Нинель Добрянская
СУХАРИКИ ДЛЯ ПЛЕННЫХ
Светлой памяти моей матери, Александры
Петровны Новак, посвящается
Детство для меня самая чистая и светлая пора, где я так затейливо переплетаю картины моей фантазии с реальностью и уже не могу отличить действительность от выдуманных мною образов, расширяя свою неуёмную фантазию до предела.
Помню себя пятилетней худенькой девочкой, вечно куда-то несущейся. Копна золотистых кудрей, в которые с трудом влезала расчёска, обрамляла тонкие черты лица. Под высоким лбом светились светло-серые глаза, с любопытством и радостью познающие мир и живо реагирующие на всё происходящее.
Шла война. Отца забрали на фронт. Вскоре немцы оккупировали Запорожье, где мы жили с мамой и полуторагодовалой сестрой Валей в деревянном бараке. Он мне напоминал длинный бесформенный вагон. После попадания в него снаряда он искривился и стал короче, будто его кто-то неровно обрезал. В конце коридора образовалась небольшая дыра, там я с детьми нашего барака люблю играть в прятки. В период оккупации все взрослые вынуждены подчиняться немецкому режиму и выполнять все приказы. Маме и другим женщинам нужно каждый день ходить на биржу отмечаться. Там их распределяют на разные работы, после выполнения которых выдают какую-то норму продуктов. В нескольких кварталах от нашего барака в пятиэтажном здании, где до войны размещался обком партии, немцы устроили концлагерь. Обтянули его несколькими рядами колючей проволоки и обнесли глубоким рвом, копать который приходилось нашим мамам. Этот лагерь служил временной перевалочной базой для пленных.
Мама часто проходила мимо этого страшного места и видела замученных людей, одежда на которых висела клочьями. Из неё торчали кости, обтянутые прозрачной кожей. Пленные были больше похожи на мумий, чем на людей. Их не кормили, и они были обречены на вымирание. И мама решила во что бы то ни стало помочь этим людям.
Я, как сейчас, вижу её. Стройная, среднего роста, но тогда мне, ребёнку, она казалась высокой. В те годы ей было лет двадцать пять - двадцать семь, но она походила на хрупкую девятнадцатилетнюю девушку с коротко остриженными, цвета спелой ржи волосами. На смуглом овальном лице самым притягательным были глаза, резко выделявшиеся своей голубизной. Смуглость кожи указывала, что у неё в роду были грузины. Оставшись с четырёх лет круглой сиротой, она рано познала лишения. Ей приходилось дробить камни на карьерах, выполнять другие тяжёлые работы. Поэтому у неё были большие, сильные, мужские руки. Жизнь, полная страданий, только закалила её. Во время войны она оставалась маяком для всех знающих её людей, укрепляя в них дух, вселяя веру в победу.
Мама долго думала, как помочь пленным, и ей в голову пришла мысль сходить к немецкому коменданту и спросить у него разрешение подкармливать наших людей, находящихся за колючей проволокой. Соседи, хотя и соглашались помочь пленным, но не таким способом. Её отговаривали: “Шура! Неизвестно ещё, как немецкие власти отнесутся к твоей просьбе. Не забывай, что они фашисты. Им ничего не стоит убить человека, а у тебя двое малолетних детей”. Но мама была непреклонной и не отступила от своего решения.
Уходя, мама нас поцеловала, и осенила крестным знамением, и сказала: “Закройтесь и никуда не высовывайтесь. Сидите тихо, как мышки, и ждите. Я скоро приду”. Для неё, может, это и было скоро, но только не для меня. Я вся извелась, поджидая её. “Да сколько можно с тем немцем разговаривать?!”- сердито думала я. Чем бы мне заняться, чтобы не так мучительно тянулось время? - Решаю высматривать её из окна. Отсюда открывается хороший обзор местности. Но, сколько я ни напрягаю глаза, никого не вижу. Только на моём горизонте маячит наша коза Сонька - на пустыре щиплет почти выгоревшую траву.
Долгое ожидание мамы утомило и меня стало клонить ко сну. Спустя какое-то время сквозь дрёму слышу голос нашей соседки тёти Поли: “Ну, наконец-то, пришла! Слава Богу, что всё обошлось благополучно!”. Я вылетаю пулей, едва не сбив маму с ног. И вижу её улыбающееся, счастливое лицо, Она просто вся сияет, размахивая какой-то бумажкой:
- Вот я и добилась у немецкого коменданта разрешения один раз в неделю кормить наших пленных! Как же я в этот момент горжусь мамой и восхищаюсь её поступком!
