Федя и Каштанка (Б.Савинков. Конь вороной).
Чеховские мотивы, чеховские аллюзии всплывают в самых неожиданных местах полноводной реки русской словесности. Кто бы мог поверить, что образ незабвенной Каштанки окажется востребованным в напряженной прозе эпохи гражданской войны? Вот повесть Бориса Савинкова (В.Ропшина) «Конь вороной», написанная в 1923 году за границей, по дымящимся следам кровавого красно-белого противостояния. После написания повести известный писатель-террорист тайком переправился в советскую Россию, чтобы продолжить работу мясника. Подручные Савинкова жгли советские учреждения, расстреливали коммунистов и пограничников, вешали всех без разбора – в том числе и беременную жену начальника заставы. Само перечисление деяний борцов за «белую идею» вызывает отвращение: к примеру, ими был заживо сожжен директор банка Г.Хаймович, брошен в котел с кипящей смолой старик-пастух, заподозренный в сочувствии «бесам-большевикам». Многие эпизоды этого беспредела отражены в повести - оправданием служило то, что большевики творили то же самое. Вот типичная картинка. Банда «зеленых» во главе с бывшим полковником белой армии взяла городок Ржев.
«- Федя, сколько на площади фонарей?
- Не считал, господин полковник.
- Сосчитай. И на каждый фонарь повесь. Понял?
- Понял. Так точно».
Приказ отдает человек. который в своей дневнике запишет:
«Мы выросли в парниках, тюрьмах или «вишневом саду». Для нас книга была откровением. Мы знали Ницше, но не умели отличить озимых от яровых; «спасали» народ, но судили о нем по московским «Ванькам»; «готовили» революцию, но брезгливо отворачивались от крови. Мы были барами, народолюбцами из дворян» (Юность, 1989, №3).
Что это, как не собирательный портрет «чеховского человека» - горячего и наивного интеллигента-народолюбца, поборника прав униженных и оскорбленных, проводника теории «малых дел»? Но какова эволюция!
Есть среди «борцов против Советов» и люди от сохи. Это, прежде всего, персонаж по имени Федя, о котором автор в предисловии говорит, что именно он, «кажется, является главным героем». Федя – настоящий палач и садист: с одинаковым рвением вешает и пленного большевика, и мародера из собственной банды. Надо подпалить бороду старику – палит бороду. Удивительные строки записаны о Феде в дневнике интеллигента-террориста: он настаивает на какой-то особенной «невинности» своего подручного! И – опять-таки проскальзывает в характеристике невинного вешателя нечто чеховское. К примеру, Федя страстно любит животных. «Он с любовью ухаживает за лошадьми, с любовью доит коров». «Бессловесная тварь ему друг. Он подобрал в деревне щенка, Каштанку, и за пазухой отнес его в лагерь. Щенок крохотный, белый, с желтыми подпалинами и брюхом. Он неуклюже ползает по траве и тычется носом в Федин сапог. Федя, как нянька, берет его на колени. Он вычесывает блох своим гребешком и, вычесав, с мылом его моет».
Ну, чисто чеховская, даже тургеневская идиллия!
Через пару страниц читаем, как одного из «зеленых», бывшего матроса Капелюху уличают в краже валюты. Федя и его напарник, такой же вешатель Егоров, тащат Капелюху к березе… А через десять минут Федя, призывая провести еще и показательную порку для устрашения, уже гладит щенка и смеется:
«- У, беззубая… У, животина…».
Савинков, может быть, даже неосознанно, но в очень острой, обнаженной форме повторяет чеховский прием изображения персонажа, использованный в «Вишневом саде». Вешатель Федя любит животных, палач Федя любит рисовать… У чеховского Лопахина были тонкие, нежные пальцы – но разве не Лопахин отдает распоряжение рубить вишневый сад?
«Конь вороной» - образ апокалиптический. Из было четыре, этих коней. Один - белый, и всаднику даны лук и венец. Другой – рыжий, и у всадника меч. Третий конь бледный, и всаднику имя смерть. Четвертый - конь вороной, и у всадника мера в руке. Ему дано право судить и мстить за кровь. Полковник находит, что Апокалипсис противоречит заповеди «Не убий». Не убий – это неисполнимая, непосильная заповедь. Надо мстить. Ибо на той стороне – безбожные «бесы-большевики». А что на этой? Сам автор вопрошает с сомнением: «Разве Егоров выстроит новую жизнь? Разве Федя посеет здоровое семя?» Но Господь, по логике террориста, прогневался только на тех, кто покорствует «бесам»…
Вспомним, однако, как зовут чеховского мальчика, друга Каштанки. Вспомнили? Да. Федюшка. Есть в чеховских произведениях и другие Феди – Федоры, Федоры Ивановичи… Едва ли не самое повторяемое имя. Савинков нарочито сводит чеховских персонажей с новой, трагической эпохой. Простодушный Федюшка вырос в Федю-вешателя… И виноваты в этом, конечно, большевики… И в превращении чеховского интеллигента из «вишневого сада» в полковника-террориста – те же причины. А Новый завет (Откровение Иоанна Богослова) стихами о «вороном коне» и «мере в руках» якобы дает право на ответную кровь.
