потоки дождя. Порывистый ветер раскачивал уличный жестяной фонарь. Желтый круг от его света, как живой метался по мокрой улице, и от этого начинала кружиться голова.
- Папка! Давай кушать будем.
- Нет, доченька. Я не буду, не хочу. Кушай сама, да будем ложиться спать. Как никак утро вечера мудренее.
Ночь тянулась бесконечно долго. Володька не спал, ворочался. Хотелось курить, но ночью, когда спала рядом в комнате дочка, он никогда не курил. Он думал о завтрашнем дне, об утре, о той минуте, когда принесет ему дочка его «Пегого». О том как будет он держать в руках своего любимца, ощущая тугую упругость его крыльев. И как он – «Пегий» будет пить из его губ воду, закидывая назад свою головку. Он ждал этого утра так, как, пожалуй никогда в жизни не ждал, и от этого ожидания долго не мог заснуть. И только под утро, его утомленного ожиданием встречи, сморил сон.
И опять в этом своем сне он видел себя и «Пегого» парящих высоко-высоко над землей.
Утром его разбудила дочка. Она, уже одетая в коротковатое ей пальтишко, стояла у двери.
- Папка, ты лежи, а я побегу за «Пегим». А потом уж будем умываться и завтракать.
Она выскочила из комнаты, хлопнула входная дверь, а он замер, замер в ожидании встречи. Те короткие тридцать минут ожидания истомили его. Но вот хлопнула входная дверь и Володька, подтянувшись за поручень, присел в кровати. Улыбаясь, он неотступно глядел на комнатную дверь. Время казалось, вообще остановилось. Наконец она распахнулась.… На пороге стояла Валентина.
- Ну, что лыбишься калека. - бросила она ему, и слегка покачнувшись, прошла в комнату.
- Весело тебе, однако. А тут…
Она стянула с головы пуховой белый берет, от чего ее светло-русые волосы пышной волной мягко легли ей на плечи. Володька, все еще продолжая улыбаться подумал: - «Красивая». И лишь, после того, как до него дошел смысл сказанного, сказал: - Потаскуха ты Валька! – и отвернулся к окну. Она подскочила к нему, что-то кричала, но он этого не слышал. Он уже давно научился не слышать ее.
Ее крик был прерван появлением дочери.
- Мамка ты чего?
Валентина, обернувшись увидела дочь, державшую в руках голубя.
- Ах, вот вы как тут! Спелись! Голубков развели голубчики! Голубятню из дома хотите сделать! Не выйдет! Дай сюда! – и с этими словами она подскочила к дочери. Дальше все произошло мгновенно, настолько мгновенно, что Володька поначалу ничего не понял. И лишь увидев в руках у Валентины трепещегося «Пегого» крикнул: - Отпусти!
Но было поздно. Испуганная Валентина выпустила птицу из рук, и та, упав на пол бессильно, уже в конвульсиях несколько раз взмахнув крыльями, затихла.
- Мамка, мамка! Что же ты наделала!
Володька глядел на лежащего на полу «Пегого». Глядел. И вдруг острая всепроникающая боль, такая же боль как от ножа, ударила его под грудину. Зажглась, и прошла дальше под лопатку…
Они летели. Летели опять рядом. Крыло в крыло. Ветер срывался с крыльев. «Пегий», широкогрудый, сильный, с мощными белыми крыльями глядел на Володьку, так будто звал его за собой в синюю высь.