- Мамочка! Ты у меня самая смелая и я тоже буду такой!
- Ты и сейчас у меня такая, - говорит мама, – поэтому завтра пойдёшь со мной. Будем собирать продукты для пленных и готовить для них еду. А сейчас иди спать. Вставать придётся рано, а ходить много.
Завтра... Когда же наступит это завтра? Я уже сейчас готова идти. Зачем тянуть до завтра? - рассуждала я сама с собой, но знала по опыту: уж коль мама решила, значит, так и будет.
И, наконец, наступило это долгожданное завтра.
-Доченька, пора вставать! Вон, как солнышко взошло и ласкает тебя своими золотыми лучиками! - сквозь сон доносится мамин голос.
Пытаюсь открыть глаза, но ничего не получается. Ох, как крепко слепил их сон! Усиленно начинаю кулачками тереть их. Слава Богу, открылись! Вижу маму. Она, чтобы я поскорее проснулась, тихонько напевает песенку. Какой у неё необыкновенный голос! Видя, что я уже проснулась, заулыбалась мне, говоря:
-Вот и проснулась зоренька моя! Не забывай, что нам скоро идти. Я сейчас схожу к тёте Поле, чтобы она присмотрела за Валечкой, а ты поскорее умывайся, одевайся. И когда я вернусь, расчешу твои золотые кудряшки.
Вот это да! Я-то думала, что на эту жуткую процедуру у мамы не будет времени и она их просто свяжет волосы верёвочкой, чтобы не рассыпались. Оказывается, мне ещё предстоит это страдание! Как же я ненавижу эти волосы! А мама обожает, говорит, что Бог послал мне такую красоту. Как же, Бог! Разве Он может послать мне такие мучения? Сейчас мама так надёргает за них, что слёзы невольно побегут. Как же я завидую своей подружке Ире! - Лысая голова после лишая, носит себе косыночку и никаких забот! Не то, что у меня! Представляю, что ещё ждёт меня впереди, и тяжело вздыхаю.
Брр! Как же холодно после тёплой постели! Бегу к русской печке и прижимаю к ней руки, чтобы скорее согреться. Чувствую, как тепло обволакивает меня, и мне вспоминается отец. Ведь это он сложил для нас такое чудо! До войны папа работал печником и славился своим умением ставить печки. Спасибо тебе, папочка, за твою заботу о нас! Подхожу к железному умывальнику, который висит на стене за печкой. Сейчас самое время умыться. Какая же прелесть, эта прохладная водичка! Теперь быстрее одеваться. На стуле висит моя одежда. Выбор у меня невелик, и я сразу нахожу старенькое, в горошек, платье. Оно у меня на все случаи жизни. Ничего, что оно изменило свой цвет с синего на серый, да и от горошин почти ничего не осталось - едва заметные кружочки. Зато две широкие оборочки удлиняют его, и оно опять мне впору. За что я его люблю, так это за рукава-крылышки. Когда я мчусь, они так красиво развеваются! И тогда мне кажется, что это мои крылья, и стоит только посильнее разогнаться, как я взлечу
- Ну, вот и всё, - входя, говорит мама. – Валя пристроена. Так ты уже готова, моя быстроногая летунья? Давай, чтобы нам не терять времени, я просто свяжу твои волосы. Ты согласна?
«Ещё спрашивает! - думаю я. - Да я от радости готова прыгать выше крыши!» Но со смирением отвечаю: “Как скажешь”. Мама мигом их связывает, затем набрасывает мне на плечи серую, доходящую мне до колен кофту, с заплатками на рукавах.
- Утром ещё свежо, а у тебя только-только кашель прошёл. Будет жарко, сниму.
- А ты так, что ли, собираешься идти? - говорю ей, видя, что она не переодевается. - Твой коричневый сарафан с розовой блузкой всё же лучше, чем эта синяя юбка. Вон, как болтается на тебе! - сердито дёргаю за неё. – Да и широкая вылинявшая папина рубаха с засученными рукавами такая старая! Она постоянно высовывается из-под юбки. Разве можно в таком виде идти? - возмущаюсь я.
- Подумаешь, беда какая! Заколю сейчас булавкой и дело с концом. Ну, как, лучше? - через минуту спрашивает она. Я скривилась, недовольная её нарядом. Впервые мама берёт меня на задание, а в самой нет никакой важности! Не злись и не забивай этим голову, не это сейчас главное, - говорит она.
