Степан Хруслов был мужик интеллигентный, о чем говорили и приличная образованность, и эрудиция, и поведение, и отношение к окружающим, и одежда. Ведь, согласитесь, непросто в деревне, глухой, не забыть сказать, деревушке, ходить в белой рубашке с накрахмаленным воротничком, прекрасно сидящем пиджаке и выглаженных до бритвенной остроты брюках. Я уже не говорю о таких мелочах, как холеные руки, вымытые до стерильности, тонкие и недешевые одеколоны и прочие мелочи. Женщин любил, не отрицаю – так ведь слаб человек! Да и женщины не из-под палки ведь шли к нему на свидания – бежали как угорелые, со всех ног! Да, выпивал иногда, ну так ведь головы тоже не терял. Наоборот, появлялась у Степана Аверьяновича такая самоирония и сдержанность, что и сердиться на него нельзя было, да и за что! Он в такие дни заглядывал в мое жилище, одетый как на праздник в свой лучший светлый костюм, прислонялся к двери и произносил красивым звучным баритоном: «Начнем с того, доктор, что мы абсолютно трезвые люди».
А еще Степан с гордостью носил прозвище «Художник». Не знаю, не великий я специалист в искусстве, но, думаю, что даже известные музеи мира захотели бы приобрести в свои коллекции картины нашего Степы. А вы, мои дорогие, думаете в простоте своей душевной, что таланты дальше кольцевой дороги не растут? И вовсе нет – еще как произрастают – иной город позавидует! Уж поверьте – есть, есть в глубинках России и свои художники, и свои композиторы, поэты и бытописатели. И скульпторы ваяют там, в деревушках и городишках таких Мыслителей и Давидов, что не каждый изваяет… да и мало ли талантов на Руси!
Нет ей грани, нет ей конца и края. Далеко раскинулась она по просторам своим, дремлет, спит Русь Великая ночи и дни, спит и видит чудесные сны. И скачут в тех снах серебряные всадники под светлой луной, и благоухают там райские цветы, и поют светлые свои песни небесные птицы! И всегда найдется тот, кому позволено будет увидеть эти сны, услышать эти неземные мелодии! Навеки, навеки погибнет, пропадет, сгинет он в этих снах и отголосках! Будет он петь всем эти чудные песни, не отойдет от бумаги, пока не напишет, не нарисует, не расскажет всем о том, что увидел он в диковинных снах своей Родины под шум ее бесконечных рек, под шепот ее бескрайних садов, под пение ее соловьев, при шорохе дождей и лунном, призрачном мерцании ее небес! О, великая мамка наша, зачем зовешь ты детей своих в неведомые дали, зачем нашептываешь им несбыточные мечты и грезы, зачем? Работать нам надо, работать, а не сочинять не нужные никому вирши, строить, а не малевать на бумаге никому не нужные физиономии, поля и леса!
Но так уж устроен Россиянин – мечтатель и фантазер. Плевать ему и на дела, и на деньги порой, плевать ему на всю эту жизнь, сухую и скучную при дневном свете! Ему подавай дали и горизонты, туда, в великое и неведомое стремится он, и уж нет ему тогда ни удержу, ни остановки! И берет он в руки перо, кисть или аккордеон, и только руками остается развести – ну откуда в этой голимой дыре, среди этого убожества звучат такие стихи, глядят с полотен такие глаза, сочиняются такие песни!
Вот и Степан Аверьянович из этих был, из мечтателей. Ночами садился он перед мольбертом и смешивал краски, и наносил их на холст, и вскоре начинали глядеть с этого полотна глаза то очередной его возлюбленной, то нового закадычного друга, то пробежавшего мимо ребенка. И великая сила была в этих лицах и глазах, за что народ Турдейский и присвоил ему заслуженное и почетное звание – «Художник».
