Проплывавший мимо берег отражался в воде голубыми сибирскими астрами, пушистыми шариками дикого лука, розоватыми, с лиловым глазком чашечками белозора, и ещё какими-то цветками, жёлтыми и крупными оранжевыми, названия которых Казбек не помнил.
Из кустов выпрыгнула остроухая тонконогая Рада, потопталась на месте, отважно скакнула в воду и поплыла им вслед.
– Ух, ты моя умница, – ласково сказал Сергей, – у, ты моя маленькая.
Собака взвизгнула. Видно, ей не терпелось взобраться в лодку.
– Нет, ты плыви, плыви, – приговаривал Сергей, – нечего тебе в лодке делать.
– Она, знаешь, как белку раз облаивала, – сказала Кира. – Загнала на сосну, а сама прыгает, лает, потом всеми четырьмя лапами – прыг! Обхватила ствол и висит! Молодая ещё. Года нет.
Сергей приглушил мотор. Лодка ткнулась в отмель и её сразу стало разворачивать течением. Казбек и Кира, спрыгнув, с двух сторон ухватили лодку за борта и повели дальше, хлопая сапогами по бурлящей стремнине переката.
Круглый жёлтый листок сорвался с берёзки.
Подхваченный течением, поплыл он вдоль берега, вдоль борта причаленной к берегу лодки. Стайка мальков трепетно следовала за ним. Глубокий тёмный плёс искрился звёздочками пробившегося сквозь ветви солнца. Время двигалось вместе с водой в реке – ровно, упорно, необратимо.
Сергей объявил, появляясь из леса:
– Зимовьё занято. Утром они пойдут в деревню, а мы… одну ночь переспим на берегу, наверное… Они предупреждают, чтоб были поосторожнее. Тут где-то косолапый ходит. Разбросал муравейник у тропинки.
– Что ж, ружьё при нас, – ответила Кира. – Да и собака рядом, подаст голос, если чего.
– В ружье-то – дробь? – как бы невзначай спросил Казбек.
– Ну и что, что дробь, – сказала Кира беззаботно. – Дробь – она почище пули, тем более «нулёвка». Вот как тогда зимой, как за сопку петли ставить ходили, на меня тоже медведь вылез… Главное – не испугаться, подпустить поближе. Так ему морду раздербанит… Да не полезет он сейчас, за лето наверняка отъелся.
– Мамк, – сказал Сергей, – посмотри на Радку.
Рада, неподвижно лежавшая неподалёку, услышав своё имя, поставила остренькие ушки, замотала хвостом.
– Рада, Радулечка! – позвал Сергей. Собака поднялась и, осторожно переступая по острым камешкам, пошла к костру.
– Эть, эть, смотри, идёт на цырлочках, как балерина. Сбила ноги-то за день. Сбила ножки Радушка… Сбила, моя бедная… – приговаривал он каким-то особым голосом так, что собака, обратив к нему чёрным, чутким носом своим продолговатую морду с жалобными тёмными глазами, начала тихонько подвывать в тон.
– То-то, будешь знать. Это тебе не по мягкому снежку носиться. Ничего, скоро опять зима будет, мы тебя на соболька попробуем, ага?
Рада, тихонько поскуливая в такт словам, подбрела и завалилась на упругий мох, устало пофыркивая от надоедавших комаров, прищурила на хозяев добрые, жалобные глаза. Сергей выскреб из котелка в миску остатки общей каши и поставил миску перед Радушкой.
– Скоро клёв вечерний начнётся. Я пойду пока, срежу удочки. Мамка, ты, наверное, посудой займись. А ты – веток набери для костра, на ночь, ага?
– Ага, – вздохнул Казбек. – Слушай, а от комаров что-нибудь взяли?
– Что, покусывают? Это ещё ничего; вот чуть позже к осени мошкА появится, так она даст жизни, не обрадуешься. Это… спроси у мамки, где-то в рюкзаке у неё такая хитрая мазута есть, намажься. Только осторожно, в глаза не попади.
Полчаса спустя они налегке, с удочками отправились вверх по течению.
На перекатах, сквозь бурлящую поверхность воды, хариус снизу не замечает ни длинной удочки, ни лески. Видит он только мелькающую в течении мушку и, выпрыгивая из воды, бьёт её сверху вниз.
Кира, с удочкой на плече, шла по тропинке. Солидный мешок с уловом болтался у неё на поясе.
– Привет рыбаку! – окликнула она Казбека. – Поймал что-нибудь? Что это ты?
Казбек, сбросив обувь, согревал босые ноги у разведённого на галечнике костерка.
– Да сапог вот протекает, – проворчал он, растирая сведённые судорогой пальцы. – А наловил я мальков каких-то, стыдно показывать.
Кира засмеялась негромко. Стояла перед ним, уперев руку в бок, в распахнувшейся куртке, и предзакатное солнце тепло освещало её красноватое от загара лицо.
– Ничего, бывает. Я тоже не вдруг научилась, да и, считай, слетает каждый второй. Вон, в той яме у меня во-от такой сорвался, о-бид-но! А если в каком месте хоть один накололся – то всё, значит там никакого клёва больше не будет. То ли кричат они в воде, то ли запах крови… Ну, не берёт, и всё тут, и видишь его, вот он стоит, кидаешь – и хоть бы что.
Киваю головой как учёная лошадь, сердито думал Казбек. Надо же и сказать что-нибудь.
– У меня всё больше прыгают, – ответил он, – а брать – не берут.