«Для неё, может, и не главное,- думаю я,- но только не для меня». Я очень хочу, чтобы мама выглядела соответственно нашему серьёзному заданию, чтобы мои сверстники увидели нас и позавидовали мне. Но тут мамино внимание переключилось на меня:
- Что же ты, голубушка, думаешь весь день проходить босиком? Это тебе не по двору гоняться! Дорога предстоит дальняя, нужно беречь ноги. Вон, в углу стоят твои парусиновые тапочки, скорее надевай и пошли.
С неохотой, лишь бы не обидеть маму, надеваю и застёгиваю ремешок на металлическую пуговку. Но всё же моя любимая “обувь” - босые ножки. Ведь только свобода ничем не сдавленных босых ног даёт мне ощутить радость и удовольствие от бега.
Первая, к кому мы приходим, - наша соседка тётя Груня. Она живёт через дорогу от нашего барака. В той стороне, в основном, частные дома с небольшими огородами. У тёти Груни пятеро детей и ещё с ними живёт очень старая бабуля, которая кажется мне бабой-Ягой. Потому и дом этот напоминает мне избушку на курьих ножках. Только стоит он уже не на двух, а на одной куриной ножке, да и та скоро от старости и ветхости грозит завалиться. Мне думалось, что одной куриной ножки не видно потому, что баба-Ёжка, как я её называю, часто сидит на подоконнике и вдавила её так глубоко, что видно только пол- окна. Из рваного замусоленного платка бабы-Ёжки торчат седые, сбившиеся, как пакля, волосы. Нос, правда, у неё небольшой, но с горбинкой, а изо рта торчат большие два клыка - один сверху, другой снизу. Согнутая, опершись на клюку, сидит она на подоконнике и сверлящим взглядом провожает прохожих. Мне кажется, что она на своей ступе прилетает днём погреться на солнышке и заодно высмотреть своим ястребиным взором очередную жертву, чтобы ночью прилететь за ней. Меня всё время занимает вопрос: куда баба-Ёжка прячет свою ступу? Вот бы мне найти её и сжечь! Тогда бы она никому уже не смогла причинить зла. Я всегда со страхом пробегаю мимо её избушки. Раз она баба-Яга, то понятно, почему у неё такие злые внуки! Не зря соседи называют их бесенятами. Они всегда меня дразнят, показывают языки и мне вослед бросают комья земли. Сейчас же я стою без страха, крепко держась за мамину руку. Но с внуками бабы-Ёжки неожиданно происходит какая-то перемена. Они миролюбиво поглядывают на меня. Их отношение ко мне совершенно переменилось! Подходит ко мне Зина, самая старшая из них, лет семи-восьми и, улыбаясь, протягивает мне три картошины и две морковки:
- Возьми, пожалуйста, и больше не убегай от нас. Давай будем дружить.
« Вот,- думаю я,- что значит выполнять серьёзное поручение! Сразу меня зауважали.» И в знак согласия киваю головой. Вдруг вижу: поднимается со своего места баба-Ёжка и своим большим пальцем с закрученным ногтем, похожим на её клюку, подзывает меня. От страха пот прошиб, но иду, стараясь на неё не смотреть. Подхожу и с опаской поднимаю взгляд. Но что такое? - баба-Ёжка из своего дырявого, грязного фартука вынимает три сухаря и протягивает их мне, шепелявя:
- Вожми, внушенька! И её круглое, морщинистое лицо расплывается радостно-счастливой, почти детской улыбкой. Взгляд подслеповатых, направленных на меня глаз становится таким добрым и ласковым, что её торчащие клыки меня больше не пугают. Вот так баба-Яга! Зря, наверное, я о ней плохо думала. Поблагодарив, счастливая, подбегаю к маме.
Ходили мы очень долго. Мамина сумка почти наполнилась. День был жарким, и мне очень хотелось пить. Вначале мы прошли мимо этого красивого резного забора потому, что мама сказала: “Здесь, видно, разместился большой немецкий начальник. Вон как всё огорожено! Вряд ли нам что здесь дадут. Лучше не нарываться на неприятности. А на обратном пути я села на скамейку возле этого забора, отказываясь идти дальше, хныча: “Хочу пить! Сил моих больше нет! Попроси воды”. На заборе висит железное кольцо. Мама стучит им по забору. Никто не откликается, только залаяла собака. На второй стук раздался приятный женский голос: “Сейчас иду”.