* * *
Тема террора в нашу эпоху на редкость актуальна. Терроризм присвоил себе право на кровь, на беспредел (вспомним трагедии в Нью-Йорке, Москве, Беслане, Мадриде, Лондоне) точно так же, как это делал в свое время Савинков. Он оправдывался Новым заветом, а нынешние, развязав мировой «газават», - ссылаются на Коран. Ничто не меняется в нашем мире, кроме растущего числа жертв…
В попытках осмыслить причины массового «озверения» массы народа в гражданкую войну современный филолог, профессор из Симферополя В.Казарин тоже обращается к Чехову (Классика и мы. Диалог с Чеховым о гражданской войне. В кн.: От античности до наших дней. Симферополь.: Крымский архив, 2004). В 2000 году отмечали 80-летие окончания Гражданской войны, и автор счел возможным прочитать чеховскую пьесу как «адресованное нам через столетие письмо», ожидающего нашего «просвещенного суда». Казарин взял за точку отсчета не дату написания пьесы (1896 год), что было бы логично, а год 1900-й, когда Московский Художественный театр совершил знаменитые гастроли в Крыму. Естественно поэтому было бы анализировать спектакль МХТ, а не текст пьесы, отразившей реалии русской жизни 1880-х годов. Однако имена режиссеров и актеров МХТ, давших свою, театральную трактовку пьесы, далекую от «жесткого реализма», даже не упоминаются.
Профессор обнаруживает, что вся пьеса Чехова проникнута … ненавистью! «Все ненавидят друг друга. Абсолютно все! <…> Никому никого не жаль! Никто никого не любит! Никто не хочет страдать за ближнего!» (с.130). Он делает скорее публицистические, чем научные выводы относительно идеологического содержания пьесы: «Состояния общества, подобные тем, что мы наблюдаем в «Дяде Ване», - беременны гражданской войной». Поскольку наша нынешняя жизнь очень сильно напоминает описанную Чеховым (пьют по-нашенски, хищнически относятся к природе, занимаются пустопорожней мечтательностью, не верят в Бога и т.п.), - то вывод очевиден: «… степень распада, которую демонстрирует сегодня наше общество, - преддверие гражданской войны» (131).
Предупреждение грозное! Странно, однако, читать строки о том, что застойные, по общему признанию, даже «реакционные 1880-е годы (они были отражены Чеховым в пьесе «Леший», переделанной в «Дядю Ваню») оказались «беременны гражданской войной». Даже малейшего намека на то, что Соня предчувствует предстоящий Апокалипсис, невозможно отыскать в тексте. Напротив, она видит, как «все зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир» (С., 13, 116. Курсив мой – Г.Ш.). Не загробный, заметьте, а наш реальный мир. И читатели пьесы, и зрители спектакля Художественного театра ни сном, ни духом не помышляли о такой трактовке. Мысль о тотальной жестокости, якобы пронизывающей жизнь героев, тоже притянута за уши. Достаточно вспомнить старенькую бабку Марину с ее «липовым чаем».
Структура пьесы, как мне кажется, отражает совсем иное видение мира. Чехов не случайно начинает и завершает пьесу с картины хозяйственных хлопот Войницких: баталии отшумели, Серебряковы снова будут поживать в городе, будут получать положенные доходы. Соня и дядя Ваня снова при амбарной книге: «Второго февраля масла постного двадцать фунтов… Шестнадцатого февраля опять масла постного двадцать фунтов…». Завершился еще один круг русской жизни, все встало в прежнюю колею. Современники остро почувствовали именно этот, скрытый драматизм русских буден. Врач П.Куркин писал после премьеры «Дяди Вани»: «Дело, мне кажется <…> в трагизме этих будней, которые возвращаются <…> навсегда и навсегда сковывают этих людей…» (С.,13, 409). В свое время М.Лермонтов («Думы») задавался вопросом о нескончаемом коловращении русской жизни. Почему? Когда кончится это хождение по мукам? Впрочем, надо смотреть шире. Экклезиаст с печалью констатировал: ничего не ново в этом мире, все возвращается на круги своя… Чехова же частенько называли новым Экклезиастом.
При чем тут гражданская война?
Похоже, что в статье профессора В.П.Казарина мы имеем рецидив ленинской методы литературного анализа. Ленин, как мы помним, увидел в произведениях Л.Толстого «зеркало русской революции». Казарин, наследник неувязаемых идей Ильича, увидел в «Дяде Ване» зеркало гражданской войны.
29 августа 2005.