Ни за что не стал бы я рассказывать вам это, кабы не нужда! Просто пора мне. И хочу я, чтобы еще кто-нибудь знал про нашу танцплощадку. А так бы и не услышали вы эту историю, что храню я в тайне уже столько лет. Ее рассказал мне мой старый приятель, под большим секретом, и я не разглашал ее, но когда он исчез, я, не надеясь на свою память, записал его слова. Так вот теперь – слушайте, рассказываю все, ничего не меняя.
« Как и вчера, Сашка подошел ко мне, постоял, помолчал, а потом зашептал на самое ухо:
; Ну что, пойдем на площадку?
; Вот еще, чего я там не видел?
; Кончай, ведь каждую неделю ходим!
; А нового ничего! Пустая твоя площадка, и все враки!
; Ничего и не враки, мне Ворона точно все рассказал, он зря брехать не будет!
; Ну и что? Танцуют себе люди – мало ли кто как с ума сходит?
; Дубина, прошляпим счастье! Потом не найдешь ведь нигде!
Мы поспорили, Сашка стал закипать, а поскольку он был старше меня и много сильнее, я, чтобы не попасть под раздачу, согласился, и мы пошли.
… Вот уже месяц, как мы с Сашкой, моим закадычным другом, ходили на пустырь с заброшенной танцплощадкой, и сначала нас было много, чуть ли не весь микрорайон, а потом, когда прошел почти месяц, остались мы двое, да и то потому, что Сашке не хотелось одному тащиться ночью чуть ли не через весь город.
А дело было вот в чем: у нас прошел слух, что на старой танцплощадке появилась пара, которая приходит туда, танцует под невесть откуда идущую музыку, и что тот, кто этот танец увидит, обязательно станет счастливым. Так Сашка и ходил туда каждое воскресенье, чтоб счастье не проворонить, и меня с собой таскал. Ну вот, и сегодня мы снова пришли на это место, и снова ждали чуть ли не два часа, но никого на танцплощадке не было, музыка не играла, не танцевали люди, да и зачем было им танцевать? Короче, в этот раз снова пришлось идти домой не солоно хлебавши. Жили мы в одном доме, так что шли через весь город вместе, всю дорогу молчали, а под конец, когда подошла пора расходиться, Сашка сказал:
; Всё, Мишка, я больше туда не пойду, брехня это все, ты прав!
Уж извини, не обижайся! – и поплелся с убитым видом домой.
А я глядел ему вслед, и было мне гадко, и казалось мне, что украли у меня любимую игрушку, и нет никакой возможности вернуть ее назад. Пришел домой, есть не стал, чего-то поглядел по телику и лег спать. И сразу уснул как убитый. А ночью будто кто толкнул: проснулся, сел на кровати и стал одеваться. Зачем? Куда? – Но казалось мне, что зовет меня тихий женский голос, и что-то говорит он мне, что-то важное, без чего мне не жить. Долго, очень долго я шел, и страшно было идти вперед, но еще страшнее – повернуть назад. А танцплощадка медленно вырастала передо мной, вся освещенная огнями, и из репродукторов гремел вальс, и на блестящем полу медленно-медленно кружилась пара. Она была молода – шестнадцать, не более, а ему было ужасно много лет, по моему детскому разумению, и седина покрывала его голову; так вот – странная эта пара скользила по пустому кругу, и видно было, что она шепчет ему какие-то слова и что он тоже отвечает ей. И все ближе и ближе подплывали они ко мне, и я услышал их тихую речь.
; Навсегда, милый! – шептали ее губы.
; Навсегда, девочка моя! – тихо отвечал он.
Тут глаза мои начали слипаться, но, кажется, увидел я, что маленькая ее ручка мне помахала, и что седая голова его кивнула мне. А когда я проснулся где-то под утро, площадка была пуста и не лилась уже музыка, и не видно было никого, и я решил, что все это под влиянием Сашкиных рассказов мне приснилось.
От Сашки я все скрыл, а, проснувшись утром, и тихо придя домой, проспал весь день, сказавшись матери больным. А позже и забыл все это свое ночное похождение. В одном был прав Сашка – не было никакого счастья в моей жизни: жена ушла к другому, на работе платили копейки, здоровье пошатнулось, и, выйдя на инвалидность, я крепко засел дома, стал писать картины и сбывать их на площади перед главпочтамтом. Забыл сказать – тогда в школе после каникул я записался в кружок бальных танцев, и даже достиг определенных успехов, а потом бросил, по вечерам ходить в танцкласс перестал, и так все и забылось.