Калитку открыла средних лет женщина, похожая на цыганку. Но как она хороша! Я сразу в неё влюбляюсь. Чёрные косы уложены короной, а её большие, блестящие, карие глаза меня просто очаровали, хотя в них чувствовалась затаённая печаль. И одежда вполне соответствовала её красоте. Чёрное платье с кружевным воротником выглядело очень нарядно. К нему большой блестящей брошью был приколот белый, с розовой отделкой передник. Всё в этой женщине привлекает меня, и я не могу отвести от неё глаз. В нашем бедном квартале я никогда не встречала ей подобных.
- Добрый день. Что вам нужно? - спрашивает она. Мама, указывая рукой, говорит: “Дочка очень хочет пить”. Тут только женщина обратила внимание на меня. Заметив, с каким неподдельным детским восхищением я смотрю на неё, мило мне улыбнулась и сказала: “Хорошо, идите за мной”.
Двор - настоящий цветник. Дорожку к дому украшают незнакомые мне цветы. Такого разнообразия я ещё в своей жизни не видела! А вокруг дома растут кусты роз самых удивительных красок и оттенков. Хозяйка этого цветущего царства подводит нас к развесистой яблоне и говорит: “Садитесь и отдохните в тени. Я сейчас приду”.
Сидя под яблоней, я чувствую, как усталость овладевает мной и мои глаза закрываются. Через какое-то время ощущаю, как мама тормошит меня. Открываю глаза, вижу перед собой на подносе красивый кувшин с двумя чашками и вазу с яблоками. “Устала, видно, ваша девочка, - заметив моё состояние, говорит эта женщина маме. - Какая же она бледненькая и худенькая! Что же вас вынудило отправиться в дальнюю дорогу с такой слабенькой девочкой?” - участливо спрашивает она, ласково поглаживая тёплой рукой моё лицо. От её прикосновения куда и сон делся! Видя, что я окончательно проснулась, она стала нас угощать очень вкусным компотом и сладкими яблоками. Я чувствую прилив сил, вся приободряюсь. Будто и не было целого дня трудного пути. И тут мама решает довериться этой доброй женщине и рассказывает ей, ради чего мы проделали эту длинную дорогу. Наш рассказ произвёл на неё сильное впечатление. Глаза её, до этого такие грустные, вдруг загорелись, засияли, щёки покрылись румянцем. Она несколько раз возбуждённо и радостно повторила: “Ах, какие же вы молодцы! Вы даже не можете представить, какие вы молодцы! Я тоже хочу вам помочь! - вдруг решила она. - Сидите пока здесь. В доме – часовой. Лучше, чтобы он вас не видел”. И быстро уходит. Через какое-то время я увидела её выходящей из дома. Она что-то несла под передником и всё время оглядывалась. Торопливо подошла к столу: “Быстро складывайте всё это в сумку, - сказала она, выставив на стол две консервные банки, полбуханки хлеба и стакан с белой блестящей крупой. Затем сунула мне в руку три кусочка сахара -Это тебе”.А сверху на хлеб положила тоненькую пластинку чего-то белого, липкого. “А это что такое?” - тычу в это белое пальцем и вижу, как остаётся тёмная вмятина. “Бедный ребёнок! - говорит эта женщина. - Ты никогда не видела сала?” - спросила она, больше обращаясь к маме, чем ко мне. “Это было давно, и она уже забыла его вкус”, - ответила ей мама. “Попробуй, это очень вкусно! - отщипнув кусочек, протянула мне его женщина. - Оно полезное. Тебе надо его кушать, чтобы поправиться”. Старательно принялась жевать, но скользкий жирный кусочек вызвал только чувство отвращения. И я, не выдержав, выплюнула его, говоря: “Фу, какая гадость!” А эта добрая, сердечная женщина со страданием и болью смотрит на меня со слезами на глазах: “Что же сделала с этими крохами война? За что же они должны так страдать?”
И сейчас спустя многие годы я часто мысленно обращаюсь в то тяжёлое военное время и вспоминаю людей, которые были так добры, милосердны, отзывчивы, делились с ближними последним куском хлеба. Наверное, поэтому образ этой милой, доброй женщины моя память сохранила по сей день.
