Печальная сказка.
Про то, как мост все-таки стоял, невзирая на весну и….
Жил, был на одной отдаленной улице, в одном, отрешенном всяческих благ цивилизации райцентре, простой, деревянный мост. Исправно служивший людям, для форсирования местной, водной преграды, он медленно ветшал. А люди все бежали по своим делам, наступая на хрустящие от старости доски и невдомек им было, что у моста была живая душа. Скрипучим от времени и непогоды стал его голос. Голос, который всякому слышен да не всяким распознаваем. И лишь один маленький мальчик, по имени Ванюшка слышал, как ворчит старый мост. Но Ванюшка наловив галиянов, в стеклянную банку убежал по своим детским делам, а мост все стаял и служил, служил, служил..
И вот что ему порой мнилось:
- Стою тут помаленьку, сгнившими досками за берега цепляюсь, словно пальцами кривыми, артритными, из последних сил, между прочтем. А ведь в прошлом годе, ремонтировали. А как же! Взяли четырнадцать гвоздей, да три бревнышка, листвяных. А суеты-то! Водки, правда, выпили прилично, вон пустая бутыль под листвяной сваей лежит, в ней и мальки уж поселились и ленивые ракушки даже рак что живет под корнями ивы ободранной и тот приползает её разглядывать. А время-то идет, и перила мои вот, вот сваляться Недавно, даже ИНЖЕНЕР приезжал. Это навроде бога, нашего мостового. Инженер ведь, он такой, мы мосты всегда ему рады.. Приедет, поглядит на водную преграду, оценит. Возьмет в руки карандаш, задумается. И вот вам мост. А он рождается, от таланта его инженерного, да из отпущенных средств. Инженер ходил, подпрыгивал, в воду по пояс зашел. Чего-то в блокнотик черкнул, и головой качал. Жалел видать, меня, деревянного. Потом сел в свой УАЗ и уехал. Но все одно. Спасибо ему за понимание. Понял видать. - Что людям на родной земле нельзя так жить, НЕУДОБНО. А сделает что, или нет? На кривое перильце уселась синичка, пощебетала, клюнула какого-то вылезшего из щели жучка и вспорхнула по своим птичьим делам. Мост вздохнул и проворчал ..
- Эх. Вот бы те времена, когда мы мосты для людей делались, прямо для удобства ихнего, а не для отчетности МЧэсовской. Говорят если на разных берегах два человека, то и делу хода нет. Видно мои хозяева на разных берегах пока. Поскрипеть им что ли, старой листвяной доской, чтобы беды не случилось. Боюсь, не выдержат мои скользкие доски стариковских ног, или того хуже детских. Кто?! Тогда, кто, им людям в глаза смотреть будет. Они, конечно, сами не ангелы и перила мои сломали, на дрова видать. И всяк норовит доску скрасть. А как вы реку-то перейдете? Захочется спросить потом, когда случиться. Бабка, давяче наколенках переползала, ночь-то не лунявая случилась а за перила взяться боязно того и гляди в воду свалишься. Вода, она и добрая, и ласковая, иной раз, а вдругорядь, - возьмет чью-то жизнь, темной ночью. И будут, потом мост винить. – Вот мол, и фермы у меня подмыло, и перил не было, на дрова растащили. Эх, тяжело нам, мостам в этих местах Забайкальских. Речки тут своеобразные, водяные в них самодурные. Как сказала бы бабка Чумачиха, что давяче меня на карачках переползала на ощупь, - Вредны дюже, как ребятишки вольны. Главное всю жизнь думал, чтобы удобнее, для людей все, для людей. Мост заскрипел, стараясь как можно плотнее сплотить побитые гнилью доски, казалось, со стороны выгнулся, подставляя свою больную спину и замер. И только мысли его отразились в воде, смутными образами полными боли старости.
-Вот ножки детские по горбатой спине стучат. Пронеси господь. - Уф.. вроде перебежал. Это Ванюшка, сын того чудака, что про меня давяче писал. А ведь еще дети побегут. Их много на улице. Слава Богу. А вода не шутит, ох не шутит!
Рассказ.
На каждый день свои заботы.
«Довлеет дневи злоба его»
Св. писание.
Где-то вдалеке за полотном железной дороги воет ветерок, запутавшись в электрических проводах, с дальних и по-весеннему лысых сопок, скатывается он в низины широкой, забайкальской степи, треплет на проталинах нескошенную ковыль и степной камыш. Табунок лохматых лошадок, спешит вдоль полотна железной дороги в степь, подальше от поселка. Весеннее солнышко уже взбирается по безоблачной лестнице неба, спеша растопить постылый, ставший серым и колючим снег. И нет ему ровным счетом никакого дела до людской возни. Одинаково ласково и терпеливо, греет оно, эту степь и сопки и траву, которая колышется под ветрами из века в век. И не важна ему железная дорога, которая стальной нитью располосовала вековечную степь, как впрочем, и сотни других дорог соединяющих редкие поселки и городки Забайкалья.