И вот, когда исполнилось мне пятьдесят, потянуло меня домой со страшной силой, хотя и дома не было, и мать уже лет пять как ютилась за оградкой полтора на полтора, и друга моего Сашки в нашем городе не было и в помине. Стал я шляться по улицам, вспоминая знакомые места, а потом пошел в старое кафе, заказал сухого вина, решив немного согреться перед обратной дорогой. В зеркале, что висело напротив, на меня глядел вполне еще крепкий мужчина, хотя и седой. Я повернулся к нему спиной, не желая думать о прошедшем, и вдруг женский голос насмешливо произнес рядом:
; Что, зеркала надоели?
; Извините? – я огляделся и увидел сидящую напротив молоденькую
девушку.
Она спокойно и даже немного нахально смотрела на меня, как будто разглядывая и оценивая. Красивое, тонкое лицо, бледная кожа и огромные глаза создавали эффект необыкновенный. Темно-синие джинсы, молодежная какая-то кофточка, да современная сумка через плечо составляли вместе с кроссовками ее одеяние. Но при взгляде на нее мне почему-то показалось, что портрет великого художника ожил, и вот – сидит напротив и разглядывает меня в упор.
; Вам сколько лет? – решив изменить тему, спросил я.
; Шестнадцать с половиной, скажем? Слишком молода для Вас? –
язвительно выговорила она.
; Вот именно, слишком. Мне, слава богу, вчера пятьдесят стукнуло, и, я
думаю, как-то даже неприлично…
; Конечно, неприлично, – резко перебила она меня, – девушка сидит, а
мужчина даже не нальет ей вина. Неужели все один выпьете?
; Простите, – уже раздражаясь, спросил я, – а вы кто, собственно, такая?
; Я – Катя, – был ответ, – и не психуй, люди смотрят. Налей даме и
успокойся, а то уйду.
Я почему-то покорно налил ей полбокала вина, и стал смотреть, как она вертит его в руках. Тонкие, нежные пальчики, длинные, как говорят – музыкальные, обнимали ножку бокала, кожа была белой до прозрачности. Ногти, хотя и ухоженные, не знали и следов лака, на запястье желтел браслетик изящной работы.
; Но все же, – не удержался я, – кто Вы такая, зачем Вы здесь?
; Зачем, зачем! Увидела тебя, вот и подсела. И не спрашивай, зачем, все
равно я не отвечу, а ты не поверишь. И вот что – давай выпьем, а то выдохнется, так, кажется, говорят?
Мы выпили. Потом еще, потом голова моя закружилась, и она потащила меня на воздух, освежиться. Действие сухого вина приятно, но недолго, я протрезвел минут через тридцать и увидел себя в чужой комнате, на диване, а Катя сидела рядом, и, по-моему, дремала, и голова ее лежала у меня на плече. И во сне она была прекрасна, и так же бессовестно молода. Я, чтобы не наделать глупостей, потихоньку высвободился, но она забормотала что-то, схватила меня крепко под руку и снова уснула. Что было делать? Часы показывали два часа ночи, спать хотелось неимоверно, я сбросил туфли, улегся поудобнее, высвободил затекшую руку и задремал, стараясь не потревожить девушку, голова которой так доверчиво лежала на моем плече. А потом мы проснулись, и было еще четыре ночи, и она прижалась ко мне, и я прижался к ней. Ну, а под утро все случилось, что и случается в таких обстоятельствах. Ближе к двенадцати дня я разбудил ее, и после душа мы поели, выпили еще немного вина, и я держал ее руку в своей, не дыша, боясь, что вот проснусь, и все мое счастье исчезнет без следа. А когда наступил вечер, и любовь наша горела неудержимо, а я чувствовал себя пятнадцатилетним мальчишкой, (смешно, правда?), она встала, оделась в новое белое платье, открыла шкаф, извлекла невесть откуда взявшийся костюм, строгий и явно дорогой и заставила меня одеть его, и он пришелся мне впору, и мы пошли пешком через весь город. Я почему-то твердо знал, куда мы идем, и не удивился, увидев танцплощадку, огни и услышав гремевший сладко и томительно вальс. Горели прожектора, громадный оркестр пел о счастье и мечте, о любви и, конечно, о прекрасной смерти за любовь, и множество пар летели по зеркальному паркету, совсем не касаясь пола. Белые, белые были фраки на кавалерах, белые, белые были на дамах платья! Цветные блики волшебно меняли их в одно мгновение,.. короче говоря, сказка была в разгаре. Мы с Катей долго-долго стояли и смотрели, на глазах ее я видел слезы, душа моя тоже была полна.