Следующий день стал для меня ответственным. Сегодня я буду помогать маме кормить пленных! Накануне на место, указанное немецким комендантом, мама с нашими соседями принесли большой котёл. Сразу возникла проблема: где достать столько дров для костра? Но вокруг нас собралось много моих любопытных сверстников. Их глаза горели таким желанием помочь, что не составило никакого труда привлечь их к этому делу. В ход пошло всё: доски, ящики, хворост. Дети даже приносили из домов сломанные стулья и табуретки. И скоро на площади образовалась целая гора различного материала для топки. В это время подошли двое человек из немецкого патруля. Они освободили всю территорию от посторонних, в том числе и детей. Теперь им приходится с огорчением наблюдать за происходящим на расстоянии. Я же была во всех этих приготовлениях одним из главных действующих лиц. Вот тут-то моя любимая “обувь” - босые ножки сослужили мне хорошую службу! Я летала, не чуя земли под ногами, только успевала выполнять мамины приказания: “Нэля, беги, принеси соль в коробочке за печкой! Нэля, собери по соседям тарелки! Этой посуды мало - беги за железными кружками! Только и было слышно: Неси! Подай! Сходи! Поставь!» И на это я с большим рвением отзывалась. Как же завидовали мне ребята! Им тоже хотелось принять в этом участие. Наверное, я выросла в их глазах на целую голову.
Обед готов. Мама знаками объяснилась с часовыми, и они начали приводить пленных. В первом десятке привели самых слабых и больных. Некоторые сами не могли стоять. Их поддерживали те, что поздоровее. Оборванные, грязные, измученные, больные, сейчас они были мало похожи на защитников Родины. Как же мне их всех жалко! Вот теперь-то я знаю, что значит плен! А раньше я никак не могла представить, как может “плен” взять людей и держать их голодными и больными. В моём воображении плен представлялся живым существом, каким-то чудищем, очень злым и бессердечным. И в действительности плен оказался страшнее лютого зверя. Тем сильнее мне хочется помочь этим людям, оказавшимся у него в лапах: кого усадить на табурет, если он не может стоять; кому поддержать тарелку или кружку, если у него трясутся руки от голода... Нам запрещается с ними разговаривать, и мы можем только взглядом выразить своё сочувствие. От этого ещё сильнее боль за людей, которые доведены до такого плачевного состояния.
Последними привели тех людей, которые чувствовали себя получше. Среди них был, видимо, их командир. Это чувствовалось по тому, как он относился к людям, старался взглядом подбодрить, утешить; пропускал вперёд себя своих товарищей по несчастью. И они относились к нему с уважением, хотя внешне он ничем не отличался от других. Чуть выше среднего роста, но из-за своей худобы он казался длинным, как жердь. Лицо сморщенное, как у старого человека, хотя чувствовалось, что он не стар. Одно колено у него было замотано рукавом от гимнастёрки, поэтому одного рукава не доставало, да и от другого оставалась только половинка. Но, несмотря на это, во всём его облике ощущалась сила духа. Он подошёл к котлу последним. Там уже ничего не оставалось. Мама выскребла всё, что можно, но там и на полчерпака не набралось. И подала ему со смущённым видом: мол, извини, не хватило. И тут я вспомнила про те сухари, которые мне дала добрая баба-Ёжка. И протянула ему. В ответ он тихо-тихо, одними губами, прошептал: “Спасибо, детка!”
Вот тогда у меня и созрел план, в который я посвятила маму: “Можно я буду сама носить пленным сухарики?” На что она ответила: “Не знаю. Надо над этим подумать. А, вообще-то, неплохая мысль”. Но я уже поняла, что моё предложение одобрено и, наконец-то, у меня будет своё ответственное задание!
Уже не первый раз что есть духу несусь я к своим друзьям. Знаю, что они стоят возле колючей проволоки и с нетерпением ждут меня. Сейчас мои мысли заняты только ими, потому я бегу, ничего не замечая вокруг. Лишь только ветер гудит в ушах, и я приглашаю его в попутчики, ибо мы с ним старые друзья. Я часто устраиваю соревнование с ним, из которого, как мне кажется, выхожу победительницей. Когда я бегу, он не отстаёт от меня, потому и стоит такой шум в ушах. Но стоит мне остановиться, его не слышно - отстал уже и плетётся где-то позади. Затем, как ни в чём не бывало, игриво подлетает и начинает резвиться вокруг меня. Ерошит волосы, щекочет щёки, норовит поднять подол платья. “Ну и проказник ты, мой дружочек! - в таких случаях говорю ему. - Но всё равно я люблю тебя!” Правда, мама мои соревнования не поощряет: “Не бегай наперегонки с ветром! - Не растеряй сухарики! Ведь люди делятся последним. Будь внимательной и не увлекайся. Хорошо осмотри всю площадку и так близко, как в прошлый раз, к проволоке не подходи, чтобы снова не поранить руки. Запомни, если вдруг появится охранник, не пугайся. Отнесись к нему, как к старому знакомому. Да хранит тебя Господь!” Не раз я слышу подобные наставления и стараюсь, по мере возможности, их выполнять, хотя не всегда мне это удаётся.