Точно так же и ветер несется по вольным просторам, не задумываясь, над целиной ему дуть, или над пахотой. Незнакома ему тоска и забота о хлебе насущном, любовное томление, или зависть или подлость. Неважна солнышку и ветру, как и скалам, социальная программа, или все вместе взятые перестройки и революции, которые затевает человечество. Будет ли завтра кто-то пасти табуны и отары на склонах сопок или нет, какая при этом будет власть и правительство. Может быть, вновь, погонят серый строй, звенящий кандалами, а может быть, двое влюбленных станут собирать весенние подснежники. Природа мудра, по-своему, ибо живет спокойной и правильной жизнью, предпочитая естественное её течение, надуманным людским проблемам.
Дед Петр Иванович рано вставал. Не спеша пил утренний, густой чай с молоком и раскуривал первую сигарету. Откашлявшись, обувал теплые войлочные сапоги и полушубок, с выцветшим, каракулевым воротником. На седую голову, шапку-ушанку из некогда модной цигейки. Шел на проверку курятника и крольчатника, насыпал в кормушки свежий овес или зерноотход. Привычно, ласково, журил молодого пса Дружка, который, глупо прыгал, виляя хвостом, и норовил лизнуть деда в нос. Опираясь на тальниковый сторожек, что использовал в последние годы, вместо костыля. Дед направлялся вдоль улицы на утренний променад. Вежливо здороваясь со спешащими на работу односельчанами, ковылял в самый конец улицы. Разминая затекшие за ночь ноги.
Затем возвращался в теплую избу, где бабка уже растопила печку и собирала на стол не хитрую снедь. Так было и есть и может быть будет какое-то время. Время спокойной несуетливой стариковской жизни.
-Ты собаку-то кормила?
- А!
- Сама ты а! Совсем глуха стала. Шепеляво спрашивал он старуху.
-А? Переспрашивала Савишна, высвобождая ухо из платка. – Кормила, все кормила. Нагибаясь к печи с клюкой, отвечает она. – Будешь ись-то. По привычке, спрашивая деда, наливает стакан чаю. Дед только смотрит, не отвечает, морщась на толстого старого кота с облезлым хвостом, который, удобно расположился на его привычном стуле, подогнув под себя лапы.
А ведь так было не всегда, не всегда его жизнь состояла из утренних прогулок и неторопливой однообразной возни с кроликами. Петр Иванович все чаще вспоминал её нелегкую, наполненную суетой и работой, в начале полуголодную и раздетую, послевоенную, затем радостную молодую, когда от любимой работы ныли усталые мышцы, довелось пожить в радость, и жена досталась хорошая, работящая. Родила ему четырех сыновей и красавицу дочь. Затем зрелые годы, когда начали подниматься дети, их свадьбы, рождение внуков.
Огромный кусок истории, катком прокатился по его судьбе. Отгремевшая вдали от Забайкальских мест война. Ударившая по всей стране голодом и разрухой. Детство полуголодное, но счастливое, счастливое потому, что вернулся с войны отец, потому что открыли новую школу. Помнит дед Петр, как отцу дали премию, и они купили первые в жизни Петьки, кожаные ботинки, новенькие, скрипучие.
В старости человек многое вспоминает. Особенно теперь, когда все вроде бы есть, и опыт, и терпение и знания. Когда знаешь, как сделать, построить, решить, но нет самого основного ЗДОРОВЬЯ, и СИЛ. Эх, вот те бы ботинки, да на те бы ноги. Сколько всего бы сделал, дай бог!
Как-то выпил в праздник вина и разговорился, словно прорвало запруду. Все молчал, молчал и вдруг высказал, удивив при этом бабку. Говорил дрожащим от волнения голосом, смешав прожитое с наболевшим. Вспомнил тех, кто работал с ним плечо к плечу, долгие годы пятилеток, вспомнил ударный труд, начала семидесятых. Иных уж нет, ушли быстро, в нелегкую годину перестройки. Ушли, не потому, что устали или были больны. Нет, просто потеряли люди самое основное – веру в завтрашний день, в то, что когда ни будь, будет лучше. Ведь это поколение, помнило послевоенную разруху и то, как с каждым годом становилось иначе, падали цены, становилось доступно для всех и каждого образование и лечение. Строили железные дороги, заново поднимали предприятия и распахивали посевные угодья. Вспомнил первые дни пенсии, когда просыпался по привычке рано ни свет, ни зоря, чтобы идти на работу. Где его уже не ждут, как впервые ощутил себя ненужным. Больно было осознавать, что без него ни чего не рухнуло, все так же работает депо, и мужики в курилке молчаливо курят «Приму». Изредка перекидываясь скупыми фразами. Без него!