Друзья, не говорите мне, что нет ничего лучше молодости! Что молодость! Пусть кто-то мечтает продлить ее душное, горячее лето – я хотел еще и еще продолжать и продолжать мою прекрасную осень, мое незаслуженное и мимолетное счастье! Так прошел этот вечер, так прошли ночь и утро, так протекли дни. Любовь могучей рекою несла нас вдаль, и каждый воскресный вечер гремел вальс, и каждый воскресный вечер мы зачарованно следили за парами, и было нам хорошо. И что странно! Ни единого больше зрителя не приходило на этот праздник музыки и любви, хотя я мог бы поклясться, что по дороге к танцплощадке шло каждое воскресенье довольно порядочно – таки народу.
Так прошло много времени, кажется – год, а может быть – день. Во всем мире могла быть зима, весна и осень, а тут – только теплое, ласковое лето, нежный аромат цветов и музыка, и свет, и кружащиеся пары. Нам с Катей никогда это не надоедало, и вдруг мне страстно захотелось и самому повести мою девочку в этом сказочном нескончаемом вальсе. И почти прошел еще один выходной день, когда мы по обыкновению восхищенно следили за прекрасными парами, как вдруг один из танцоров сбежал по ступенькам вниз, схватил нас с Катей за руки – и во мгновение ока выдернул на танцплощадку! Какая-то неведомая сила прижала нас друг к другу, музыка ворвалась в сердца, тела наши стали невесомыми, и мы с Катей так закружились, что у меня дух захватило! Мы плыли по кругу как зачарованные, губы ее что-то говорили мне, я что-то отвечал ей – сказка ворвалась в нашу жизнь! Мы танцевали весь этот выходной вечер, потом другой, третий, а после я и удивляться перестал, только и ждал, когда настанет воскресенье… Короче, вот так, уже больше двух лет, мы раз в неделю одеваемся с Катей в свои белые вечерние костюмы и приходим на площадку, и кружимся, и ее голова лежит у меня на плече, и я слышу ее шепот:
; Навсегда, милый! – и я отвечаю ей тихо, так, чтобы слышала только
она:
; Навсегда, любимая!»
…Вот такую историю рассказал мне один мой знакомый, когда я случайно подсмотрел, как он танцевал ночью один со своей маленькой феей на пустой танцплощадке, и он кивнул мне, и она помахала своей маленькой ручкой, и в перерыве он подошел и заговорил со мной. Тогда он показался мне ужасно старым и седым, а она ужасно юной и прекрасной. А через полчаса глаза мои начали слипаться, я заснул, проснулся под утро, и все прошедшее показалось мне сном. И привиделось мне в этом сне, что превратилась танцплощадка в огромный круг, и что не лампы светят над ним, а звезды сияют над бесконечным черным космическим кругом. И вечно будут кружиться на нем пары, и вечно будет она шептать ему о любви и счастье, и вечно эти слова будут кружить ему голову, вечно будет целовать он эти руки, вечно…
…Ни на следующий вечер, ни потом я не увидел их больше. Но нет горечи в моем сердце! Я знаю, моя дорогая, что ты, прекрасная в своей молодости, возьмешь меня когда-нибудь за руку, я знаю, что настанет время, и мы придем с тобой на ту волшебную танцплощадку, и каждое воскресенье будем кружиться под музыку вальса, и твоя рука будет лежать у меня на плече, и губы твои прошепчут мне:
; Навсегда, милый!– и я отвечу тебе тихо-тихо:
; Навсегда, любимая!
Да, еще одно. На арке раковины, где сидел оркестр, горели какие-то слова. Я тогда маленький был, не понимал, что написано. А все-таки буквы-то эти мне в память врезались.
«Limba», вот что пылало над этой танцплощадкой! И все.
2004 г.