Лагерь для пленных находится в трёх кварталах от нашего барака. Один из этих кварталов сильно пострадал от бомбёжки и вызывает у меня чувство страха. И поэтому я стараюсь мигом пронестись мимо него. Тревогу и уныние навевают на меня эти строения с облетевшей штукатуркой. На некоторых из них ещё сохранились следы когда-то красной, но со временем облезшей и выгоревшей краски. Эти дома, будто люди, стоят, понурив головы, со скорбным, безрадостным видом, взывая о помощи. Но больше всего меня пугают дома покорёженные, разбитые и брошенные людьми. Когда я пробегаю мимо них, птицы, которые гнездятся в развалинах стен, с шумом и гамом вылетают, едва не задевая меня своими большими крыльями. Вот проношусь мимо большого длинного дома, крыша которого провалилась от попадания в него снаряда, а из проёмов окон свисают пустые рамы. Он мне напоминает нашего солдата с пробитой головой, а вместо глаз у него зияют пустые глазницы. Я видела такого слепого в начале войны, тогда его вид сильно растревожил моё воображение. А вот ещё сиротливо стоят небольшие два домика и поддерживают друг друга, чтобы не упасть, точь-в-точь как наши пленные за колючей проволокой. Вот проношусь мимо дома, где совсем снесло крышу. Он мне кажется часовым без головы. А вот и моё укрытие - пустой коридор. Тут я могу немножко передохнуть. Здесь я прячусь от патрулей. Но однажды я так увлеклась погоней за ласточками, что не заметила, как передо мной будто из-под земли выросли два немецких солдата. От неожиданности я растерялась, не зная, как объяснить своё поведение немецким патрулям. А ласточки тем временем вспорхнули и чинно расселись на проводах, делясь своими новостями. Чтобы как-то выйти из этой ситуации, указывая рукой на ласточек, говорю солдатам: “Вон там мои любимые птички!” Как же я их тогда рассмешила, хотя и не поняла, чем был вызван их смех! Неожиданно один из солдат подарил мне в красивой обёртке конфету, вкус которой долго ещё мне помнился.
Ну вот, всё. Отдышалась. Теперь надо быть внимательной. Тогда я была без сухариков. Сейчас такой номер не пройдёт. Высовываю голову из коридора - никого нет. Несусь, что есть духу. Фух! Слава Богу, пробежала это страшное место.
С невысокого бугорка уже виднеется лагерь, обнесённый колючей проволокой. Совсем уже немного осталось. Спускаюсь в овраг. Здесь нужно залечь и осмотреться. Иногда вокруг ограждения ходит часовой. Вообще-то, он ходит вечером, но иногда бывает и днём. Надо быть очень осторожной, чтобы не подвести маму, так как с моим планом не все были согласны и укоряли маму за легкомыслие: “Как же ты можешь так рисковать ребёнком! Фашист есть фашист! Он хуже зверя. Ему что муху убить, что дитя. Ты слишком рискуешь, нельзя так”, - говорили ей. “Нет, не все немцы фашисты, - отвечала она. - Есть среди них добрые и порядочные люди. Один из таких немцев стал моим спасителем”.
Я знаю, кого мама имеет в виду и называет нашим спасителем. Это немецкий капитан, которому мама стирает бельё, а иногда готовит обед, когда к нему приходят друзья. Его солдат приносит нам уголь, хлеб, кое-какие продукты. Не раз мама во всех подробностях рассказывала эту страшную историю, поэтому она так хорошо врезалась в мою память. Была холодная зима. Стояли сильные морозы. И я снова болела воспалением лёгких. В этот тяжёлый для нас момент куда-то делся наш покровитель, и запасы угля таяли прямо на глазах. Мама старалась тратить топливо только на приготовление пищи, но всё равно наступил такой момент, когда всё кончилось. Чтобы молоко было тёплым, мама засовывала бутылочку с молоком под мою одежду, ведь у меня сильный жар. “Может, сегодня придёт солдат и принесёт угля? Вот тогда мы устроим Ташкент!” - старается мама ободрить нас этой радужной картиной. Наверное, хочет этим больше успокоить себя, чем нас. Но когда прошла неделя, а от нашего благодетеля не было ни слуху ни духу, тут уж мама заволновалась не на шутку. “Надо что-то придумать”, - рассуждала она, шагая взад и вперёд по холодной комнате. Решение созрело: для спасения детей придётся пойти на воровство. Она пригласила с собой нашу соседку, тётю Томилу, у которой трое детей тоже не в лучшем состоянии. Мама знала, как пройти незамеченной в подвал, где хранится уголь, потому что не раз с письменного разрешения капитана бывала там. И надо же было случиться такой беде! Когда они уже почти наполнили свои вёдра, в подвал занесло немецкого солдата. Увидев там две копошащиеся фигуры, он в испуге, бросив ведро, с криком: “Партизанен! Партизанен!” - выскочил наружу.