Пришлось привыкать жить по-новому, не спеша. По началу часто приходил в цех, посидеть с мужиками, понюхать смесь табачного дыма с запахами мастерской. Затем год от года все реже, да и на проходной молодые стали работать. Однажды не пошел, потом, правда, молча ждал, что приедут на праздник, поздравят пенсионера. Однако ни кто не приехал….. Жизнь на предприятии шла своим чередом, медленно вползая в «рыночные отношения», вместе со стороной Забайкальской, превращавшейся в захламленный, китайским ширпотребом базар.
Постепенно мозолистые руки деда, отмылись от, казалось бы, навеки въевшегося мазута, пришли, откуда ни возьмись болячки, раздражительность и тоска. Иной раз, засыпая, Петр, говорил себе - Теперь смерти жди, пенсия, это просто ожидание, медленная прогулка на закат. И от этого, на душе деда становилось грустно, но почему-то спокойно. Словно он смирился с неизбежной старостью и курами, с плохой погодой давящей, на дряхлеющие ноги. Стал думать о боге, внезапно вернувшемся в страну вместе с Перестройкой. По-новому осознав вспомнившиеся слова, своего давно умершего деда.
– У русских свой крест. Говаривал старый казак, помнивший первую мировую. – Его господь специально для нас выдумал. Тяжек он, не всякому понятен. Не скинуть его, ни чем не отмыть греха, Россия за весь мир вину несет, к престолу господню. Искупление наше, вселенских грехов. Только трудом, тяжким да верой спасается.
Теперь есть время подумать о том, что казалось когда-то нелепым и смешным, над, чем смеялся, пока были силы и здоровая прыть. В прошлом, остались авралы и социалистические соревнования, от которых лишь нелепые грамоты с Ильичом, которого тоже впрочем, почти забыли. Нет уж и коммунистов, тех которые, пройдя войну, построили великую державу, тех, кто истово верил в светлую зарю коммунизма. А ведь Петр помнил их. Есть с чем сравнивать, тоесть с кем. А надоли? Зачем расстраиваться, вспоминая давно ушедших людей, и искать не ими совершенную ошибку. Бередить прошлое. Вздыхает дед Петр глубоко, украдкой крестится, неумело. – Толи с лева направо, толи с права налево? Опять забыл. А и хрен с ним. Глядит слезящимися в тепле глазами на закопченную иконку в углу, которая по странному стечению обстоятельств соседствует на стене с портретом молодого Брежнева. Скорей бы внуки прибежали завтра, поди, явятся, пенсия на носу. В шесть часов младший сын забежал, Андрюха. Петр Иванович скупо поздравил сына с прошедшим днем рождения, помолчали, покурили немного на улице. Опять выпивши, хорошо хоть бабка не поняла. - Чо-то частенько стал за воротник заливать. Ворчит под нос дед Петр. - Опятьже отмечал, поди, с мужиками?
Андрей кивнул.
-Вы, это, батя. Приходите завтра, Галина на стол соберет, сказал Андрей.
-Ладноть. Поди, придем. Братья-то поздравили, теляграммы-то прислали? А Валентина?
Андрей опять кивает в ответ, кашляет.
- Ивана отправь с утра к нам, дрова перетаскать из сарая надо. Говорит дед, показывая, костылем, на покосившийся сарай.
-Ладно.
Дед Петр отправляется на диван, садится смотреть сериал, веки его постепенно слипаются, мысли становятся вялыми и, наконец, он засыпает. Старик……
* * *
Тельфер в последний раз дернулся и затих, намотав на лебедку длиннющий трос. Андрей вытянул из кармана куртки помятую пачку «ностальгии» и закурил, дым в будке завихрился, поддаваясь очарованию вечернего ветерка.
-Петрович! Майнай к низу! Закричал спрыгнувший со штабеля шпал Серега.
Андрей спустился с крана и побрел, сжимая в руке галички к вагончику подсобки. Где уже собралась бригада.
День как день, пятница, путейцы выпивают в подсобке и разбредаются по домам к ворчащим женам и не доеным коровам, кто-то по пути заскакивает в магазин за пивком, кто-то приотяжелел и теперь спотыкаясь, бредет вдоль путей. В общем, все как всегда.