– Ну, не берут – иди дальше. На Огоньках перекатов много. А ты ещё у Скалы, в ямах попробуй. Тем более, если сапог… Попробуй с берега, в ямах. Там обычно крупные стоят. Они хорошо берут, крепко… Ну, ни пуха!
– К чёрту… – машинально сказал он ей вслед.
Помедлил, вытащил из кармана маленький округлый камешек с дыркой посередине – «куриный бог».
Забыл… Ладно. Подарю вечером.
– Да… – сказал он, провожая её взглядом и сжимая «куриный бог» в кулаке.
И что было для него в этом «да» – являлось тайной для него самого.
Со ствола упавшей поперёк реки лиственницы он, держась за ветви, заглянул в омут. Тут самое главное – затаиться, сообразил он, играя мушкой по вихрившейся поверхности воды. И тут же заметил одиночного, очень крупного хариуса, который стронулся из-под уходившей под воду ветви и теперь стоял прямо под ним, шевеля голубыми плавниками, и так, и сяк поворачивая в невидимом течении своё удлиненное, серое с искорками тело.
Атака последовала неожиданно; Казбек успел заметить только голубую окружность пасти летевшей из глубины рыбины, и в тот же миг серебряная живая пружина, взлетев, глухо ударила в воду, напрягая леску как струну и сгибая удилище. Ещё миг – и Казбек тяжёлым взмахом забросил добычу на берег.
Леска зацепилась за ёлку, хариус на конце её как акробат выбрасывал в разные стороны серебряное с огоньками тело.
– Ну, привет, большая рыба, – сказал Казбек. И прибавил, хмурясь:
– Ну, говорил же я тебе, приятель, что рыбы по деревьям не лазают!
Когда он нагнулся и схватился за ветку, желая спрыгнуть на землю, из кармана его куртки выкатился маленький круглый камешек и, стукнув о ствол, полетел в глубокую воду…
…На карандаш надавили слишком сильно. Грифель сухо трескнул и сломался.
VIII
На высоте восемь тысяч самолёт, едва выбравшись из одной воздушной ямы, оскользнулся в другую. Раскачиваясь и подрагивая крыльями, завалился на нос, снова выпрямился… В салоне завспыхивали огоньки вызова. Пассажиры поглядывали то за стёкла иллюминаторов, где тянулась однообразная серая хмарь, то друг на друга. Женский голос объявил по радио:
– Граждане пассажиры, в связи с набором высоты мы просим вас всех занять свои места и пристегнуть ремни. Повторяю…
«Не сказала «просьба соблюдать спокойствие»! Опытный, наверное, проводник…»
Пол самолёта приподнялся под углом, и Казбек почувствовал, как растёт перегрузка. Ему вдруг вспомнилось, как неделю назад Андрюшка прибежал домой, вращая на верёвочке подаренный Казбеком самолётик. Самолётик со свистом рассекал воздух.
– Мама! Смотри!
Кира на секунду оторвалась от Джек Лондона и орешков.
– Ой, сына, врежешь ты сейчас по люстре…
В то же мгновение верёвочка вырвалась из Андрюшкиных пальцев.
Громко хлопнула лампочка, посыпались пластмассовые висюльки.
– Врезал, – спокойно произнесла Кира. – Что ж, беги за щёткой. Погоди, осторожно, тут стекло. Давай, заметай сюда, вот так, вот так. А то узнает папка, не покатает тебя завтра на лодке.
Андрюшка подумал, прикидывая что к чему, а подумав, твёрдо произнёс своё обычное:
– Не-а!
– Кира! – окликнул Казбек.
Она, оставив совок и щётку, подняла голову:
– А?..
Он кое-как, кусочком грифеля, пытался набросать на бумаге её лицо, но вместо этого на листе возникали какие-то размытые очертания. Самолёт швыряло, тяжёлая дрожь прокатывалась по корпусу. Раскачиваясь как игрушка, он, подобно рыбине из глубины, устремился вверх, вверх, вверх…
Казбек хорошо помнил испытанное ещё в детстве ощущение, когда он однажды, купаясь в море, скользил вниз лицом, закрыв глаза в прохладной, мягко покачивающей воде.
Странное ощущение – вода не кажется при этом чем-то чужеродным, и ты – продолжение её, а она – продолжение тебя…
Дно уходило вниз, далеко, далеко, но было не страшно, потому что он чувствовал, как по-матерински надёжно поддерживает его море.
И с тех пор ему всюду и всегда казалось, что по жизни несёт его большая сильная рука, в чьи непонятные обязанности, наверное, входит не давать ему упасть и грубовато удержать за шиворот, в то время когда другие, добиваясь своего, без малейшего колебания, свободно идут вперёд…
Не пора ли дать по рукам этой самой руке? Не из-за этой ли, набитой с годами привычке держать себя в узде, ты порой сам себе кажешься всюду опоздавшим, оттеснённым на второй план кем-то более ловким и грубым? Да, терпелив ты, даже с избытком. А ты подумал о том, что в свои двадцать восемь создал лишь никому не нужную груду холста и бумаги. «Он мог бы создать многое, если б вдруг захотел». Ха-ха. А ведь когда-нибудь полезут из тебя наружу все черти, которых ты постоянно загоняешь назад.
Но если нет пока своего, а есть лишь совесть стараться не лепить под чужое?
Казбек, Казбек, не ломись в открытые ворота. Дорога ведёт дальше. Иди!
(Продолжение следует)