В тот же миг зазвучала сирена тревоги и весь двор заполнился взволнованной немецкой речью, шумом, гамом, лаем собак. Осмотрев территорию и, не найдя ничего подозрительного, немцы спустились в подвал и выволокли оттуда двух насмерть перепуганных женщин. На них надели наручники и, толкая прикладами в спины, повели. Доносившегося до них слова “партизанен” было достаточно, чтобы понять, куда их ведут и какой их ожидает конец. От страха маму трясло, как в лихорадке. И тут она ощутила, как что-то тёплое бежит у неё по ногам и через какое-то мгновение чулки покрылись корочкой льда. Она поняла, что выхода из создавшегося положения нет и стала прощаться с жизнью, обращаясь с молитвой к Богу, вложив в неё всю силу своей любви, веры, надежды: “Господи! Не оставь моих сирот!”
Уже много позже, будучи взрослой, я смогла понять и оценить силу той молитвы, ту жертвенность, с которой мама обращалась к Богу, вверяя Ему самое для неё дорогое - детей, свято веря, что Он их не оставит. Недаром говорят, что молитва матери со дна моря достанет. Господь услышал крик её души и послал ей спасителя.
Ещё звучали в её душе последние слова молитвы, как им было приказано остановиться. Мама повернула голову и увидела знакомого капитана, который стоял у здания комендатуры и что-то возбуждённо и громко говорил, указывая рукой в их сторону. Не знаю, как он узнал в таком виде маму, потому что я сама её едва узнала. После того, как их отпустили, она вошла, скорее, ввалилась в комнату. По её грязному лицу ручьём бежали чёрные слёзы, и она, как сноп, упала на стул, и всё тело её содрогалось от сильных рыданий. Я очень была напугана таким поведением мамы, потому, что раньше ничего подобного не видела. Когда у неё прошла истерика, она стала рассказывать, как вовремя пришёл им на помощь немецкий капитан. После этого случая мама всегда называла его нашим ангелом-хранителем.
Я дважды видела нашего спасителя. Первый раз он зашёл к нам, когда я болела. Дал маме какой-то вонючий шнапс, на котором она ставила мне банки, и, наверное, принёс какие-то лекарства, потому что я быстро пошла на поправку. Видимо, моё худое, бледное лицо вызывало у него сочувствие. Втягивая щёки и качая головой, указывая маме на меня, он сказал: “Не карашо!” А вот мои кудрявые волосы ему были, явно, по душе, так как он запускал в них палец и, накручивая на него волосы, любуясь ими, говорил: “Карашо!”
Когда я уже вставала с постели, но ещё была слаба, он пришёл во второй раз. Улыбаясь, протянул мне что-то, завёрнутое в блестящую бумагу, говоря: “Чиколят! Кушат карашо!” Так впервые в своей жизни я попробовала шоколад. Но какое же я тогда испытала разочарование! На тот момент я не поняла его вкуса. Коричневая, сладковато-горьковатая масса разошлась во рту. А я всё плевалась, пытаясь очистить рот от липкой, горькой слюны и со слезами на глазах, передразнивая его, говорила маме: “Карашо, карашо! Ну и пусть ест это карашо! Чем давать этот горький “чиколят”, лучше бы угостил конфетой! Я-то знаю её вкус”, - обижаясь на него, выговаривала я маме. Правда, долго сердиться на нашего спасителя я не могла, тем более что мама постоянно твердила, что он не такой немец, как другие.