Вечерний ветерок приятно холодит небритые щеки и потрескавшиеся губы, в ногах какая-то тяжесть. Домой не тянет, идет по-привычке, помноголетней привычке, перебирая кирзовыми сапогами похрустывающие ледком лужицы. К отцу что ли, зайти. Говорил, мол, кроля ободрал, велел забрать.
Вчера ему исполнилось сорокшесть. Голова, нещадно трещавшая весь день, после выпитого стакана немного отпустила, осветлилась. Думы, правда, были не веселыми, злыми, колючими, болела спина. В последнее время и радоваться-то нечему особенно было, чуть работу не потерял, на станции сокращение вышло, сынок, старшенький, балбес. Влез в какую-то дер…..ю историю. Жена, Галина второй день не разговаривает да еще проблемы эти. Ко всем препетиям на работе, связанным с сокращением, внезапно прибавилась еще одна. Которая заставила содрогнуться, испугаться в серьез. – Все от нервов. Шипел он, под нос, стискивая зубы. – Да из-за бабы…. Все из-за ругани её вечной. Конечно и раньше такое случалось, но как-то все больше от усталости, или с похмелья. Однако теперь иное. Чувствовал Андрей что иное. К врачам идти…. Опозориться на весь белый свет.
Злился Андрей люто, на свое тело, на плоть так рано предающую.
Понимал умом, что не виновата Галина в его беде, не виновата. Закрывал глаза и видел сцену, как жалела его жена, гладила по плечам, успокаивала. Мол, не расстраивайся, мол, и не надо ей этого. Отдохнешь и получиться. Однако билось в висках страшное слово, колотился демон, ехидно шепчущий: «Импотент ты….». А от жалости женской, становилось еще тошнее.
Понял теперь Андрей Петрович, почему спивались сорокалетние, здоровые с виду мужики. Почему лезли, казалось бы, беспричинно в петлю. Так и не смогшие примириться и жить дальше с этим. Не попробовавшие лечится. Оно конечно в последние годы, и не так часто любовь постельная у них с Галиной случалась. А если случалась то как-то украдкой, по быстренькому. Все обстоятельства, то дети внезапно выросли, поздно ложились спать. То выпивал, крепко откладывая любовь на потом. ПОТОМ…. Какое это страшное слово. Хотелось кричать - Не будет никакого потом!
Вроде ничего не болит, а нету….и все тут. Разговаривать о чем-либо дома не хотелось, стоило взглянуть на уставшее, и внезапно постаревшее лицо жены, накатывала какая-то нестерпимая жалость, к себе, к ней. Недолюбленной, как следует. Так, как надо было бы, ласково, нежно как в кино, всяко, всяко…. Романтично, а не как животина поганая, нуждишку справлять. Поздно теперь…. Все поздно. Злился на себя и на весь мир Андрей и все чаще прикладывался к стакану. А то возился в гараже или в стайках, лишь бы не разговаривать ни с кем из семьи. Лишь бы не видеть её глаз. Ни в чем не упрекавших, жалеющих глаз, русской бабы, всепонимающих, родных. Немым укором стал для Андрея взгляд этих серых глаз. И ведь понимал, что для неё все не так уж важно. Что все это лишь надводная часть огромного айсберга, порожденная жизнью которую прожили вместе. Деля на далеко неравные части, заботы и тяготы воспитания детей. Все эти годы. Понимал, что наряду с перестроечной разрухой и сумятицей последних лет, ей приходилось гораздо труднее справляться с болячками детей, его пьяными выступлениями, - амбициями маленького человека, каким теперь себя почувствовал. Боялся признаться себе в слабости, пропустить через себя все, что пропускала через свою душу она.
-Андрюша, ты Ивана не видел? Спросила она, встретив его в ограде.
-Нет. Буркнул он, скидывая сапоги у крыльца. – Батя кроля отправил. Кладя на перила крыльца сумку, и прикуривая, сказал Андрей.
Галина вздохнула, глядя в конец улицы. «Где же этот оболтус, опять заполночь явиться».
Андрей идет в стайки, чистить и кормить скотину, курит, смотрит на то, как солнышко падает за сопки. Мужик…..
* * *
Иван шел из школы рано, в пол двенадцатого, смотавшись по привычке с глючной истории. До вечера отсиделся в зимовье у знакомого пацана. История, от которой его всегда тянуло в сон, впрочем, как и от литературы. Нафига нам всякие пятилетки, трехлетки, СэСээры, еще бы! Иторичка, уродина очкастая, грозилась влепить за последнюю четверть пару. И Esce..pt ей в ….! Все равно последняя четверть и все….. все… отколбасились нах…. Экзамены как ни будь забабашим….. Лето пробалдею с любашками и в армейку. Люба, Любочка, Любашка-недавашка. Сегодня на дискотеке блин, приснимем телушку-двухстволочку и в баню. Погода г…но, ненавижу весну. Пузырь мятной жвачки лопнул, налипнув на нос. Блин! Сегодня же пятница! Надо к бабулечке зарулить, бабла требо.