Никогда не рисовал Степа людей, которых не любил и поэтому, наверное, лица со всех его портретов глядело чисто, ясно и светилась в них доброта и красота. Но был у него и еще один талант, или, если хотите, дар. Он писал портреты по воспоминаниям. Чужим воспоминаниям! Вот, к примеру, придет к нему какой-нибудь дедок, да хоть Никандрыч, например, сядет за стаканчиком турдейского самогона, да и начнет рассказывать про свою жену-покойницу. Он говорит – Степа рисует, карандашиком по бумаге шуршит, а как закончит дед рассказывать, он ему портретик и покажет. Братцы мои – хоть с фотографией сличай, одно лицо – копия! Да мало того, еще в лице что-то светлое отобразит, чистое, неземное какое-то, какую-то красоту лицу придаст, свет, что ли, в глазах даст – ну Ангел во плоти, да и только! А Ильинична, Никандрычева жена, при жизни, пусть земля ей будет пухом, надо сказать, не только особой добротой и покладистостью не отличалась, а наоборот, тетка была даже очень сварливая и крикливая, хоть и отходчивая.
Люди, само собой, про этот Степана Аверьяновича талант знали, и приходили к нему, рассказывали про утерянных близких, а к вечеру уносили с собой их добрые, светлые, живые лица. А Художнику всякие подарки оставляли, еду да вино в основном. Так и жил Степа наш – своим талантом.
Но вдруг – пропал наш Художник, и узнали мы позже, что переехал он в Ленинград, где и осел в квартирке своей дальней родственницы – престарелой бабуси. А тут война, а за ней блокада! Куда ему деваться? Он где-то себе место постоянное выбрал, а когда народ про него прознал, к нему ходить начали. Стали ему Ленинградцы про горе свое рассказывать, стал он им лица их любимых рисовать. Я один такой портрет видел. Сначала глядишь – будто и ничего – лицо, как лицо, а присмотришься – такой свет и тепло от них идет, что глядел бы и глядел в эти глаза! Некоторые, рассказывают, хоть и на короткое время, а про голод забывали! А, каково? Ну, и делились люди со Степаном, чем могли! По малости, конечно. Вот и был у него приварок к основному пайку. Не досыта, конечно, но ели каждый день, слава Богу.
Жил Степан, надо вам сказать, с бабкой и тремя ребятишками в одной комнате из двух, самой малой, для тепла, значит. Бабка-то, его, помните, родная, а ребятишки вовсе чужие, приблудные: Петька, старший, Васька, средний, лет тринадцати и Светка, маленькая, семи лет с половиною. Степан и двое старших на заводе трудились, еду зарабатывали, а бабка Фрося и Светка дома, по хозяйству оставались. Тоже не радость – под бомбежками сидеть на четвертом этаже, зажигалки на крышах тушить, да деваться некуда!
Бабушка эта сильно верующая была, посты соблюдала, молитвы читала, хоть и втихарца. Потому что тогда не то что молитвы, Бога громко поминать не разрешалось, а уж книги какие по этому делу – и вовсе гроб с музыкой! Так что бабка без книг верила, благо, с детства все молитвы выучила, да и Светке их читала. А как старшие дети вернутся – начинает бабка Фрося им свои рассказы рассказывать, все про Бога, да про Ангелов, да про такое прочее. Степан ей не мешал: во-первых – не слышит никто, дом-то пустой, а во вторых – больно уж детям эти рассказы нравились, они вроде как и про еду пореже вспоминали. Много им Фрося понарассказывала, но больше всего любили дети про Рождество слушать.
– Есть, – шептала бабка, – одна ночь в году, когда Пресвятая Дева исполняет все заветные желания, особенно детям. Если, само собой, дети послушные и не озорники какие-нибудь. Тогда посылает она к ним самого младшего из своих Ангелочков, он подарки эти и разносит. А то деда пришлет старого, в шубе из медвежьей шкуры, слыхали, небось, а то когда и сама придет. Но это в особых случаях. Как все спать улягутся, она подарочки-то под кровать и кладет…
А дети и рады. Сядут с бабкой около печки-буржуйки, тихо так слушают, не шумят почти. Степан однажды, ближе к Новому Году, подсел к ним, да возьми и спроси:
– А какое, ребята, ваше самое заветное желание?