Все события прошедшей холодной зимы остались в моей памяти так хорошо ещё и потому, что у меня в то время сильно мёрзла спина, как будто кусок льда висел на ней. Уже одно воспоминание об этом до сих пор вызывает у меня неприятное чувство озноба. Зато лето - самая любимая моя пора! Вот лежу я сейчас в глубоком овраге на земле и чувствую, как она, тёплая, нежная, согревает и своей силушкой наполняет меня. И мой дружок-ветерок лёгким дуновением освежает. “Как мне с вами ни хорошо, - говорю я им, - но пора выходить из своего укрытия. Наверное, часового уже не будет. Вон я сколько пролежала с вами, а его всё нет”. Начинаю подъём. Здесь он очень крутой, зато сразу выводит меня к нужному месту. Карабкаюсь наверх словно белка, а чтобы не растерять сухарики, прижимаю одной рукой к телу подол платья, связанного узлом. Наконец, я преодолела это препятствие. Видна уже колючая проволока, за которой с нетерпением меня поджидают мои друзья. За этот месяц они успели привыкнуть ко мне, и я к ним привязалась. Впереди стоит мой старый знакомый. Он, как я и догадалась тогда, здесь самый главный. Его любят и слушаются. В знак приветствия он кивает мне головой. При виде меня, его глаза оживают и светятся радостью, как будто от дорогого и близкого человека. И остальные пленные приободрились. Их худые лица, обтянутые жёлтой кожей, отвыкли улыбаться, и только глаза их ещё могут передать чувство радости. Я подошла поближе к проволоке и кидаю сухарик за сухариком. Как же они бросаются за ними, не замечая, что колючая проволока ранит им руки и по ним бежит кровь! Только один мой друг стоит в стороне и с тоской смотрит, как они ловят эти кусочки хлеба, будто в них заключена вся их жизнь. “Как же мне вас жалко, бедненькие вы мои!” - стучит моё сердце. Вслух же я не могу произнести ни слова, чтобы не заплакать.
Мне очень хочется, чтобы хоть один сухарик достался моему другу. Я подхожу ближе к тому месту, где он стоит, и бросаю ему кусочек сухого хлебушка. Он не долетает и застревает в сетке. Пытаюсь рукой протолкнуть его дальше. Ой, надо же, опять царапаю себе руку! Ничего, зато теперь сухарик долетает до него. В ответ он улыбается мне. Какая у него улыбка! В его глазах такая нежность, что мне кажется, это мой папа посылает свою любовь. Последний сухарик летит к ногам больного человека. Это видно по тому, как он еле передвигается. С радостью он подхватывает его и прижимает к груди, словно какую-то драгоценность.
“Вот пока и всё, мои дорогие!” - отряхивая платье, говорю им. Вдруг, толком ещё не поняв в чём дело, вижу, как на лицах пленных застыл немой ужас. И тут слышу щелчок! Мой друг резко оборачивается ко мне спиной, пытаясь закрыть меня от кого-то. В этот момент я вижу охранника. Скорее всего, он ожидал увидеть диверсанта или кого-то из пленных, совершающего побег. А тут увидел меня, поэтому и вид у него такой удивлённый. Я же не испугалась, так как в моём сердце звучат мамины слова: “Не бойся. Отнесись к нему как к старому знакомому”. И чувствую, что на меня нисходит спокойствие, уверенность в том, что всё будет хорошо. Вот только надо суметь улыбнуться ему так, будто я тут всю жизнь его ждала и очень рада встрече. В одно мгновение мой щербатый рот открывается до ушей и я приветствую охранника улыбкой.
Видимо, я что-то делаю не так. Он не отвечает на моё приветствие и выражение его сердитого лица не меняется. “Что же ему не нравится?” - думаю я. Вижу, как он делает несколько щелчков автоматом и направляет его на меня, произнося: “Та-та-та!” А-а! Так вот в чём дело! Так бы сразу и сказал, что хочешь со мной поиграть! Это моё самое любимое занятие. Я с радостью включаюсь в его игру. Скручиваю в жгут подол моего длинного платья и с улыбкой направляю на него: “Та-та-та!” - произношу ему в ответ. Вот теперь-то изменился весь его облик! Холодные, ледяные глаза теплеют, а на его суровом, жёстком лице появляется подобие улыбки, и она всё явственней проступает, хотя он и пытается её скрыть. Затем он резко разворачивается и уходит. Вздох облегчения проходит по рядам пленных. “Спасибо тебе, дочка! - подходя к сетке, говорит мой друг. - Ты смелая и находчивая девочка. Мы тебя не забудем”.
Я лечу домой, как на крыльях, радуясь, что справилась со своим ответственным поручением, и слова благодарности моих пленных друзей - лучшее тому доказательство.