Еще с вечера в кармане у Ивана-бологана, крутого пацана, заныкана пятидесятка. На крутую поляну не хватит, Игорюха водки возьмет, он, Иван, телок. Отрываться надо пока молодой. И..и..есс!
Иван украдкой оглянулся, не видно ли отца возле дедова дома и неторопливой по-кошачьи плавной походкой, двинулся к воротам. Бабуля как всегда засуетилась, доставая припрятанные к его приходу шоколадные конфеты. Дед до этого дремавший у телевизора вышел в кухню.
-О! Иванушка. Здорово, здорово.
-Привет дедуля. Кидая сумку на полку для обуви, сказал, улыбаясь, Иван и пожал протянутую дедом руку.
-А я уж тебя заказывал отцу-то. Ты чо еще дома-то не был?
-Неа. Засовывая в рот булочку с маком, ответил Ванька.
-Чо ты к ребенку пристал. Опеть со своими дровами. Пушай поест. Заворчала на деда бабка. – Устал ребенок, вишь со школы как поздно их отпускают. Вредный, какой стал. Тихо прибавила она, обращаясь к Ивану.
-А чо, да иди ты. Махнул рукой дед Петр.
-Дед ты мне денег дашь? Мне в школу надо, за компьютерный класс платить. Ну, за дополнительные, там занятия и все такое.
-А чо за них платят? Спрашивает дед, надевая очки.
-Счас за все платят. Встревает бабка. - Ты чо старый.
-А много?
-Сто рублей в месяц. Нагло отвечает Иван.
-Ух, ты! Во дерут с вас! Восклицает дед и направляется в зал, к старому серванту. Бабка тем временем подсовывает украдкой в карман Ванюшке сложенную вчетверо полусотню, из-под клеенки на столе. Заговорщически подмигивая. Дед что-то бубнит себе под нос, качая головой, и достает из шкатулки, отложенные на лекарства и черный день сто рублей, десятками.
-Довели гады страну до ручки! Ворчит он - детей и тех платно учат, а ишшо бостуют. Учителя….тииху мать!
-У бати днюха, придете завтра? Спрашивает Иван бабку.
-Обязательно придем. А ты чо уже бежишь?
-Бегу бабуля, надо Матери помочь, телят пригнать. Ванюша спешно засовывает конфеты из вазочки в карман куртки и убегает, махнув на прощание рукой.
-Большой стал, совсем. На отца находит. Говорит бабка, смахивая украдкой слезу с глаз, концом выцветшего платка. Дед просто машет рукой, продолжая ворчать под нос, ругая Горбачева и затеянные им перемены.
Той же ночью Ванька гулял с пацанами в вагончике за тупиком, возле старой водонопорки. А потом заснул в объятьях пьяной девчонки из параллельного класса на полке Игорюхиной баньки. Домой явился уже далеко заполночь.
В кухни горел свет, батя как всегда спал, отвернувшись к стене изредка всхрапывая. Брат Петька тонко сопел на диване с пультом от телевизора на груди. Не спала как всегда только мать. Она по своей вечной привычке что-то делать руками, вязала за кухонным столом носки.
-Сына ты чо? Совсем скоро ночевать не придешь? Устало, опустив спицы, сказала она. И начала собирать на стол.
-Скоро батя встанет. Наливая, молока, сказала она. – Пей да ложись, утро почти.
-Ладно, мам, ну чо ты. Буркнул Ванька и пошел в комнату, где она еще с вечера, заботливо расстелила для него постель. Галина подняла его брошенную небрежно куртку и встряхнула. В кармане брякнула мелочь. Сунула руку, все как у отца кроме упаковки презервативов да жвачки. Махорка, фантик от конфеты. – Боже мой……
Иван без сил падает на кровать и тут же засыпает, здоровы юношеским сном. Пацан…..
* * *
В субботу вечером, все мужики сидели за праздничным столом, бабы ставили нехитрую снедь, привычные салаты, и закуски. Выпили за здоровье как положено. Пожелали здоровья счастья и долгих лет жизни.
Дети немного погодя улепетнули на дискотеку, а Петр Иванович и Андрей Петрович еще пару часов, молча дотягивали бутылку водки под звуки телевизора.
Конец.