Слушай, ну какое такое желание может быть у голодных ребятишек? Поесть вволю, ясное дело! Но только ребята поглядели на него, вовсе замолчали, а Светка и говорит:
– Мамку с папкой увидеть!
Потом подумала, и тихо так:
– И хлебца побольше.
И все. Степан не спрашивает, знает – у детишек родители в бомбежку еще в начале войны погибли, как с ними встретиться?
– Давай, – говорит он, – Света, расскажи мне про свою маму, какая она была?
А сам тихонько бумагу да карандаш достает. Светка и начни рассказывать. Она рассказывает, Степан рисует. Как окончил работу, Светке ее и показал. Вот только на этот раз Степану портрет не удался, вместо матери Светкиной у него вовсе другая женщина получилась: высокая, голова на плечи гордо посажена, красивая! И улыбается слегка.
Старуха как на эту женщину глянет, как на колени бухнется! Лоб крестит, плачет, трясется, и ни слова не говорит! Степан уж и спрашивать не стал – не в себе женщина, мало ли от чего. А бабка этот портретик у него в тот же вечер забрала, да поставила повыше. И вот как мимо пройдет – все крестится, все поклоны кладет. И Светка к этой картинке привязалась. Сядет рядом, глядит, шепчет ей что-то…
Как Новый Год пришел, никто и не заметил. Не до него было, совсем бескормица началась, у Степана работы убавилось, пайку урезали, какие уж тут праздники! Но вот утром приходит бабка домой, саму от голода качает, а глаза светятся, улыбаются.
- Ну, – говорит, – ребята, Рождество скоро. Что, желание не переменили?
- Нет, не переменили! – Светка за всех отвечает. – Хотим мамку с папкой повидать.
- Тогда ждите, как ночь наступит.
И ушла. А дети сели, ждать стали, тихие такие, серьезные. От голоду, наверное. Утро прошло, день настал. Поели, что было, закусили, чем не было, опять сели ждать. Вечер подошел, потемнело на улице, ночь приступила, десять часов пробило. Дети уж и разморились совсем, Светка та и вовсе засыпать начала. Не видно было ни подарков, ни родителей, ни Ангелов. Короче говоря, не наступало Рождество. Дети приуныли, повздыхали и начали было ко сну готовиться, да только вдруг где-то далеко-далеко ударили колокола. Поют колокола, разливаются, в морозном воздухе все хорошо слышно! И минуты не прошло, в дверь кто-то постучал. Негромко так, сперва раз, потом второй, потом еще. Светка к двери подошла, ручку на себя потянула, дверь отворилась, а на пороге – женщина стоит: высокая, голову гордо держит – ну копия, как та картинка! Глаза ясные, светлые, добрые. И манит детей за собой. Дети встали – и в дверь. Степан, понятное дело, за ними, Светку, чтобы не отстала, на руки взял.
Вот идут они ночью, по тракту белому, по морозу лютому, а колокола все ближе, все громче, все радостнее! И вдруг впереди – здание – огромное: купол серебряный, на куполе звезды ясные, крест золотой. Удивляется Степан: на этом месте только развалины от прежнего храма стояли, мхом поросли! И свет из храма идет – теплый, чистый. Тут Светка на землю вдруг спрыгнула, к женщине этой подбежала, руку ей подала. А та обернулась, да Степану и говорит:
– Не ходи, парень, рано тебе еще!
Да всех троих в ворота храмовые и завела! Только и успел разглядеть Степан, что елку наряженную, да детей вокруг нее. А Светка вдруг обернулась, ручкой ему помахала, да тоненьким голоском крикнула:
– Я жду тебя, слышишь? – И пропала.
Шел Степан домой, себя не помня, шел – плакал. Видел он своим благодарным сердцем, что там, в горнем храме – святая ночь, полная игрушек и конфет, вечный праздник, где всегда Рождество: и для тех, кто пришел, и для тех, кто был там раньше, и кто еще не там, да и для нас с вами, мои дорогие, потому что кто же мы такие, как не маленькие дети, так нетерпеливо и с такой надеждой ждущие все долгие годы свои необыкновенных и чудесных Рождественских подарков от того, кто умеет и любит их дарить!